***
Удивительная встреча – последняя булка в столовой, залежавшаяся на прилавке с прошлой недели и потерпевшая издевательства минимум от сотни голодных рук, тянущихся за всем, кроме бедной и несчастной сахарной сладости в самом углу подноса. Она достаётся Ханбину. Уже не такая вкусная и потерявшая всякую сладость во время драки с другими булками, но всё ещё съедобная. Надеяться на что-то лучшее было бы глупым, глядя на очередь, что выстраивается здесь каждую перемену. На обеде шансов выжить ещё меньше, но выбирать не приходится, ведь Ханбину всё ещё нужно найти того самого Чжан Хао. Они учатся в параллельных классах, а разговаривали от силы один раз, когда меховая шапка оказалась потерянной меж чьих-то ног в раздевалке. Оказывается, тот диалог стал самым длинным за всю историю учёбы Чжан Хао в этой школе. От его одноклассников Ханбин, пересиливая самого себя и пряча дрожащие руки в карманах, узнаёт, что последняя парта ряда у стены обычно пустует. В редкие дни, отмеченные красным в календаре класса и считающиеся особыми праздниками, Чжан Хао является в школу, не удосужившись даже взять с собой рюкзак. Он спит на уроках, пропускает обеды и исчезает на переменах: призрак, не иначе. С собой носит единственную сумку для скрипки, но никто никогда не слышал, как он играет. Там же валяется и единственная тетрадь с ручкой, но заглянуть глубже возможности не было, ведь если Чжан Хао не утащил с собой скрипку даже в туалет, то он, вероятно, мёртв. А в таких ситуациях думать о содержимом сумки – последнее дело. Сегодня один из «красных» дней. Чехол от скрипки был замечен на стыке двух корпусов, но Ханбин не успел ухватиться за его край и был задавлен несущимися на физкультуру первоклассниками. В такие моменты он чувствует себя на все сто сантиметров роста, и это даже без кепки. Чжан Хао сбежал, Ханбин остался на холодном паркете стыка корпусов. Сладкий одеколон прощально витал в воздухе, перемешанный с агрессивным запахом озорства перваков. Чжан Хао всё ещё пропускает обеды, судя по тому, что успевает уловить севшее зрение Ханбина. Бегло осматривая не самую маленькую столовую, ни сумку для скрипки, ни воздушную укладку заметить не удаётся, поэтому сахарная булка и уставшие после беготни по поручениям учителей ноги пускаются на поиски в пустые кабинеты. Коридоры тихие. Ханбин даже находит в этом какое-то своё успокоение и начинает понимать, почему кто-то предпочитает оставаться здесь, а не в столовой с летающими по воздуху кусками хлеба и разлитым по полу морсом. Кабинет за кабинетом оказывается абсолютно пустым, либо содержащим неловкие сцены, от которых Ханбину придётся оправляться весь следующий месяц. Ни следа скрипки. Ровно до того момента, как Ханбин спрыгивает с последней ступеньки, ведущей на первый этаж дальнего корпуса. Музыка, сладостью подпевающая стенам коридора, льётся в переполненные позвякивающей мелочью карманы школьных брюк. Ханбин делает шаг – стёкла вылетают из окон, разбиваются о пол с причудливым узором, вышитым струнами и распутывающимся только у двери музыкального кабинета. Скрип шагов сплетается с мелодией, своим плачем тянущей носки вперёд. Пытаться выпрыгнуть из сменки и сбежать – бесполезно. Музыкант рвёт струны в порыве вдохновения, Творец подпевает сиротливому оркестру из одной только скрипки и треугольника, звенящего в обуви Ханбина, как только он переступает порог кабинета. Мелодия обрывается и Ханбин встречает миндально-растерянный взгляд двух полумесяцев, прикрытых длинными ресницами. — Привет. Парень опускает скрипку, открывая бейджик с именем. Чжан Хао. — Я нашёл тебя. — Мы знакомы? — Нет, но я знаю тебя, — Ханбин чешет затылок, осознавая, что звучит не так уж убедительно. — Меня попросили подтянуть тебя по математике. — Неинтересно. Чжан Хао фыркает, снова укладывая скрипку на плечо. Рукав его формы подогнут до локтя, небрежными складками обнимающими его. Вязаная безрукавка с бейджиком и логотипом мнётся, выправленная из мятых, словно только что выжатых брюк, а из кармана торчит носовой платок. Тряхнёт головой – искры из неуложенных волос разлетятся в разные стороны и прилипнут к щекам Ханбина надоедливыми блёстками, которые никаким мылом не отмоешь, – останутся сверкать толстым слоем под домашней лампой. — Мне передать, что ты отказался? — Передай. Ханбин хохлится, упирая руки в боки, точно недовольный ребёнок, с которым не играют по его правилам. Чжан Хао настолько бессовестный? Совсем не переживает о своей учёбе, спит на уроках, ещё и обеды пропускает. Дай Ханбину такую свободу – он бы… Смычок касается струн ласковым движением, но скрипка ноет, словно ревёт под его весом. Цветок на подоконнике подмахивает листьями и съёживается, сохнет на глазах у плачущей мелодии. У Ханбина в груди вспыхивает искра – первый шаг к разъедающему кости пламени негодования. Мелодия печальная, но оттого не менее красивая, душащая голыми руками, сотканными из плывущих нот. Ханбин мало разбирается в музыке, можно сказать, совсем ничего о ней не знает, но скулёж инструмента скользит прямо в ладони, застревая меж пальцев. Под рубашку забирается пузырь воздуха, что вот-вот лопнет, если не оборвать всхлипы скрипки, раздающиеся на весь кабинет. Становится душно. — Почему не обедаешь? Чжан Хао поднимает на Ханбина ленивый взгляд из-под ресниц, длинных и густых, осуждающе дрожащих в ритм мелодии. Музыка снова затихает. — Почему достаёшь меня? — Жалко тебя стало. Хао издаёт тонкий забитый смешок. Ханбин не спешит его подхватить. — Отношения, построенные на жалости, до добра не доведут, — он снова снимает скрипку с плеча, открываясь для разговора. — Я уже поел. Цветок на подоконнике вновь оживает, тянется к лучам крохотного солнца, спрятанного за снежными тучами. Ханбин бы тоже к нему потянулся, если бы не блёстки на щеках. Чжан Хао открывает глаза шире. Более заинтересованный, вовлечённый на пять процентов сильнее. Всё ещё мало, чтобы назвать это разговором. — Ты красиво играешь, — Ханбин скользит взглядом по скрипке. Изношенная на вид, в аккуратных нежных ладонях смотрится неправильно, словно стирает подушечки пальцев одним своим существованием. Руки у Чжан Хао красивые, тонкие пальцы держат гриф крепко, запрещают всхлипу отбиться от натянутых струн. Кажется, что они вот-вот лопнут и вопьются в кожу, Ханбину приходится зажмуриться, чтобы не представлять. — Любой так сможет, — рука, держащая смычок, делает неопределённый взмах, вырисовывая в воздухе петлю, так и мечтающую обернуться вокруг чьего-то горла. — Хочешь попробовать? Ханбин неуверенно прочищает горло. Блёстки на щеках оседают глубже, сливаются с кожей, как родные. — Хочу. Скрипка под светом лампочек сверкает в протянутых руках. Ханбин впервые делает шаг с порога, когда резко вдыхает забитый музыкой воздух. Чжан Хао – причина. Чжан Хао создал это место и брызнул по ноте на каждую поверхность, которые теперь играют разные мелодии, чего не было слышно с коридора. Этот кабинет не был волшебным до Чжан Хао. Сейчас Ханбин чувствует, что попал в сказку. — Я не кусаюсь, — от улыбки во взгляде мелькает смешинка и как ни старайся её поймать, она остаётся в нём дальше, чем на глубине касания. Ханбин неуверенно кладёт скрипку на плечо по памяти из тех нескольких раз, когда видел, как на ней играют. Ни разу не считал это чем-то увлекательным. До сегодняшнего дня, по крайней мере. Чжан Хао осторожно направляет руки, хватая запястья стёртыми пальцами. Под сухостью кожи касания скользят до предплечий и обратно, к ладоням, даже если там им быть необязательно. Чжан Хао снова смотрит из-под ресниц, растворяет лишний воздух между ними, оставляя лишь скрип струн, гнущихся под лёгким движением смычка. Всё видно словно через микроскоп, – настолько близко они находятся. Ханбин сглатывает ком, прижатый к задней стенке горла в попытке отдалиться от навязчивой мысли коснуться в ответ. Скрипка подвывает в руках. Грустный инструмент, тревожащийся от неосторожного дуновения ветра, издающий жалостный плач в руках неумелого человека или того, кто печален ещё сильнее. Ханбин не знает, к кому из них относится Чжан Хао. Он проводит смычком на пробу совсем не так, как ему показали. Опирается на чувство, покалывающее в пальцах, и выходит, если честно, не очень. Ханбин жмурится до звёзд, пропускает через ресницы электрический ток, но встречает спокойный голос Чжан Хао. — Хорошо. Ханбину сложно найти в этом что-то хорошее, но Чжан Хао, очевидно, виднее. Он касается руки, сжимающей смычок до посинения, словно он вот-вот вылетит из ладони, намазанной мылом, и треснет в самой середине. Худшим решением становится открыть глаза. На него смотрят в ответ. С любопытством, таким, с которым бездомный кот обнюхивает ладонь незнакомца. Чжан Хао сияет так ярко, что на свету становится почти прозрачным. Пряди его волос торчат во все стороны и пропускают блики из окон в коридоре, мягко поющие, будто и сами сделаны из пляшущих на ладони тонов. Ханбин рвано выдыхает. Ему всё ещё душно. — Что дальше? Чжан Хао накрывает его руку, но движение обрывает мелодия звонка. Тоже музыка, но прискорбнее любой скрипки. — Идти на урок, видимо. — Встретимся после? — Ханбин сам не осознаёт, как выпаливает это полушёпотом. Чжан Хао смеётся хрипло, словно в его лёгких разрослись пышные цветы. — Я думал вздремнуть, — он кладёт руки на скрипку, но не забирает её, замирая. — Как, говоришь, тебя зовут? Ханбин настолько увлёкся, что даже не представился. К ушам приливает краска, испуганно горящая на кончиках. — Сон Ханбин. Класс 2-1. Второй ряд от окна, последняя парта. — Ещё бы свой адрес и три цифры на обороте карты мне выдал. — А нужно? Чжан Хао не успевает ответить: в кабинет заглядывает парочка любопытных глаз. Первогодки переглядываются, словно прекрасно знают обо всём, что происходило в кабинете, и от этой мысли Ханбин осторожно возвращает скрипку в руки Чжан Хао, а после – рывком отпрыгивает от него, как от разросшегося костра. — Тогда ещё увидимся, — Ханбин вылетает из кабинета, краем глаза замечая, как Чжан Хао расслабленно убирает скрипку в чехол. Он смеет предположить, только подумать, что на лице, отрывками перекрытом макушками других подростков, играет слабая улыбка***
Чжан Хао не зовут: он сам приходит. Спустя неделю после прошлой встречи, когда учитель ненадолго отлучается, он заплывает в кабинет Ханбина под конец урока, крадётся меж партами и занимает последнюю у окна. Это так и не замечают, словно он – призрак, которого видит только Ханбин. Лучи солнца лениво заглядывают в окно, облизывают щёку, но совсем не греют. Чжан Хао увиливает от них с тёплой улыбкой, поворачивается к Ханбину и смотрит. Он может оказаться иллюзией. Единственным доказательством того, что Ханбин всё ещё существует. В один день он исчезнет вместе с физической оболочкой Ханбина, погребётся под землю и останется единственным тёплым воспоминанием. — Как ты узнал мое расписание? — голос пробивается сквозь пыльный шёпот одноклассников. Как жаль, что они все не могут одновременно заткнуться. — Спросил у учителя. Ты же подтягиваешь меня по математике. Чжан Хао – человек непонятный. Сон Ханбин – пустая оболочка, в своём притворстве и попытках слиться с людьми зашедшая так далеко, что уже и сама поверила в свою принадлежность к ним. — Тебе же неинтересно… — Математика. Но мне интересен ты, — он упирает подбородок в ладонь, налитую зачатками весеннего солнца. Он бы растаял, будь оно чуточку теплее. — Какой у тебя следующий урок? — Физкультура. Ханбин более не считает себя человеком, когда Чжан Хао наклоном стирает расстояние в один рюкзак и полузакрытый чехол для скрипки. Кажется, сейчас он готов на всё, даже если ему собираются предложить сделку с дьяволом, условием которой станет вселить в спрятанную скрипку собственную потерянную душу. — Давай прогуляем. Ханбин ещё никогда не прогуливал уроки. Но с Чжан Хао всё бывает впервые. Улыбкой питается свет из школьного окна с крохотными пятнами от старой краски. Луч солнца просвечивает кожу Чжан Хао насквозь, она бледная, словно чистый холст – бери краски и рисуй цветы пальцами, что проваливаются в блики. Чжан Хао – человек, пусть и ненастоящий. Он – возможно, отделившаяся от Ханбина последняя часть того людского, что в нём должно было разрастись, но не ужилось ещё на стадии подготовки. Так и блуждало в пустом теле, где даже к воздуху доступа нет, пока не нашло своё место в нём, поющем. Чжан Хао, вообще-то, играет. Натянешь нить – он коснётся, а из-под пальцев заструится прозрачная мелодия. Её слышит только Ханбин, когда наклоняется к парте. Мелодия преломляется, звучит. Чжан Хао открывает рот, но не издаёт ни звука. Их уже во второй раз обрывает звонок.***
Нырнёшь в омут однажды – обратно уже не всплывёшь. Чжан Хао, прячась в дальнем лестничном пролёте забытого крыла шумной школы, напевает мелодию, на неё даже не похожую. Хаотичную в нотах, спетую на одном лишь энтузиазме, потому что такой и не существует: набубнел, вот, только что. Выдумал. Сюда никто не заглядывает, хотя Ханбин продолжает бояться, проводя в этом месте, к своему удивлению, всё больше и больше времени. Чжан Хао зовёт его переждать перемену или пообедать, а потом уговаривает остаться хотя бы на пять минут урока, которые смело тянутся до следующего звонка, но никто из них не возражает. Нарушение правил может войти в привычку, когда он рядом. «Учителя ещё не скоро хватятся», — обещал он, в последний момент перехватывая ладонь Ханбина. «Ты можешь расслабиться хотя бы на последнем году», — тянул улыбку, утягивая Ханбина на место рядом с собой. На последнем году, по-хорошему, вообще забываться опасно. Так тянется март: в ленивых прогулах и последних попытках подтянуть Чжан Хао по математике. Ханбин и сам падает, коленей совсем не чувствует, по ночам роется в учебниках, чтобы никто и правда не хватился. Падет так сильно, что весь воздух в лёгких перекрывается одним изящным жестом ладони. Хао даже не старается, но оказывает влияние, от которого Ханбин отвертеться не может, да и не пытается. Они выбираются за пределы лестничного пролёта и пальцами очерчивают хрупкое нутро, изучают друг друга неглубоко, заводят счётчик неровных вдохов, только чтобы настроить зрительный контакт. Ханбин открываться не спешит, потому что выдавать нечего. Хао скрывает важности в закромах, наверное, за пределами души. Но и её коснуться никто не тянется – надобности нет. Чжан Хао – его первый друг. Таскает с собой скрипку, чтобы сыграть по первой просьбе. Ханбин, по его словам, всегда будет занимать место в первых рядах его, Хао, сольных концертов. Определившийся с будущим, каким-то чудом занявший место в музыкальной академии за несколько лет до поступления на одном лишь чистом таланте, впитанном в каждый сантиметр его прозрачности. Чжан Хао – его первая любовь. Чистая, как в книгах. Пальцами утопая в его волосах, Ханбин делает ещё один шаг к тому, чтобы забыться и вверить ему своего перекошенного, сломанного тут и там себя. Вместо этого он восхищается тихо, шёпотом на ухо своей подушке по ночам. Хао прекрасен во всём, что делает и говорит, или не. Ханбину достаточно взглянуть на него, чтобы по телу пошли мурашки – ноты, по которым Чжан Хао сможет сыграть мелодию. Вскоре кабинет музыки становится их новым пристанищем, пустыми не остаются парты, дрожащие под весом то Ханбина, развалившегося, чтобы послушать Хао, почти сдающегося в попытках создать симфонию самостоятельно. В руках одна только скрипка, но в голове – целая вселенная. И наблюдатель у неё всего один. — Ты пытаешься подкупить меня, — заходя в кабинет снова, Ханбин больше не чувствует себя чужим. Атмосфера с трудом принимает его, искусственного, только чтобы сохранить в себе то тонкое, что создал Чжан Хао. — Или соблазнить. Широкие брови Хао подлетают, скрываясь за прилизанной ко лбу чёлкой. Не самый удачный эксперимент с волосами, на который он пошёл из интереса и подростковой вредности, но для Ханбина его образ всё так же остался идеальным, как ни крути. — Чем? Скрипкой? — он растягивает губы в озорной улыбке, будто Ханбин только что выдал самую большую глупость, которую ему доводилось услышать за жизнь. Ханбин кивает со всей серьёзностью, что умещается в набитом ватой теле. — Ты же такой… — Какой? — Талантливый. Хао опускает скрипку с плеча, отводя взгляд. Ханбин никогда не видел, чтобы он так делал. — В этом ни грамма таланта, Ханбин. После круглосуточных репетиций любой сможет играть. Ханбин фыркает, протестуя. Этот парень часто шутит и говорит глупости о себе, но эта совсем далеко заходит. По скромному фанатическому мнению не менее скромного Ханбина, человека талантливее Чжан Хао не существует: на одно поколение приходится только один гений. — Врёшь! Мне бы лет десять понадобилось, чтобы догнать тебя. — Ага. Я играю уже пятнадцать. Сердце замирает на миг, которого нет. Ханбин бы отдал всё , чтобы вернуться на пять минут назад и никогда не открывать рот. Под растаявшим снегом Ханбин копается в самом себе, но находит только отражение Чжан Хао, улыбающегося ярче апрельского солнца.***
Ханбин взращивает в себе сильного человека. Страшненького, с куриными ножками и поросячьим рыльцем, да обёрнутой вокруг шеи петлёй из тоненькой искусственной шерсти, но сильного. Такого, который заменит Ханбина, если что-то пойдёт не так. Он маленький, совсем крохотный, топает лапками по рёбрам и просит вырваться, но Он уродлив настолько, что распугивает всех вокруг, когда из грудной клетки до горла добирается Его истошный крик. Поэтому Ханбин никогда Его не выпускает. Чжан Хао принимает Ханбина потресканного, с торчащими тут и там обглоданными косточками в свой неидеальный, такой же помятый мир с вечно валяющимся под кроватью одеялом и припрятанным на «чёрный» день комком смятых купюр, чтобы рвануть на другой конец Земли. Согревает в промёрзших ладонях, кутает в свою кофту и по-доброму ворчит о чём-то своём, слишком сложном, высоком. Приходится спрятать Его ещё глубже, чтобы даже намёка на писк не было. Даже если Чжан Хао заберётся в глотку, ухватит Его за шею и вытащит силой, Ханбин никогда Им не станет. Отделится, да и только. Жить станет легче, когда перья откашляет и визжать перестанет. Их миры пересекаются где-то в бесконечности. На общей безымянной звезде их имена переплетены корявым шрифтом, отвёрнуты от всех телескопов мира и спрятаны надёжно у чужой галактики, о существовании которой никто даже не догадывается. А от судьбы сбежать сложно, когда та наступает на хвост и запирает мирок на ключ. У Ханбина нет пути назад, а Он плачет и скулит, устало переворачиваясь на неотсиженный бок, просит внимания. — Дышать рядом с тобой становится совсем тяжело, — Хао высыпает шёпот на грудь Ханбина, когда они оказываются в его комнате. Проектор звёздного неба, забытый на добрый десяток лет и найденный в подвале, измученно мигает. На секунду становится страшно, что этот сон так и закончится, когда ладонь Ханбина зависает над макушкой Чжан Хао. Тому приходится самостоятельно притягивать её, возмущённо ворча о нерешительности. Хао знает, что делает. Весь мир за пределами школьной лестницы в его ладонях плавится, захватывая пару сантиметров между ним самим и Ханбином, который самообладание сложил в мешочек к потерянному спокойствию. — И ты собираешься что-то с этим делать? Они дышат в унисон. Ханбин, возможно, чуточку тяжелее. — Искать ингалятор. Ханбин хмыкает и продолжает играть с прядями волос Хао. Конечно, он всегда так мыслит. Его будущее расстелилось на ладони, ясное и светлое, сожмёшь в кулак – лучи всё равно пробьются сквозь пальцы. Ханбина ни в одном из планов не существовало, в конце концов, он временный настолько, насколько позволит собственная наглость. Он позволяет себе чуточку больше, чем следовало, но Хао знает, какие жесты стоит пресекать и душить, чтобы всё не испортить. Поэтому никто из них даже не думает давать волю чувствам. На удивление прохладный май скалит зубы, хихикая. Подростки влюбляются каждую смену сезонов, а музыканты свою Музу выбирают раз и на всю жизнь. Ханбин уже решил, что это не он, но с каждой встречей в кабинете музыки, когда Чжан Хао носом утыкается в нотную тетрадь, заставляя просто сидеть рядом, от души откалывается ещё один кусочек. И Ханбин, конечно же, понятия не имеет, что с этим нужно делать. Нравится ли он Чжан Хао? Нравится ли Чжан Хао ему? Нравятся ли они вообще сами себе? Весна в этом году не превращается в сплошную первоапрельскую шутку, днём сурка заедающую ещё первого марта. В подсохшей траве теряются тёплые ладони, обязательно встречаются с чьими-то ещё, скользящими навстречу. Жаль, что почти неосязаемо. Сжимая в кулак моток собственных маленьких и полупустых «я», Чжан Хао начинает готовиться к июльскому конкурсу скрипачей, а Ханбин всегда вьётся рядом. Майским вечером он осознаёт, что ничем не отличается от остального большинства планеты и снова прикидывается живым, чтобы не разрушать так и не родившегося гения, которым он обещал стать. Чжан Хао укладывает его голову на свои колени и обещает писать письма из академии, а потом, когда станет первой скрипкой – вернуться. Тогда он не знал, что звание гения принадлежит не ему.***
За кулисами кто-то глухо роняет собственное достоинство и рыдает, глуша стоны рукавами испачканной в помаде рубашке. Чжан Хао забыл, что скрипачи – треть оркестра. Он забыл и то, что талантлив был далеко не он. Всё волшебство теряется в гнилых досках за сценой, куда никто не заходит, чтобы не надышаться разочарования. Пытаясь заткнуть уши, стараясь не слышать льющуюся мелодию, стремясь не думать и не помнить, Хао даёт дрожащим коленям ослабнуть только в тихом углу, скрытом за досками, шатко цепляющимися за стену в качестве слабой опоры. В глубине души хочется, чтобы они свалились на голову. На поверхности – Хао пинает одну ногой, надеясь услышать хруст если не доски, то хотя бы своих костей. Он рывком ослабляет галстук, кашляет от сдавленности в груди, всё-таки слышит того, кто сейчас играет на сцене. Лёгкость движений насмехается над всем залом, живой вопль скользит вглубь так умело, что даже неудачники и тунеядцы понимают, что перед ними – гений. Своё выступление Хао закончил фальшиво. Отдышка не позволила поклониться так, как полагается***
Руководствоваться чем-то, точно не головой, сбегая из дома под ручку с Чжан Хао, вдыхать шорох мокрой травы, подавляя желание вместо этого носом уткнуться в растянутую застиранную кофту, будто свежести её хватит Ханбину с головой. Заполнять лёгкие за двоих, чувствуя тяжёлый взгляд на своей спине, – он исчезает, как только к нему повернуться. Чжан Хао излучает плотное звёздное сияние, за которым и города не видно, но Ханбин, возможно, сам его выдумал. Это всего лишь возраст. Скачущие гормоны и желание оторваться пятками от земли, уехать куда угодно, лишь бы подальше от дома. Ханбин вынашивает план, а Чжан Хао его поддерживает. Некому сказать, что они не правы и поддаются эмоциям слишком сильно, некому возразить и похлопать по макушке, поэтому они путаются друг в друге: сами себе советчики. Импульсивные, в попытках стать чуточку счастливее теряют голову и остатки самообладания, когда целоваться становится слишком жарко, но уже не так страшно. Не отдавая отчёт в своих действиях, в руках оказывается билет в один конец. Юность в преувеличениях, в погоне за воспоминаниями и эмоциями, разделенными с кем-то очень важным. Временные увлечения, обманчиво принимающие оболочку чего-то, что останется на всю жизнь, сменяются другими, ещё более многообещающими, а потом – забываются. Но это всё потом. Ханбин живёт здесь и сейчас. Неопределившийся, укушенный в бока неправильными решениями, импульсивный и потерявшийся в самом себе, он всё ещё живёт, не зная, что за день будет завтра. Сейчас, однако, знает: завтра ладонь Чжан Хао будет греться о его собственную. Их с Чжан Хао отношения сложно собрать в одно слово или вылить на бумагу в виде пятен краски, но можно прочувствовать. Нежно и тревожно, мягко падать, а вставать уже и не хочется. Ханбин чувствует себя в безопасности, но только держась на расстоянии вытянутой руки. И только когда их губы снова встречаются, проваливается глубже, собирая в падении гаснущие звёзды. Они всегда рядом, но в душу друг друга не пускают. Кусаются, упираются, нравятся так сильно, что мозг путается в собственном хаосе, карабкается за свои пределы и в конце концов отключается, пуская всё на самотёк. А Ханбин себя так и не нашёл, поэтому отдаётся Чжан Хао от макушки до пят, доверяясь. — Ты совершаешь ошибку, — Хао, однако, переплетает их пальцы между сидениями эконом класса. — А ты и не собираешься меня останавливать, — голова опускается на чужое плечо. — И кто из нас глупый? Вид за пыльным окном не меняется, одинаково скучные холмы продолжают пролетать так быстро, что глаз даже не успевает зацепиться. Все вокруг так увлечены сами собой, что не замечают, как Хао тянется к Ханбину за поцелуем. — Оба. Чжан Хао делает два шаг навстречу, а Ханбин – все двадцать два. На вокзале Хао вбрасывает необдуманную глупость, мол их отношения – одна из подростковых фаз, через которые нужно пройти, чтобы повзрослеть. Ханбин думает, что не против навсегда остаться импульсивным подростком, если это будет означать, что Чжан Хао не исчезнет. С пятнадцатым звонком от обеспокоенных родителей Ханбина телефоны отключаются и теряются на дне маленьких рюкзаков, собранных в попыхах за полчаса до выезда. Они спускают почти все деньги на номер в гостинице и противно, по их мнению, хихикают, когда забираются только на одну из двух кроватей и ладонями, а потом губами обрывают неловкие звуки. Они ничего не делают этой ночью. Измотанные беготнёй по городу и громким смехом над прохожими, уверенными в своей важности настолько, что подростки иронично задевают их шаткое достоинство после первого же несерьёзного взгляда. Телефоны решают включить только вечером следующего дня, когда на последние копейки приходится купить обратный билет. Стыдно почему-то не становится даже тогда, когда Хао видит сообщение от местного участкового. И ищут ведь не его, а Ханбина, которого Чжан Хао силой утащил в свою компанию и испортил, доведя его родителей до полуобморочного состояния. — Так вы с ним знакомы? — Ханбин больше не стесняется, когда закидывает босые уставшие ноги на чужие колени. Их сразу принимаются мягко разминать, перекидываясь хитрыми взглядами. Они разработали свой собственный язык и гордятся этим, считают себя на несколько ступеней выше всех в этом вагоне, но всё ещё валяются где-то на дне иерархии. — Я часто сбегаю, отец раньше всегда обращался, но теперь смирился и перестал. Он классный, додумался соврать, что мы в походе под надзором взрослых, а телефоны просто сели. Но просил так больше не делать. Ханбин дуется и тянет ладонь к щеке Хао. — А мы сделаем? — Если тебя не лишат карманных. Они горько хихикают и резко замолкают. — Ты должен был придумать что-то более романтичное. Первые здания их родного города мелькают за окном. Возвращаться не хочется, мозг только-только разогрелся и готов пойти на ещё одно безумство, вроде ограбления местного продуктового или, ещё хуже, отчисления из школы прямо перед экзаменами, но Хао ведёт ладонь выше по его бедру и обещает, что всё ещё впереди. Почему-то Ханбин снова ему верит. — Тогда я пойду на всё, что взбредёт в твою безумную голову, — Хао дышит ровно, чисто. После конкурса приступов у него не было. Возможно, благодаря Ханбину. — Выпустишь потом автобиографию. Только не забудь выделить в ней меня. Ханбин думает, что напишет книгу про Чжан Хао.***
Они сбегают ещё несколько раз за осень. Ханбин проглатывает того самого Его, плюёт на собственную ничтожность и принимает то, что люди – идиоты. На погоню за особенностью сил не остаётся, прыжки выше собственной головы остаются в прошлом. Ханбин действительно думает о будущем, когда отбивается от ползущих под футболку рук Чжан Хао и пытается сосредоточиться на подготовке к экзаменам, но пускает всё на самотёк, падая в родные объятия. Они соревнуются в сумасшествии идей и наслаждаются исполнением мелких желаний, когда большие принимаются за невыполнимые. Но невозможное – то, чего ещё не произошло. И пусть этим занимаются те, кому не всё равно. Ханбин целует Чжан Хао у всех на глазах, когда провожает его на учёбу в академию. Свои документы о зачислении на филологический факультет ближайшего к дому института сжимает аккуратно в папке и верит, что всё ещё впереди. Даже если никто из них далеко не особенный, а вся романтика была подростковым максимализмом. Первое письмо он получает спустя месяц после начала семестра. Чувствует себя придурком, когда прячется от всех в общежитии и под светом лампы, стилизованной под девятнадцатый век, открывает его дрожащими руками. «Давно не виделись, Ханбин! У меня всё отлично. Нашёл парочку знакомых, они так воодушевлены и горячи, что я сам начинаю заражаться этим безумством. Держись подальше от вирусов и оставайся в тепле, иначе мне придётся сорваться с учёбы, чтобы позаботиться о тебе (я не против) (пожалуйста) (я скучаю). Учись прилежно за нас двоих, потому что я тут собираюсь хорошенько напиться, но больше не бери с меня пример. Я пообещал твоей маме больше не влиять на тебя плохо. Жаль, что она не знает, как именно её сын поддаётся моему влиянию. Или знает? Твоей главной глупостью было поцеловать меня перед отъездом, потому что так я начал грустить по твоим губам сразу со своего места в вагоне. Понимаешь, что ты натворил? Я приеду на весенние каникулы. Тут их, правда, не существует, но ты встречаешься с идиотом, так что, пожалуйста, не переставай меня ждать. И побольше скучай. Пожалуйста. Я побрызгал бумагу своими духами, чтобы у тебя не было возможности забыть обо мне. Целую, Чжан Хао.» Ханбин укладывает на колени свой старенький ноутбук и открывает пустой текстовый документ. Первые слова расплываются на белом холсте. История о том, как Чжан Хао нашёл донора своих лёгких, а Ханбин – самого себя.