***
…и кто придумал в людей влюбляться? его человек бабочкой порхает, вздрагивает в смехе и тонкими перегибами привлекает; сонхва не отрывается более часа, и с каждой падающей каплей времени глаза всё больше затягивает чем-то атмосферным. он на человека далёкого, резкого и до безумного яркого смотрит: в нём все цвета, весь свет и на усилении — громкость. сонхва больно. от того, как бьются волны о перепонки; от того, как мечутся глазные яблоки, а зрачок — начинает уставать быть расширенным (делает пометку наведать давнего друга; не хотелось бы за неимением воли пережечь сетчатку. слишком много всего — для узких щёлочек, почти что змеиных. а ёсан своими приборами посветит, линзой от и до пораскручивает и в который раз по макушке хлопнет, — «совсем очеловечился»). сонхва хочет подойти к хонджуну. хонджун не хочет, чтобы к нему подходили. (наверное). он на сонхва выглядывает иногда, но совсем тихонечко и мимолётно — будто бы тот на беды обречён, и каждое соприкосновение с отражением его тела проклятьем на плечи ляжет. хонджуну проклятий не надо — достаточно нахватался. впереди многообещающая жизнь, полные забот и похвалы дни, но — в одиночку. ему сказали: «успеется». руки на плечи положили и объяснили: «сначала деньги, потом — что хочешь». хонджун болванчиком покивал, покивал да руки с себя сбросил. и сейчас тоже — в памятности неприличного плечиком дёрнул, да совсем ненароком — чуть не оказался поглощён. непомерно широкий для его компактности вырез оголил выступающие косточки, все обязательства с себя снял. молоком разлитая теплота кожи воспарила в пространстве — белыми пятнами заплясала перед глазами по(ту)сторонних и совсем легко поддала своему очарованию. сладкой песней окутала и — к землям бросила. в ноги, к склонам коленок и бренчащих браслетов. сонхва не думает, что это правильно — подчёркивать плавность голеней, окроплять свеченьем прозрачных бусин. но — блики играют, и совсем невзначай слова выпадают. человеческие. ему. руки хонджуна взлетают, будто бы это поможет — губы сдавливают. и пока с каждой секундой всё больше и больше виднеются голубоватые белки его глаз — сонхва тянется. этот голос назвал его имя? склоняется и когтем в мягкость упирается. — ты выдал свой секрет, — цепляя одну из бусин, тянет на себя. в ногах, запрокинув голову — смотрит на внутренние метания, а самому отчего— то так спокойно становится; разглаживается сосредоточенность, подлетают уголки губ и тепло принимается вокруг сердца кружить. щекочет. прошлые тревоги теряются в едва слышном мурчании, когда холодная кожа соприкасается с его — человеческой и очень нежной. леска рвётся, и с десяток переливистых камушков тонким ритмом выливается на пол. хонджуновы голени он целует. в ближайшие пять мгновений что-то в человеке меняется: возносится, болезненностью отдаёт и жаром вспыхивает; сонхва чувствует — своего человека он знает. а человек знает его. значит, заметил; значит, принял, но — ничего не сказал. сонхва губы от разгорячённой кожи отымает и в самой влюблённой улыбке прикусывает едва ощутимо. любуется, охмелённый прерывистым дыханием сверху– и чуть слезами не заливается, когда на молочном полотне проступают россыпью бледно-розовые сердца. хонджун над ним, дрожью обращаясь, замедленно оседает: колени подкашиваются и что-то настойчиво давит на затылок. жар устремляется к голове, всё вокруг затуманивая. и пока сонхва крепко к себе прижимает, шепча мольбы и холодом успокаивая — человек широко раскрытыми глазами смотрит на размывающееся лицо. тянется покрасневшими ладонями, дезориентированно попадая к влажным векам. и в это время проклятых розовых пятен становится всё больше. сонхва спешит к ближайшему госпиталю. у хонджуна аллергия на его любовь.***
в два месяца становится лучше — сыпь спадает, и только белые контуры напоминают о чужих чувствах. и о его, хонджуна, проблеме. он хоть и человеком считается, но шинигами чувствует. а потому, стало быть, не обычный и вовсе: не чистый, как другие люди, и совсем не позволительный. их два мира не должны пересекаться; ни одна душа не должна тревожиться присутствием среди них предвестников смерти, особенно — таких важных, особенно — влюблённых. пускай бездействующих, но потенциально разрушительных. хонджун не понимает, почему всё вкривь и вкось идёт; почему стараниям его не поддаётся и только сильнее расходится. планы, полувыполненные, подвешенно тормозятся и мечами – над головою замирают. целясь тысячей глаз (он слишком хорошо помнит раздробленные зрачки и силу, к которой бессмысленно стремится последнюю вечность. ему шаг сделай – в руки упадёт, ему шаг сделать – невыносимо). он сонхва избегает: в сторону того не смотрит, чувствует — игнорирует и только ярче улыбается толпе пускающих слюни (не)людей, душ и богов. глаза скучающие, пренебрежением окатывающие, и брезгливо вскакивающие кончики бровей. он не для них танцует — для себя. думает так – на деле давно не понимает, что к чему. первоначальный смысл стёрся, под платформами истоптался. небесным смехом обернулся и воспарил под потолок, куда с его-то ростом – не дотянешься. вот и осталось приземлённое – попытка обличить, в своей крови потопить. назло расшевелить потаённое и грязное, чтобы итогом – непрощение и сладкое удовлетворение. утянуть за собой мир, заранее признавший в нём врага. но в этот раз все мысли – от себя. к нему, к его образу и нечитаемой свободе. у хонджуна аллергии нет — от природы невосприимчив; иммунитет ко всякого рода небесностям (и подземностям – тоже). но чтобы чувства – и наружу?.. ни одна из ошибок, тщательно запрограммированных и после им же выверенных, под этот случай не подходит. головой из стороны в сторону машет, резко на платформе разворачиваясь. двигается ещё более открыто, взгляды притягивая, и подступающую тошноту взмахом век игнорирует. от самого себя противно: какая искренность да посреди развращённой толпы? с ним связь любая – до смерти и в заломах тел; к нему инстинкты подпускать не должны. особенно – богов подземных, не затронутых вседозволенностью и дурманом. он — бомба замедленного действия. рано или поздно, но в назначенный день каждый в этом помещении сгорит от невозможности коснуться.***
второй раз они встречаются в самое неприятное хонджуну время. он танцует девятый час, стирает ладони в кровь и к кульминации просто-напросто взрывается — наклонившись самым непристойнейшим образом, расстёгивает кнопки туфель, отталкивая ножкой в сторону. мир на пятнадцать сантиметров опускается, теперь — ближе к толпе, и от себя – за все возможные стены. только бы не видеть. хмыкает. как же жалко. уставшие лодыжки разминает, с неким облегчением отмечая приземление танкеток на лицо одного из загипнотизированных. разбитый нос безымянного заставляет что-то внутри ликовать. удовольствие всегда идёт под руку с болью, верно? не одному же ему выходить осквернённой реликвией из этого зала и задыхаться от ненависти к собственному телу (на которое смотрели – сотни, о котором мечтают – тысячами. ему от тела хочет только избавиться). надоело. танцевать всю ночь — ноги не держат. в желудке пусто. голова кругом идёт, и чтобы не свалиться на растерзание***
сонхва его ломает. с нежнейшей улыбкой в поверхность вжимает; запястья выворачивает, мурча. хонджун воет тихонечко от боли, почти что стонет — и каждый звук сонхва впитывает. на языке перекатывает, смакуя, и трепетно ласкает оголённую спину, выбивая новых. втягивает одним большим вдохом запах — страха и злости (вперемешку с беспомощностью). у сонхва начинает кружиться голова. держать себя тяжело (да и, по скромному мнению шинигами, не надо). отчего же он не может сделать своего человека таковым и для других?.. под рёбрами заливается цементом. ни вдохнуть, ни выдохнуть – каждое движение скрежетом по позвоночнику. выворачивает диски, крошит аркусы и до макушки – завещает. себе, себе, всего. со своими повадками и сожрать может. хонджун мокрый от и до — и не только из-за попыток вырваться. своим бешеным биением сердце человека обязано пробирающимся под кожу пальцам и густеющему с каждой секундой воздуху. это вложенное природой собственничество пропитывает клетки тела и заволакивает тёмное помещение, вместе с этим — анестетиком действуя на человека. …хонджун не замечает того момента, когда болевые импульсы переходят во что-то более приятное, дрожью отдающее в теле. теряется в ощущениях, жадно хватая ртом воздух, мокрыми ладонями скрипит по столу. у него вместо лёгких цветёт кустарник – размашистый и ядовитый. пыльца скапливается, бронхи забивает и со всей дури виски ударяет. у него, по ощущениям, зияющая дыра в голове – по проекции бывшего благоразумия ветер свистит и к диафрагме устремляется. раздражает, щекочет – от ощущений не убежать. и с каждым касанием выше – узел внизу живота стремится заполнить как можно больше пространства. хонджун бедрами ослабевшими прижаться ко столу пытается, унять растекающуюся слабость. выходит только хуже. он тогда понимает. — ты же не глупый. глубокое урчание над ухом заставляет склонить голову к плечу, в попытке избежать — только больше открыться с противоположной стороны. от сонхва это не ускользает, и когти, едва надавливая, проходятся вдоль колебания артерии. прохладная ладонь ложится сверху розовеющих полос, предотвращая возможные вопросы. чувствует жизнь кончиками пальцев и совсем ненарочно надавливает сильнее – губы залечат. человек кожу снять хочет. неправильное ощущается самым давним и сокровенным желанием (ещё секунда – и он отключится). хонджун правда не глупый. знает, какой эффект оказывает своим танцем на оглохшие души (последней усладой отрезает по кусочку надежды на восхождение); какие чувства вызывает одним видом и что творится в чужих головах. в своей — понимает чуть-чуть позже, но — молчит. виски пульсируют, руки с его талии пробираются выше, но всё, на что он способен — слушать, вздрагивать и стараться дышать. хонджун чувствует себя загнанным животным, пойманной в клетку птицей, больше того — добычей. которую держат крепко, разглядывают со всех сторон и отпускать не собираются. внимательный взгляд прожигает спину и в участках, не покрытых тканью, задерживается намного дольше. сонхва спешить некуда. а хонджун понимает, что его уже ничто не спасёт. разве что новые боги. прежние — чувствует запах их звёздной крови — мертвы руками его любящего чудовища и ни разу не правы; в том, что оставили его, в том, что поддались — своему искушению — и ещё задолго до появления шинигами подписали свой конец. хотели смотреть на него — пришлось расстаться с глазами. хотели любить издалека — теперь их сердца засыхают вне грудных клеток и покрываются пылью. тоже — звёздной, и хонджуну это не нравится. единственной звездой должен быть он. — я взорву каждую для тебя, — выдёргивая из мыслей, всё также тягуче шепчет шинигами, — только если ты согласишься стать моим. ...и он молится, пока мир охвачен огнём. выдавливает хриплое «нет», собирает остаток сил и пытается подняться на локтях; падает, когда меж лопаток ложится чужая ладонь. с силой давит, перекрывая все пути вверх, а потом вверх ползёт. обманчиво нежно затылок массирует, пока на её место не приходят зубы. смыкаются, ощутимо прикусывая кожу, и хонджун сдавленно воет. в животе перекручивает возбуждением, и резко всё меняется местами. теперь шинигами смотрит ему в лицо совсем не улыбаясь. скалится победоносно, сдавив конечности по бокам от головы, и раздвоенным языком петли крутит. эта деталь, ранее не замечаемая, теперь приносит много противоречивых чувств. хонджун помнит: он должен защитить свою свободу, переиграть полыхающую душу — как и остальные до этого. но забывает, что души у сонхва нет, как и у него самого — шансов. чем дольше хонджун смотрит на язык, тем больше забывается. к концу змеиных плясок сознание помутняется окончательно. и — позвоночник прошибает током (под гипнозом он пропускает холод на своём животе. кружащие над тазовыми косточками пальцы — там более). непроизвольный стон чистым звуком обрывается над, и только тогда хонджун ловит светлую макушку между своих ног. бёдра сводит, зажимая, и цепляется пальцами за край стола. внутри всё дрожит, крушится — он просит подождать — &не успевает.& сонхва, едва давление почувствовав, свои ладони перемещает. не отрываясь от кожи, снаружи на внутреннюю поверхность скользит. подушечками дотягивается до самых чувствительных точек и слишком аккуратно обводить начинает. кожа покрывается мурашками. хонджун плачет. язык сонхва всё ещё смущающе низко; лижет его коротко и с упоением, совершенно не меняя прежнего темпа: ускоряется там, где не надо ( пожалуйста, это невозможно терпеть), и замедляется в шаге от — хонджун скоро задохнётся. — ты просто очередной ублюдок, — шипит от невыносимого желания двинуться навстречу. он не может – показать себя, дать позволение на большее; они уже – зашли далеко. хонджуну теперь все ходы перекрыты, а с небес наверняка повалится хохот: почти что пророк – и отдался свергнутому (полу)богу. клеймом на еле держащейся душе, броским пятном. с очередным движением языка шинигами железно фиксирует бёдра. меняет наклон головы, без предупреждения проникая дальше – кислород одним махом вышибает, заставляя глаза закатить. хонджуну на всё, честно, становится наплевать – хрустом его позвоночника можно веселить смертоносцев. ангелы плачут. сонхва смеётся. — и под каждым ты так податливо стонешь? ледяной водой по плечам дымящимся. хонджун широко глаза распахивает, резко осознавая, где он и с кем. красными пятнами покрываясь, вспоминает каждую мысль до – что с его разумом? куда подевалась воля? в голове воет калечащими предупреждениями и наговорами (о том, что однажды он сдастся; ляжет под и в удовольствии дорогу в ад себе проложит). его же боги оклеветали, вложили навязчивое и тревожное. они же его про-да-ли. и ведь если слова их сбываются, стало быть, он правда – ничтожество? хонджун отнекивается с руками и ногами. трясёт отросшими прядями и в ужасе сипит, глотку исполосовывая: — ты!— и за этим — обрывается: пальцы оказываются в нём. душа хонджуна на этом самом столе умирает. не взглянув на прощание, судорожно взметает к потолку, бьётся-рвётся о потрёпанное покрытие и через щёлки просачивается подальше от – хозяина, собственноручно эту душу на поверхность вытянувшего. внутри становится пусто, перед глазами уже не звёзды – безбрежная чернота, окроплённая солью потери. хонджун слепым котёнком пальцы к предплечьям чужим тянет, на полпути – обрываясь. а вдруг всё ещё возможно вернуть как прежде? когда он весенним ветром по безграничному, с горящим взглядом и светлым сердцем? когда боги его не знали, да и он мечтать о них – не пытался? когда не нужен был никому, лишь только – миру, невидимому и неосуждённому?.. а что может быть, когда он своих пороков не отрекается и, более того, любовно под локтями хранит? сонхва это нравится: в один момент руки с бёдер убирает, под поясницу проскальзывая. пока хонджун успевает моргнуть — вверх подталкивает. поднимая взгляд кверху (опять) — встречается с ошарашенным и заплаканным хонджуна. тот в плечи упирается (касание разрывает кольцо уробороса; сонхва этого змея в качестве амулета на пояс вешает – вторым подарком своего человека. первый хранится в средостении – согласие взглянуть). пытаясь удержать равновесие, совсем открытым представляется. сонхва своих шансов обычно не упускает, но в этот раз отчего-то с колен встаёт. придвигается ближе, руки по сторонам от корпуса оставляя. вырастает на голову — чисто из вредности заставляя запрокинуть подбородок, — и глазами сверкает. хонджун пошевелиться боится. едва дышит, оторваться от чужого лица не может. а сонхва вдруг самой влюблённой улыбкой озаряется и, наклоняясь, в плечико целует. хонджун под кожей трещинами идёт, вмиг теряя усилие (жмурится — его тело неправильно реагирует на того, кого должно ненавидеть). плечо под губами жжёт, но в этот раз шинигами правильно расшифровывает расцветающие отметины. носом в шею тычется, не отказывая себе в желании пройтись шершавым языком и по ней. — не так-то ты меня и ненавидишь, — точно издевается. хонджун нелестности проглатывает и, глубоко дыша, медленно соображает. себе доверять не может — мозг давно поплыл, сбросив полномочия на гормоны. пробирается сквозь пласты скомканных воспоминаний до первоначального — лицом к лицу с мечтой о свободе. в откровение пустующее смотрит. спрашивает: «а осталась ли она, эта свобода?» усталое тело ноет. у него и сил ненавидеть не остаётся – хоть каждого в этом клубе – точно (черничным соком в белое и шёлковое въелось, да так и не выстиралось). он пытался, правда пытался шинигами прочитать – не вышло. но по глазам скакало, в ресницы больно ударяя: будь тот другим, не появлялся бы так часто в этом гадюшнике. ладонь щекочет острый коготь. руки хонджун не отдёргивает. «никогда бы не подумал, что найду свою королеву в серпентарии», — звучит в голове в ответ, и хонджун только челюсти стискивает. вмиг мрачнеет: он прочитать не смог, а в него – пробрались. — раз ты настаиваешь, — отодвигаясь так, чтобы их лица располагались на одном уровне, уже вслух отвечает сонхва, — можем посоревноваться за твою честь. «дурак, у змей такого нет», — не успевает огрызнуться человек, когда его спина со всей силы ударяется о стол снова. губа лопается от укуса, кровью брызгая на грудь. — могу оплести тебя и не отпускать, пока не сдашься, — нависая над последней и к темным каплям прижимается, посасывая. хонджун сдавленно шипит. — а могу прокусить шею и подождать, пока начнёшь умолять сделать хоть что-нибудь. ты же понимаешь, о чём я? блестит клыками в явном превосходстве, пока чужая грудь часто вздымается. хонджун смотрит на проступающие на кончиках капли и конечно же понимает. афродизиак. молчание тянется тонкой гладью между их лбами. ...а потом прохладные руки начинают медленно двигаться к бёдрам. хонджун язык прикусывает — поклялся себе вынести, позволить шинигами заполучить тело, но не душу – сбежавшую глупышку, но всё ещё к нему привязанную. она сама не знает, но по весеннему ледосходу сама вернётся, озябшая и нигде не пристроенная (как будто не пытался). подрагивающие веки не смыкает, выдерживая зрительный контакт. — почему ты отказываешь себе? — начинает сонхва. — я ведь чувствую, как тебе это нравится. и я нравлюсь, — лёгкий смешок вырывается из уст того. — ты буквально дрожишь под моими пальцами. и в подтверждение мажет подушечками по низу живота. рефлекторно вздрогнув, хонджун моргает. опьянённая лаской гордость с новой силой подымается к сердцу. человек фыркает, всем видом показывая неприязнь, и бровью ведёт. чтобы он — да преклонился? ни в жизни. это перед ним — должны преклоняться. им восхищаться и его недосягаемостью быть больны. он изначально в мир пришёл расплатой. главной слабостью воссиял на сцене и увлёк в губительный круговорот. даже боги – получая в своих жизнях всё, его коснуться сторонились. только вот шинигами на судьбу выстроенную наплевал, и первым касанием губ разрушил старательно охраняемую чистоту. хонджун на неё жизнь поставил, а теперь — боялся с последней распрощаться. и если бы только в жизни было дело — полубог своё получит и уйдёт, а его тело останется здесь — в окружении жаждущих осквернить, себе кусок урвать. тело его считается товаром — непомерно дорогим и эксклюзивным. оттого и тяжелее из раза в раз на платформу восходить, а после — под душем липкие взгляды смывать, почти сдирая кожу жёсткой мочалкой. хонджун злостью обрастает. его кто защитит? под ногтями кровоточит обидой, скомканной на затворках и всё это время подавляемой. он ведь совсем слабый – и никакой грозный взгляд да каблуки не помогают. кто смотреть умеет – сразу заметит (а глаза, к сожалению, у большинства присутствуют). это не он – враг мира, это мир полон его врагов. злость выливается вспышкой солнца в безрадостное февральское утро, звонкой капелью посреди декабря. резким толчком – в грудь, отчаянным взмахом ресниц – до потери равновесия (пульса). сонхва к ногам отбрасывает; в шрамы сердец и золота кольца: сонхва возвращается к началу. — я уже трижды пред тобой да на коленях. не находишь это нечестным, хонджун? — язвит. человек со стола спрыгивает, на секунду ловя потемнение перед. от перепада давления морщится. хонджуну идти больно. он думает: «почему нет?» думает: «если боги отвернулись (да что говорить, – собсвенная душа); если свободы не получить – её размозжило с падением на землю, а небеса врата закрыли; если впереди – только хуже и никому не нужен. даже себе противен – но чем же виноват?». думает: «и если начертано на коже его быть— нет, не его, а с ним», – вспоминает каждый шрам. сопоставляя вероятности с неизвестностями, всматривается в своей трагедии в глаза спокойные, ожидающие. хонджун неуверенностью пышет, пускай и сверху – хмурая неподступность. говорит: — не смей осквернять моё имя своим проклятым голосом. а потом рушится прямо на сонхва — валится на подкашивающихся коленях, в руки крепкие, объятия широкие. седлает бёдра, по бокам от головы хлопая ладонями. смотрит совсем загнанно, разбито. шинигами тянется проступающую влагу стянуть, но хонджун руки в сантиметрах от – сбивает. меняет тактику, не замечая, что тактика меняет его, и в утверждении губами накрывает чужие. вгрызается, до крови прокусывая. принуждает молчать и собственного вздоха не сдерживает, когда поверх поясницы ложится холод. возможно, в который раз ошибается и совсем зря доверяется. возможно – но таким усталым ещё не был. хонджун с ужасом понимает, что жить-то уже и не хочет. желая скрыться от нового губящего – обхватывает щёки, брови хмуря, и борется за первенство. языки переплетаются, давят на щёки, нёбо. раздвоенный по дёснам проходится, вызывая недовольное мычание: хонджун не согласен сдаваться так рано. шинигами в развивающемся спокойствии чуть сильнее на спину давит, вверх скользит, укладывая человека полностью на себя. их дыхания соприкасаются, подстраиваясь друг под друга; иначе — задохнутся. сонхва в порыве ладони опускает, на ягодицах чужих устраивая, и сжимает. хонджун ойкает в губы возмущённо, по рукам бьёт, куда дотягивается. но если бы только — сонхва передаётся его зажатость и смущение. смущение?.. хонджун ухмылку чувствует кожей, рычит (совершенно мило и по-котячьи). а сонхва смешно: он ладошки маленькие сжимает и от щёк своих отрывает. когда возмущённое лицо видит — шепчет: — из-за тебя. и каждый палец принимается зацеловывать. — что— хонджун отдёрнуть ладони пытается, но по сравнению с шинигами его сила — крупицы. он в эпицентре эмоционального урагана. мешаются непонимание, тревога и бешеное непринятие. человек не понимает, почему чувствует себя так: его не очаровывали (невозможно), его не заставляли. но желание коснуться этих губ явно было продиктовано чем-то иным, нежели ненавистью. хонджуну невероятно обидно за измену самому себе: ведь теперь он ничем не лучше всех тех зверей за платформой; теперь он тоже — убийца вечности, но по своему статусу — запятнанный. он ведь искоренить пороки должен был, а не идти на поводу у эмоций. перед глазами пролетают воспоминания о богах — в белых облачениях, с сияющими ликами и золотом в волосах. богах, чьи голоса громом отбивались по округе и сердце дрожью наполняли. богах, которые внушали страх. хонджун тоже — хотел быть богом. чтобы внушать чувство трепета, чтобы его не тронули. и ему сказали: можно. позволили взойти на Олимп, надышаться дурманом и в благоговении слёзном воспеть чистоту. облачили в золото и равным себе — маслами помазали. возвели в лик, оставив на плечах кровоточения — хонджун под их образ не подходил и подобием не оказался. цепочки-ленты в кожу впивались, сдавливали грудь и почти что сердце в тисках душили — а он улыбался, опьянённый, и просвечивал солнцем изнутри. ему наказали чистоту сохранить, а людей — покарать. одежды сорвали, нацепили блестящее и совсем откровенное; хонджун поморщился. «неужели мне быть таким?» они засмеялись и, рук не снимая, сквозь волосы журчанием пропели: «а как же ты хранить собрался?» и отпустили. в первый же день его бедра коснулись шершавые ладони, во второй — сжали тонкие пальцы. хонджун звал, но боги ему не помогли. на четвёртый не выдержал и замазал отпечатки тушью. первой попавшейся иглой исчертил; инфекцию занести не боялся — слёзы крупными каплями стекали с подбородка и раны выжигали. от воспоминаний внутри ожившей птицей дёргается, только что не взлетает — крылья всё так же разломами к земле тянут. хонджун не сразу понимает, что руки на его талии тёплые — значит, надолго он выпал. не сразу замечает, что и замершая грудь шинигами блестит его слезами. хонджун красными глазами хлопает, холодея, и подрывается встать — не пускают. сонхва осторожно поглаживает поясницу, с боков переходит на живот и останавливается. нащупывает подрагивающую ладонь и пальцы переплетает. не может понять, отчего человек не сопротивляется. отчего расстроен. на пробу оставляет лёгкий поцелуй на запястьи — ловит губами пульс и хмурится. — кто тебя обидел? — спрашивает. на локтях привстаёт. садится, человека безвольного к себе прижимая. не отвечает. перед ним кратчайшая преграда, за ней – порывами разбивается покой; мелкими кусочками разлетается по грудной клетке, царапает стенки и болезненностью отражается на лице человека. сонхва укладывает голову поверх, вслушиваясь, да глаза закрывает. первый стук — падение с заоблачного мира. разбитые кости и долгие взгляды целителей. хонджун сам не помнит, но тогда его шеи коснулись сухие губы, оставив самый пугающий и стыдный отпечаток. небеса его покарали дважды. затем – простили. второй — перебоем и слабым скрежетом. это его первый танец и первое опустошение в душевой. обёрнутый вокруг шеи шланг и бездумный взгляд перед собой. небеса обещали царство, если только — переживёт. на счёт три — его, сонхва, поцелуй. неправильный по устоям, но необходимостью и отчаянием продиктованный. небеса от него отвернулись, но дом — человеку всё ещё нужен был дом. хонджун хотел отдать кому-нибудь свою душу — и почить вечным сном в истязаниях и муках (на его взгляд, заслуженных — чистоты он собственноручно лишился, пал не к ногам, но телом — к шинигами; проклятому и небесами отвергнутому). человек чувствует поступательность и не-принуждение. тело, отпустившее контроль во всплесках тревог, обмякает. хонджун головою на плечо сонхва укладывается и обессиленно выдыхает. ему хочется просто отдохнуть. сонхва руками спину голую закрывает как может — чтоб не дрожал и холодом не запёкся. чтоб не поранило колючим воздухом нежнейшее из всех теплот; обогнуло, и в покое — сохранило дух. — в этот гадюшник я возвращался только ради тебя. не знает, для чего отвечать сейчас: когда выводы сделаны, а чувства улеглись – инеем на придорожные знаки; тонко, равномерно и почти что небесно — если бы только эти самые высоты человека не предали. хонджун щекой жмётся. глаза от мира сего прячет, принимаясь дышать стремительно и через нос. потом, не сдержавшись — от шёпота то ли, нарывом болючего миронесогласия ли — всхлипывает. шею, бока шинигами окольцовывает, настоящей змейкой прижимаясь, и тихонечко бусины-льдинки теряет: ни одна ткань, никакое золото, ни единого взгляда — не сделали его счастливым. ложью в лицо смеясь, кривили пальцы и под рёбра сували; всё самое важное и бережно хранимое разворошили, понадломали и совсем в беспорядке бросили. он же никому нужен не был — на раз, дай бог на два; надышались, коснулись, отравили — да и хватит. вокруг легче дышится. без него — спокойнее. потом взрощенное добротой людской презрение изнутри обрамило. надёжным каркасом и непробиваемой бронёй. к нему на шаг — ценою жизни, к нему на два — гореть в аду, да в котле пораскалённей. хонджун людей возненавидел, богов — сильней. но больше всего — пальцы, лишившие его той самой (хонджун больше не мог сказать «чистоты» — она ему от начала и сплошь казалась величайшей болью и крестом; самоубийством; хонджун не мог сказать «невинности» — он был и есть невиновен). хонджун выбрал сказать «лишившие надежды на беззаботную ложь и распалившие нелюбовь-пренебрежение к себе». хонджун своими руками превратил жизнь в беспорядочность метаний. от ненависти к себе до величайшей гордости: за то, что переступил и не поддался. но человеческая сущность так и осталась стремиться к небу, и первым бременем, возлёгшим на его плечи стала вина. к концу первого года она на место человека встала. — я потерялся. по тишине их одиночества перескакивает буквами. сиплыми и совсем вымученными. — но я же тебя нашёл. когда сонхва за ухом целует, хонджун себя пухом ощущает. вздрагивает в соприкосновении и в полуоборот разворачивается. последующие ошибки хонджун думает разделить с сонхва наполам.***
сплелись в клубок и любуются. вздохами и шёпотом окутаны, доверием укрыты — ещё ближе и теплее. сонхва рук не расцепляет. надёжностью и силой напоминает: рядом. из тела не выскальзывая, движется плавно и совсем безболезненно; напротив — хонджун урчит, довольно пальцы поджимает. сам старается: навстречу, правильнее и точнее. у хонджуна в руках свой Олимп — справедливый и любящий; у хонджуна в сердце перестройка — от каблуков на платформе и истерик в ду́ше к открытой коже, распахнутой душе́. сонхва рядом — не так страшно. к нему хочется приблизиться, его хочется удивить. чем, правда, сначала не знает. потом — прощупав каждую мысль в голове своего спасителя — с прищуром принимается откровенно соблазнять. а сонхва ведётся — из раза в раз на руки подхватывает, кружа, а потом долго и умело выбивать стоны вперемешку с высоким смехом. и теперь так же — пробегается по рёбрам, заставляя вздрогнуть и сильнее насадиться. хонджун с широко распахнутыми глазами замирает, тянется за чужой ладонью, помогающий ему; и, сдавшись весь, в заломе бровей и округлившихся губах — в который раз божественностью ослепляет. сонхва просит: спой мне ещё раз. сонхва не думает, что у всего своё название и что с восходом солнца его любовь, нежась под боком, ослепительно улыбнётся, целуя в нос. прошепчет: «на ради богов, ради меня — останься». и что он перед ёсаном отчитываться за пропажу будет. всё — потом. всё — успеется. а пока сонхва меняет их местами, вместе с тем — уточняя угол проникновения (в душу человека – вернулась беглянка, не выдержала без глупого тела). хонджун подаётся вперёд, цепляясь за его шею, и в губы воет. с последним стоном правосудие крошится. мир погружается в хаос.