Улыбка Сатоми

Кровь мелкими смазанными пятнами застыла на потолке вместе с перекрученными высохшими телами — лапки, крылья, длинные хоботки, размазанные по побуревшей летописи прошлого лета. В одном многодневном месиве прослеживалась масть карт или кривой крест, находящийся прямо напротив её белого лба. Там, где заканчивался ледяной воздух комнаты в питерской коммуналке, начиналось тело Сатоми, ещё слабо теплое, сопротивляющееся зиму и принимающее её в свой взгляд, в свои посиневшие ногти, в свой смех и теряющее массу тело, почти наполовину уже — призрачно-ребристое. Она была частью города, город был частью её, они растушёвывались друг в друга, перекрывая тяжёлые весомые слова Сатоми древними ледяными тёмными кирпичами и гулкостью витых парадных. Чат мигал пропущенными словами, там были — друзья, вырывающие друг другу мясные куски, чтобы сделать друг друга непобедимыми. Говорящие нечеловечески, набрасывались на лишнее и вырывали лишнее так же яростно, как искрящую проводку из здания, чтобы не допустить пожара. Это было искренне, это было зверино, это было — для неё. Они были близкими, она — любила. Половину жизни ей пришлось жонглировать вещами и лицами, не имея возможности вернуться домой, потому что она родилась не дома. Как и все созданные вне родных стен, она была благодарна до самой смерти за возможность очутиться среди чудил своего разлива, попасть в ритм собственного косяка, никогда не жаловаться на пощёчины северных ветров северного города. Кастрюля в молчаливом холодильнике мрачно держала в себе фасолевый суп, полный специй и потусторонних объёмных бобов формы зародыша, скользящих в своих полупрозрачных капсулах и загущающих воду. Важны были не форма, а вкус. Не стиль, а суть. Неназываемая объёмность замысла, даже в смятом фрагменте старой газеты, неоперённая, дикая. В диалоге в метро, в ощущении качающегося света у зимней реки, в стуке колёс поезда, в сырости свежевыжатых простыней — там, там. Мир иногда состоял из объектов, существенных и несущественных. Существенные определялись степенью своей реальности, интереса, объёма потраченного внимания, несущественные — отсвечивали. Сатоми танцевала на границе мира своего внереального сознания и малого процента реальности, как игла, в которую забыли вставить нить, прокалывая свою жизнь на обе стороны, но не сшивая их воедино. Реальность не срасталась с её горлом, не издавала свои звуки в её равномерно шумящем сердце, просто сыпала камни редких взаимодействий в худеющую мельницу её бледных перекошенных рёбер. По венам Сатоми тёк кофе, а в глазах расцветала перечная мята, тут же ныряя иглой в туманную нереальность зимнего сознания. В городе было много таких, как она, но никого такого же, как она, только один человек с таким запахом и золотыми алтарными словами на кончике языка. Это были не слова, а колодезные камни, покрытые золотом с переплавленных крестов, сохранившим память о своём четырёхконечном прошлом, с эхом органа и хора в каждой молекуле. Там, где осень в Питере встречалась с зимой, сталкиваясь окаменевшими прелыми слезами с тонким льдом, там была Сатоми, застывшая на одном колене перед красотой, врастающая в каждый рваный порыв ветра, привыкшая к пунктирности и хаотичным линиям сюжетов жизни. Она научилась петь на языке, которому её не учили, потому что рядом с ней не было живых взрослых, только мертвецы и убийцы. Она научилась плести себе объятья, когда никто не показал ей, как обхватывать себя руками. Когда она была готова, учитель появился в её жизни и принял её в свою семью дисфункциональных и диких, магических и сверкающих сущностей. Там, где Нева ртутно сверкала в осколках ночных окон, расплывалась улыбка Сатоми. Там, где вскидывались чайки и копошились воробьи, мелькали её руки, плетущие недовязанный шарф. Она пробивала финиковые косточки и создавала из елового леса прибежище для муравьёв, ожидая только одного человека. Того, кто закажет к своему кофе ореховый сироп и процитирует Бальмонта.