Вже й сон-трава перецвітати стала.
От-от зозулька маслечко сколотить,
в червоні черевички убереться
і людям одмірятиме літа.
© Леся Українка
Озеро было спокойным и сонным. Туман стелился над ним, вербы опускали косы в прохладную воду, природа словно спала, и рассветные лучи еще не тревожили сумрак, прячась за облаками, но полевые цветы уже поднимали свои головки к солнцу, распуская лепестки, и птицы пели, но не громко, а мелодично, и пение их звучало, как колыбельная. Ничто не нарушало покоя, но вдруг — вылетел из леса смерч, метнулся к воде, остановился, обретая черты светловолосого молодого мужчины с голубыми глазами, такими яркими, что, хотя обычно сложно сказать о цвете глаз кого-либо при взгляде на него издалека, в его случае, если бы повстречавшего этого юношу человека попросили описать его, первым, что бы тот вспомнил, был бы именно цвет глаз. До того спокойная неподвижная озерная гладь всколыхнулась, пошла волнами — мужчина окунулся в озеро почти по пояс, не боясь промочить одежду, которая то и дело меняла цвет. — Что происходит? — послышался тонкий жалобный детский голос. — Кто это? — вторил ему другой, такой же. Из воды выглянули две детские головки. Они бы казались обыкновенными детьми лет двух-трех на вид, если бы не чересчур взрослые интонации и глаза, в которых светилась мудрость пополам с печалью. — Я ищу русалку! — вскричал мужчина. — Я люблю ее! Я не могу без нее жить! Где же она, любовь моя, страсть моя, душенька моя, счастье мое? Потерчата переглянулись, будто советуясь — они могли говорить друг с другом безмолвно. Говорят, что у близнецов одна душа на двоих; это не так, однако связь между их душами так крепка, что не пропадает и после смерти. Особенно когда от обоих осталась одна только душа. Мужчину они знали, и знали хорошо — чаще всего его звали Тем, кто плотины рвет, а был он чертом; без рогов и копыт, но происхождения того же. Появлялся весной и исчезал летом до следующей весны, устраивал паводки, бурлил весенними водами, заводил людей в реки и озера, но невидимой силе вреда не делал, разве что иногда был слишком шумным и навязчивым. И слишком бесцеремонным. — Нет-нет-нет! — взмолились потерчата хором, бросаясь к возмутителю спокойствия — поднимая волны, он мог разрушить выстроенный ими домик из ила. — Не ломай нашу хатку! Нам негде жить, мы бедные, у нас нет отца, некому нас ни накормить, ни одеть, ни пожалеть, ни покрестить! — Мне что до того? — фыркнул Тот, что плотины рвет. — Мне ни креста не нужно, ни дома, ни отца, только любви водяной царевны жажду! Потерчата снова переглянулись. Один кивнул другому. — Русалка на дне озера, — наябедничал первый. — Недавно утопила рыбака и все еще им любуется, — вторил ему второй. — Ах, вот как… — сощурился водный черт, но нырнуть на дно озера не успел — русалка выплыла сама, и он замер, на миг забыв обо всем от ее красоты. В длинных черных локонах блестели жемчуга, глаза с прошлой их встречи стали словно еще чернее, и была она похожа не то что на водяную — на морскую царевну. Лучше морской царевны. Лучше всех. — Как же я рада тебя видеть! — просияла русалка. — Как же я скучала по тебе, как я мечтала о скорой встрече с тобой, любовь моя, дорогой мой, милый! — Правда? — Тот, что плотины рвет, скрестил руки на груди, увернувшись от русалочьих объятий. — А мне кажется, ты не особенно скучала. Сложно скучать, когда следишь, чтобы глаза любовника не выели рыбы. Русалка вспыхнула, бросив сердитый взгляд на потерчат. Те смущенно потупились, нырнув под воду. — Подумаешь, — она закатила глаза, сменив тон с восхищенно-влюбленного на саркастический. — Да, я утопила рыбака. Да, он на дне. Да, он мертв. Да, это моя любовь! Но это та любовь, что ведет к смерти! Из-за мужчин я плакала, они же будут смеяться из-за меня, смеяться, пока не умрут, и пальцы мои проникнут им под ребра, к самому сердцу, и погублю я каждого, кто подойдет ночью к моему озеру! Но любовь ли это? — Почему твои пальцы не под моими ребрами? — Тот, что плотины рвет, схватил русалку за руки. — Почему не смеюсь я диким хохотом? Иногда я хотел бы, чтобы ты меня защекотала… насмерть, да, насмерть! — Как будто может умереть тот, кто не был живым, — печально молвила русалка, не отнимая рук. — Если бы ты знал, как это… больно. — Хотел бы я узнать, — горячо зашептал он, положив ладонь водной девы на свою грудь. — Вынь мое сердце, красавица! Вынь, забери! — Какие красивые слова, — русалку это не впечатлило. — Но сердца у тебя нет, а если и есть — то не оставил ли ты его у мельниковой дочки? Глаза Того, что плотины рвет, испуганно расширились. — Да-да, а ты думал, я не узнаю? — усмехнулась она. — Ты же всю зиму летал к ней змеем по ночам, и не ври, что это неправда! — Ну, — вздохнул водный черт, — зимой ты спала. Я ждал твоего пробуждения, я считал дни… нет, секунды! Я думал только о тебе, клянусь! — Многого стоят твои клятвы, — русалка все-таки вырвала свои ладони из его рук. — А твои клятвы — многого стоят? — выкрутился незадачливый любовник. — Красивый у тебя жемчужный венец, да только дарил его тебе не я. Неужели водяной расщедрился? Тогда откуда жемчуг? Нет в реках жемчугов! Попал он прямо в цель — жемчужный венец русалке подарил морской царевич, и вовсе не в знак дружеского расположения. Она смущенно поправила волосы. — Ладно, тогда мы квиты. Ты любил мельничку, я — морского царевича, но это было раньше, теперь же снова весна и мы снова вместе… — Да! — обиду Того, что плотины рвет, как рукой сняло. Подхватив русалку, он закружил ее в бешеном диком танце, в смерче, хохоча и вторя ее уханью. Потерчата захныкали, прячась под илом и закрывая глаза, потому что водный черт сжал бедро русалки, припадая поцелуем к ее губам, другой рукой зарываясь в длинные косы и вырывая из них жемчужный венец. Русалка жарко ответила на поцелуй, расстегивая рубашку на его груди. — Бесстыжие! Старческий голос раздался вороньим карканьем. Русалка и Тот, что плотины рвет, отпрянули друг от друга, испуганно воззрившись на вынырнувшего из воды старика с длинной седой бородой и короной из чешуи. — Как смеешь ты, чужак, волочиться за моей дочерью? А ты, — он обвинительно ткнул пальцем в русалку, — что ты нашла в этом перекати-поле? Сегодня он здесь, завтра там, весной он с нами, а где он летом, когда мне так пригодилась бы его помощь из-за зноя и засухи? — Вы прекрасно знаете, где я, — возразил Тот, что плотины рвет. — Я в океане. Меня зовет морской царь, а как я ему откажу? Но я же все равно возвращаюсь и я люблю вашу дочь… — Любишь! — презрительно выплюнул водяной. — Не ее ты любишь, а тело ты ее любишь! Наиграешься и бросишь, погубишь только зря! Убирайся прочь, не мути воду, не морочь девке голову и детей не пугай! Скривился водный черт, но делать нечего — ослушаться водяного в его владениях чревато последствиями, над пресными водами он хозяин. Картинно поклонился старику, тайком подмигнул русалке и унесся смерчем. — А ты, — переключил внимание водяной на дочь, — на дно! И три ночи лунные будешь дома сидеть! Русалка с тяжким вздохом повиновалась, бросившись в воду. Она часто спорила с водяным, она была капризной и непослушной, но умела различать интонации и понимала, когда можно возражать, а когда стоит слушаться молча. Последним в озере скрылся водяной, и вновь воцарилась утренняя тишина. По поверхности воды скользнули первые солнечные лучи.***
Мельниченко — говорящая фамилия; предками их были мельники, а сейчас отец владел пекарней. Мельники были издавна связаны с потусторонним, на мельницах водились черти, и не выдумка это вовсе — Лиза точно знала. Сама видела, как русалка в водах озерных плещется, как потерчата блуждают с маленькими фонарями по болотам, как падучей звездой с неба несется летавица; много разных сил населяли мир, невидимых, древних и пугающих, и даже в двадцать первом веке технологии не вытеснили их. Черту что жернова, что кофеварка — все едино. Когда Лизе исполнилось шестнадцать, умерла ее бабушка. Бабушка вырастила ее, когда-то настояла, чтобы внучку не отправляли учиться в город, чтобы отдали в сельскую школу, и сама занималась с ней многими науками, теми, что в школе не преподавали: учила гадать на картах, варить разные снадобья, помнить, когда что-то нужно делать, а когда ни в коем случае нельзя. Маленькая Лиза считала это волшебством, а став подростком — перестала верить, начала ссориться с бабушкой: с ума сошла на старости лет, вечно несет какую-то ахинею, если бы не ее придурь, Лиза бы не куковала в глуши, изучая эту чушь, как вообще может пригодиться в жизни разный оккультизм, псевдонаука, игра, а не серьезная область изучения… а потом бабушки не стало. Она не болела; в один день слегла, а на другой подозвала Лизу и всю правду ей открыла: не просто так она оставила ее в глуши, не блажь это и не придурь, и не игрушкам она ее учила — знания передавала, что не успела передать, то в книге Лиза найдет, что в сундуке спрятана в прихожей. Ведьма она, и Лиза — тоже ведьма, дар ей передался по наследству, и так как рожденная она ведьма, то и душа у нее своя, при себе, не проданная нечистому, и творить она может и зло, и добро, как пожелает, и сил у нее больше. Раньше бабушка село и жителей местных охраняла от всякого зла, а теперь черед Лизы пришел, теперь ей делать обереги, ей следить, чтобы не появились упыри, чтобы не поселились нигде злыдни, которые и перекинуться могут, чтобы богинки детей не воровали, чтобы двоедушники бурю не наводили, теперь ей потерчат крестить и с поля последний сноп с полевиком прятать. Умерла бабушка, и осталась Лиза одна — с даром, с книгой и поначалу в полном недоумении, но книга бабушкина сама ее учила, и к своим двадцати пяти Лиза была полноценной ведьмой, знающей и умеющей все, что нужно знать и уметь ведьме. Весной у нее было особенно много дел. Оживала природа после зимнего сна, приближалась Пасха, начинали просыпаться мавки, бушевал Тот, что плотины рвет… Никогда бы по Лизе никто не сказал, что она ведьма — девушка как девушка, даже не рыжая и не зеленоглазая, что считалось признаками ведьмовской породы — волосы русые, глаза серые. Одевалась обыкновенно, прическу делала обыкновенную — чаще всего хвост, чтобы волосы не мешали. Невзрачной тоже не была — скорее утонченной. О том, что она ведьма, в селе и то не болтали — после смерти бабушки немного пошептались, да на том и забыли, каждый погруженный в свои проблемы, мелочные или нет. Идет в магазин девушка, чтобы хлеба купить, и пусть себе идет, с первого раза о ее природе только ярчук догадается. Сельский минимаркет устроили с самообслуживанием, продукты здесь не переводились, старые люди шептались, что, наверное, хозяин хованца завел. Лиза направилась к полкам с молочными продуктам, думая взять какой-то йогурт, и чуть не столкнулась с мужчиной — на вид ее ровесник, но незнакомый… или знакомый? Она не видела его раньше, но что-то в его облике было… узнаваемое. Очаровательно улыбнувшись парню, Лиза получила в ответ мягкую улыбку, и словно невзначай коробка молока выпала из ее рук — незнакомец ловко подхватил молоко в воздухе, протянув ей обратно. — Осторожнее, — сказал он. — Спасибо, — Лиза поставила коробку обратно на полку. — Хорошая реакция. Занимаетесь спортом? — Немного баскетболом, но не всерьез. Думаю, эта быстрая реакция из-за ММО, — пошутил парень. — Возможно. А вы… случайно, не родич Льва Лысенка? — спросила юная ведьма. — Ну да. Я его племянник. Приехали с матерью вроде как на каникулы. Меня зовут Лукаш Косач. Вот почему он казался ей смутно знакомым — унаследовал некоторые черты старого мольфара, что обитал на самом краю деревни, а сейчас начал строить дом чуть ли не в самом лесу — на опушке, решив переехать еще ближе к лесу. — Я Лиза Мельниченко. Захотите свежего вкусного хлеба или булочек — заходите в нашу пекарню, — пригласила она. — Так и называется «Млин», будто прямо с мельницы торгуем, а рядом как раз старая водяная мельница, заброшенная, красивая… Заброшенная да не заброшенная; видела Лиза, как черти пляшут там в полночь, как блимавки вокруг кружат, слышала, как хохолэк кричит разными голосами и как чмух хлюпается в воду у берега. Интересно, Лукаш увидел бы? Племянник мольфара — вдруг и сам мольфар? — Спасибо, — сказал Лукаш. — Обязательно зайду.***
Все звали ее Людкой. Не Людмилой, не Людой, не Милой — разве что называли Людмилой Кирилловной или по фамилии — Кожемяка, если официально обращались. Девичья фамилия жутко ее раздражала: не изящная, грубая, тяжеловесная, это мужчине идет быть Кожемякой, а она — девушка. Красивая девушка. Волосы длинные, густые, светлые до золотистости, глаза ярко-голубые, как летнее небо, грудь пышная, фигура стройная, кожа чистая и нежная, разве что лицо чересчур длинное и нос не самой лучшей формы, но кто из женщин целиком доволен своей внешностью? Хорошо, что это исправимо, где макияжем, где пластикой, а где — попросту магией. Стать ведьмой стоило хотя бы ради обретения способности варить зелье, чтобы мыть свои непонятного мышиного цвета волосы и тем самым добиваться цвета то спелой пшеницы, а то и золота, а другим зельем промывать блеклые, непонятно какого цвета глаза, чтобы сияли синевой или зеленью, но ведьмой Людка стала не поэтому. Просто взяла и стала. Бабушка ее умела ячмень на глазу заговаривать, на картах гадала, иногда вещие сны видела, кем была, как не колдуньей? А как умерла, Людка нашла в ее старом шкафу книгу, где было много заговоров и заклинаний, и среди них на особом месте то, благодаря которому можно обрести ведьмовской дар. В бессмертие души, рай, ад, чертей и прочую эзотерику Людка не верила, но как только увидела описание ритуала — так и вспыхнула желанием немедленно его провести и выпустить свои способности наружу. Ну и что, что это якобы продажа души сатане? В словах заклинания не было ни слова о продаже. Когда Людке исполнилось семнадцать, примерно после окончания школы она совершила обряд, и на утро после жуткой ночи, в которую изменился весь ее мир, была уже настоящей ведьмой. Дар помог ей поступить в лучший ВУЗ, но Людка не закончила — вышла замуж, сменила ненавистную фамилию Кожемяка на более благозвучную Рыжук, и очень скоро забеременела. Родить хотела девочку — вдруг смогла бы ей дар передать — но родился мальчик, назвали Владиславом, тогда модно было звать сыновей Владами, и имя было красивое. Недолго продлилось семейное счастье Людки — муж нашел ее книги, записи, и бабушкины, и ее собственные, спросил, что это, а Людка взяла и всю правду ляпнула. Сергей аж побледнел, как услышал — ведьма? Она представляла себе эту сцену, как у Булгакова: ну хорошо, ведьма так ведьма, очень славно и роскошно! — но вышло наоборот. Сергея перекосило то ли от страха, то ли от отвращения, он решил, что Людка его приворожила, выяснилось, что его родители были честными православными христианами, и его воспитали в тех же традициях, а он женился на сатанистке, понятно теперь, почему она венчаться не хотела — заладила, мол, пережиток прошлого, а сама наверняка попросту в церковь не могла войти! Высказал он ей все это и подал на развод, да ладно бы только на развод — маленького Влада тоже забрать вознамерился. Долго бы продлился их суд, но не стала Людка церемониться: после множества брошенных в лицо обвинений вся любовь к Сереже погасла, как не бывало, сына отдавать ему она не хотела ни за что, и можно было подкупить судью, но Людка решила проблему радикально — напоила бывшего возлюбленного таким зельем, что на следующий день он лег и умер. Зная обстоятельства его жизни: бракоразводный процесс, судебное разбирательство, семейные скандалы — в организме искали яд, но никаких токсинов не нашли, списали смерть на почечную недостаточность. Влад остался у Людки, ее не обвиняли ни в чем, но и не жалели молодую вдову — соседи смотрели косо, а родственники Сережи, если бы приехали, то раньше дьявола бы душу из нее вынули. Людка быстро продала их общий дом, часть денег послала родителям мужа, а на другую часть купила дом в селе. В захолустье, но на первое время… Захолустье захолустьем, но село выглядело вполне прилично, более чем; некоторые дома были похожи на маленькие усадьбы, на некоторых крышах были солнечные панели, дороги покрывал асфальт, и от больших сел оно отличалось только размером. Дом Людки тоже был с отличным ремонтом, со всеми удобствами, а напротив — очаровательная практически пасторальная картинка: старая водяная мельница… и черти, обсевшие колесо, как блохи собачий хвост. Влад чертей не видел и возмущался на мамины запреты: в лес далеко не убегать, одному туда не ходить, к мельнице не приближаться, к воде — тем более, в колодец не заглядывать, на деревья не лазить… смысл жить в селе, если ничего этого нельзя? Ему недавно исполнилось четыре года, он вовсю познавал мир, хотел исследовать каждый уголок новой местности, но… «нельзя» было твердым и четким. Прожила Людка в селе всего месяц, но уже люто возненавидела девчонку, живущую напротив, мельничку — та не упускала возможности продемонстрировать соседке свое неведомо в чем превосходство, смотрела на нее снизу вверх, завуалированно подсмеивалась и вела себя так, будто знает что-то, Людке неизвестное. Еще и переманила к себе продавца в сельском магазине — то он Людке расточал улыбки да скидки, а теперь и не глянет, все внимание на Лизу. Если ей так нравится, когда мужчины липнут, то пускай прилипнет… один. Раз и навсегда, так, чтобы хотела отодрать пусть даже вместе с кожей, а не получалось бы никак. Только вместе с жизнью.