Рождественский переполох

«Расскажи, Снегурочка, где была», — рассеянно бормочет Юнги, постукивая по рулю. В кои-то веки в Сеуле снег. Не в режиме «мороз и вьюга», конечно. Но мягкий поэтический вальс нежных белых мушек в желтых нимбах фонарей выглядит очень умиротворяюще, под стать сочельнику. Рождество — сравнительно недавнее дополнение к корейской традиции, каких-то сто с хвостиком лет. И только отчасти религиозный праздник, как это часто бывает, когда страна заимствует что-то чужое и делает из этого вариацию чего-то своего. К сожалению или и нет, но Юнги не любитель походов в церковь. Вместо Бога он предпочитает доверять сам себе и, быть может, еще вселенной, законы которой не понимает и даже не пытается, просто допуская, что все происходящее зачем-то нужно и в свое время. Для большей же части Кореи Рождество, как ни странно — или не странно, а очень даже по-корейски — лишь еще один праздник для влюбленных: акции «1+1», расцвеченные гирляндами фотозоны, рестораны, забитые парочками, а еще повод продать побольше подарков и подороже, само собой. Мишура на пустом месте и очередной повод выпить. Это вам не Соллаль, когда вынь да положь отметиться у родственников, и билеты на поезд, если они вообще есть, стоят как целый отпуск. В такой обстановке, кажется, единственными в их компании, кто всерьез относился к Рождеству, были Намджун с Сокджином. Намджун, потому что долгое время прожил в Америке и привез с собой обратно не только безупречный английский и манеру при любом удобном случае есть пиццу вместо традиционных кимпабов, но и значительно более широкий кругозор. Намджун уважал корейские традиции всей душой, однако это никак не мешало ему иметь кучу европейских привычек и культурных заимствований: пил чай вместо кофе, читал Бэнкса и Достоевского вместо вэбтунов, в равной степени любил андеграундный рэп и симфоническую музыку и, вот, на полном серьезе праздновал Рождество со всеми его атрибутами — ароматной елкой, дурацкими свитерами, запеченной индейкой и обязательной омелой над всеми дверными проемами. Сокджин делал это вместе с ним, потому что Рождество — семейный праздник, а они с Намджуном еще с Америки были семьей. Время от времени Кимы пытались собрать и остальных, чтобы отметить всем вместе, но то Хосок уезжал на очередную из своих конференций, то Чонгук с Тэхёном — в отпуск на острова, то другой какой-нибудь взрослый повод куда-то не идти и что-то не делать. Однажды так совпали звезды, и Юнги застал Рождество с Чимином в Будапеште. Сам он приехал по рабочим вопросам, а Чимин возвращался с каких-то европейских съемок и решил захватить его по дороге, чтобы не лететь до родного Хангука девять часов в одиночку. Удивительно, но за столько лет дружбы это было их первое — и единственное — совместное «путешествие». Рабочие вопросы закончились до смешного быстро, а потом их вдвоем закружил карнавал праздничных ярмарок, все эти катки, коньки, имбирные пряники, конфеты в виде золотых орехов, глинтвейн, разумеется, очень много глинтвейна. Столько, что после Юнги жадно целовал такого же поплывшего Чимина прямо посреди шумной рыночной площади. К слову, то была далеко не первая осечка между ними. Но они почему-то упорно продолжали избегать разговора об этом. Как будто если поговорят, то будут вынуждены принять окончательное решение — все-таки сойтись или разойтись раз и навсегда. Как будто просто остаться друзьями, не договорившись, у них бы не вышло. И вот результат. Когда это было? Года три назад? На следующее Рождество, на которое их позвали Кимы уже в Сеуле, Чимин уехал к родителям. А еще через год из города в командировку сбежал сам Юнги. И в итоге три года спустя они все-таки снова встречаются в Сочельник — по работе, просто великолепно. — Ох, господи, охренеть, конечно, как красиво, но блядски холодно, — врывается вместе с Чимином в машину порыв влажного воздуха, шорох хрустящих юбок и легкий шлейф из запахов косметики и парфюма. — Давно ждешь? Я заебался с этим костюмом, так и знай, и хочу сверхурочные за то, сколько времени я потратил, чтобы подготовить его, а потом — себя для него. О, — наконец оборачивается Чимин и улыбается мягко, как обычно, — тебе идет борода. Наконец-то костюм под стать твоему характеру. Только вот здесь… — он облизывает палец и стирает что-то на щеке у Юнги. — Видимо, пена для бритья… — а потом гладит там же, прежде чем как ни в чем не бывало отвернуться за ремнем безопасности. — Да? И что в этом костюме такого, что заняло у тебя столько времени? Юнги обыденным движением поворачивает ключ в замке зажигания, проскакивает пальцем кнопку музыки, добавляя легкого джаза на фоне, и бросает взгляд в зеркало заднего вида, чтобы оценить обстановку. Внешне все, как миллион раз до этого и как последние десять лет: Чимин ослепительный и нежный, Юнги задумчивый и ни о чем. Они так часто рядом, но не вместе. Юнги не помнит, в какой момент это стало проблемой? Три года назад или все-таки до этого? — Одно лишь слово, — вздыхает Чимин, — кор-сет. — Пресвятые ежики, зачем? У тебя и так талия… Юнги прикусывает язык и делает вид, что отвлекся, выглядывая машины слева. Чимин за границей видимости справа от него тихо фыркает: — Чтобы ты не мог отвести взгляда… А еще это неплохой отвлекающий маневр. На всякий пожарный, для подстраховки в случае огрех. — Если я не смогу отвести от тебя взгляда, мы не сделаем нашу работу, — бормочет Юнги. — Не то чтобы это принципиально важно… — Ну уж нет. И дело даже не в том, для кого. Я хочу эти деньги. Потратить их на что-то, может, не супер нужное, но для души и что хочется. Не просто же так я втискивался в это сверкающее безумие. И, возможно, мне понадобится твоя помощь после, чтобы расшнуровать все обратно. Как думаешь, ты бы мог… Договорить Чимину не дает входящий звонок. — Юнги-щи, — щебечет на громкой связи ассистент организатора, — мне поручили удостовериться, что все по расписанию, и вы с коллегой прибудете вовремя. — Мы уже в пути, — отвечает Юнги, — будем даже раньше. — Благодарю, до встречи! — Кофе, значит, не успеем выпить? — роняет Чимин, едва-едва громче бормотания радио. И они как раз тормозят на светофоре, чтобы Юнги мог посмотреть на него: — Ты хочешь кофе? Мы можем… — Нет, лучше после, — меняет решение Чимин, прихватывая его глазами, будто рыболовной сетью, дернешься чуть резче, и обязательно запутаешься, споткнешься, а может, насмерть. — Заедешь на чай, и все такое. Ужин, корсет, найдем, чем заняться… Юнги машинально кивает, стараясь не задумываться об этом, уж тем более не фантазировать. Спрашивает — тоже на автомате, — потому что делал так со всеми и каждым последние пару недель, под конец года это обязательная культурная программа: — Чем думаешь заняться на Рождество? — Пока не знаю, — говорит Чимин, коротко облизнув губы, — есть мысли, но… Посмотрим, как пойдет. А ты? Юнги уводит взгляд на светофор, трогается с места и под шорох радио, которое отбивает на фоне оптимистичное «All I Want For Christmas Is You», честно отвечает: — Залечь на дно. А там без понятия. Быть может, в какой-то части неудач и виноваты звезды, лунные затмения, черные кошки и неправильные родительские установки, но в основном люди прекрасно справляются сами. И все же для сознания понятнее винить себя в чем-то, что пошло не так, гораздо сложнее — за то, чего не было или нет: НЕ решительность, НЕ отправка сообщений, НЕ выбор, НЕ признание. Так в эти скупые полчаса, что они теснятся сквозь вечерние пробки, подсвеченные опостылевшими праздничными огнями, которые добавляют салону привкус неуместной дискотеки, Юнги вдруг обнаруживает в воздухе между ним с Чимином собственную огромную тоску по нему. Как неминуемое эхо того, что Юнги НЕ сделал. Юнги действительно скучал по Чимину, даже по такой тишине, которая при всей недосказанности остается нужной и важной. По привычке Чимина заправлять прядь за ухо, которую сейчас, глядя на дорогу, Юнги не видит, а, скорее, слышит движение и знает — это она. По тому, как Чимин тихо хмыкает на рекламные обещания, что в новом году все их желания обязательно сбудутся, нужно лишь быть чуточку решительнее и успеть взять ипотеку по сниженной ставке. По тому, как Чимин смотрит на Юнги из-под ресниц, то ли думает, что этого не заметят, то ли понимает, что заметят, и ему все равно. Юнги три года скучает по ощущению чужой спины под пальцами, которая дрожит и гнется, пока ее обладатель крошит выдержку Юнги кусачими поцелуями и сорванным дыханием. — Хён, — тихо зовет Чимин. Юнги судорожно моргает и может вернуться из холодной трясины своих мыслей, только цепляясь за тепло руки, которая накрывает его собственную на руле. Вероятно, Юнги пропустил поворот, страшнее, если проехал на мигающий желтый… Не проехал, это Чимин учуял, что с ним что-то не так или все. Юнги тоже, похоже, все. Он перехватывает ладонь Чимина, пока та не успела ускользнуть в безопасность обратно, и прижимает ее к губам. — Хён! — охает Чимин. — Прости. Но Чимин не прощает. Его ладонь ненадолго исчезает, а потом возвращается, укладываясь Юнги выше колена, но не слишком, не дразнить, а согревать и передать, что они, конечно, дураки, но со всем справятся. Юнги гладит ее кончиками пальцев, ловит ответную дрожь вместе с полумесяцами коротких ногтей поверх красных брюк и не понимает, совершенно не понимает, почему он делает это только сейчас. Почему его «тоска» умирала три года, чтобы в итоге показать ему средний палец из гроба, мол, да щас, ты поторопился с прощанием и своими крокодильими слезами, я еще тебя переживу, щенок. Что она абсолютно права, Юнги понимает, когда выходит из машины. Тело тяжелое и плохо слушается, он будто пьян от собственных заржавевших мыслей. А еще, Юнги казалось, что все это время он смотрел Чимину только в глаза и только по необходимости. Но сознание откуда-то помнит матовый перламутровый блеск обтянутого чулком колена, жемчужный со звездочками лак на скругленных ногтях, маленькие сережки с подвесками в виде снежинок и белый пух воротника, который с музейным достоинством обступает плавные дуги скул и хрупкое аристократическое горло. Юнги оборачивается к Чимину, чувствуя вину за то, что добавил сложностей вечеру, который был нужен им безупречным, но… Как только видит неуверенность в чужих глазах посреди точно такой же тоскливой трясины, передумывает. Огибает машину, немного медленно, чтобы не броситься с разбегу, как голодный пес, обнимает Чимина всей ладонью за шею и целует. Наконец-то. — Ты смажешь мне губы, — бормочет Чимин, хотя сам жмется к Юнги и мелко потерянно выдыхает, когда им вообще удается дышать. — Смажу, — кивает Юнги, — я, блин, всего тебя оближу, когда это закончится. — Ох, хё-он… — тянет Чимин, больше похоже на стон, и все-таки отталкивает в грудь, вдыхая распахнутым ртом морозный воздух и выдыхая пар от жажды, которая донимает сейчас их обоих. — Запомни это, ты пообещал. Я не дам тебе выпить ни капли даже детского шампанского, чтобы мы не очнулись завтра с мифическими провалами в памяти и в здравом смысле. — Я не собираюсь вообще спать, чтобы, не дай бог, не проснуться от этого вечера. — Тогда и я с тобой, — ныряет к нему Чимин, клюет в губы быстро, но с нежностью, и тут же отскакивает, чтобы не увлечься. — А теперь пойдем, чем скорее закончим, тем скорее ты снимешь с меня это орудие пыток. — Недотрах? — вырывается у Юнги, так что он сам в шоке моргает от этого сиюминутного замыкания нервной системы. — И его тоже, — усмехается Чимин. — Спасибо за помощь, прямо сразу стало легче идти. И закатывает глаза, а Юнги тянет за собой за фальшивую бороду. На приеме… красиво. Чопорно, стильно и ослепительно дорого, как и должно быть для особо привередливых гостей, тех, кто уже попробовал больше прочих. И в чьих глазах, чтобы задержаться хотя бы на секунду дольше, чем нисколько, нужен либо оглушительный успешный успех, либо аутфит сплошь из денег, либо золотая ложечка в традиционно отведенном ей месте. К Юнги с Чимином этих требований, к счастью, нет — они всего-навсего персонал, а по совместительству говорящее приложение к огромной ели в зоне для детей. Этим детям они, в целом, тоже мало интересны — те выросли под крылом совсем других сказок и моральных принципов. И все же, пока Чимин улыбается помощнице организатора, у которой еще в самом начале вечера уже дергается глаз, Юнги успевает удивить первого скептично-настроенного пацана, который рискует к нему приблизиться. — Как тебе праздник? — спрашивает Юнги, почему-то решая лишний раз не улыбаться и не разбрасывать вокруг себя «хоу-хоу-хоу», словно конфетти. — Скучно, — отвечает тот, слишком просто и сухо для подростка. — И вряд ли вы способны сделать его веселее, Санта-щи. — Уверен? В глазах мальчика на секунду мелькает настороженное удивление. А потом он шипит и чертыхается на кошачьем, потому что на спину ему без предупреждения наваливается другой подросток, повыше. — Пристаешь к волшебным существам, Феликс? — мурлычет тот со сладкой издевкой и сияет в своем Шанель от прищуренных глаз до самых кончиков эксклюзивных ботинок. — И без хёна? Тебя же унесут, коротышка. Что вы уже успели пообещать ему, мистер извращенец в красном? — Хёнджин, отъе… — выдыхает Феликс, но второй щипает его дорогущим маникюром за бок, так что тот давится то ли воздухом, то ли слюной, и начинает кашлять. — Вообще я еще не успел, — произносит Юнги, наблюдая за ними, эти двое напоминают ему двух знакомых уже подросших пиздюков. — А собирался — небольшой квест по поиску подарков. — Конфетки мутных дядь нас не интересуют, — цедит Хёнджин, который не спускает с Юнги глаз. — А лишняя мелочь на карманные расходы? Звучит тоже так себе, думает Юнги, учитывая то, в чем этот Хёнджин его подозревает, но неожиданно из его варварских объятий выдирается Феликс и, одергивая на себе рубашку, рычит: — Пошел бы ты на хер, хён. А мне не помешает. Высокомерный вид Хёнджина слегка стаивает. — Твой о… — начинает он и не договаривает, подозрительно стреляя глазами в Юнги, немного думает и пробует снова: — Я могу тебе… — Что во фразе… — Вообще-то, — вмешивается Юнги, — если вы пойдете вместе, то найдете больше тайников. Забрать их может кто угодно. Феликс закатывает глаза и отворачивается, сжимая зубы, а вот у Хёнджина, напротив, делается заинтересованный вид, сразу видно, что он побойчее: — А где искать? — Как «где»? Помнишь мудрость: хочешь что-то спрятать — спрячь у всех на виду? Дерево — в лесу, контрабанду — среди политики, а подарки — на елке, по-моему, идеальное преступление. — И в чем подвох? — Никто не должен догадаться, что вы что-то ищете. И более того — что находите. Иначе другие дети могут начать задавать вопросы или, не дай бог, захотят присоединиться. — И сколько там? — с сомнением тянет Феликс. — Ну-у-у, — будто размышляет Юнги, — может, пару миллионов. Я не считал, а ваши спонсоры не уточняли. — Ско-олько? — Так и у вас, вроде, не бедно наливают. А чем еще занять местных детей, если не привычным вытряхиванием копилок. Какие запросы — такие и мультики. — Так, Санта-щи, нам конкуренты не нужны… — деловито начинает Хёнджин. — Может, договоримся? — Ах, теперь Санта-щи, — тянет Юнги и видит, как оба мальчика на пару замирают, прислушиваясь и тайком переглядываясь. — А впрочем, я не злопамятный. Но у меня будет условие, всего одно — не цапаться, хотя бы один вечер, сегодня, это не сложно. И весь улов ваш, а я к елке больше никого не посылаю, есть и другие подарки. — И без откатов? — с заметным недоверием дергает бровью Хёнджин. — Нам уже заплатили, благодарю за заботу. Спустя еще несколько секунд колебания Феликс кидает на Хёнджина осторожный, но уже намного более спокойный взгляд, и с тихим «я пошел» отступает к елке. Хёнджин смотрит ему вслед, переводит взгляд на Юнги и, не отрываясь, указывает подбородком куда-то в сторону: — А ничего у вас миссис Клаус, знойная. Юнги тихо хмыкает. Удивительное дело, но факт того, что кто-то посторонний оценил Чимина таким образом, больше не вызывает в нем ни боли, ни отравляющей ревности, ни ярости вперемешку с тревогой, а лишь мягко клубится внутри тихим удовлетворением — мое. — Ты теряешь драгоценное время, пиздюк, — с поразительной для себя нежностью отвечает Юнги. Хёнджин в шоке моргает, сглатывает «э-э» в горле, а затем опоминается и, втянув побольше воздуха, срывается следом за Феликсом. Так что сразу за опустевшим местом Юнги видит следующего кандидата на его внимание. Кандидату, правда, всего пять или шесть. Но на вопрос о том, что бы он хотел от Санты, тот с уверенностью и не задумываясь отвечает: — Бентли! — Что ж, — приглаживает бороду Юнги, не потому что хочет в этот момент казаться мудрее, а потому что под бородой чешется, — Бентли так Бентли. Он подтягивает поближе свой мешок, а вдобавок еще опускается на корточки. — Вот, — протягивает он точную модель по-королевски синего Мульсана, — такой, возможно, даже у твоего папы нет. — Ух ты! — взвизгивает ребенок и, получив игрушку в руки, без «спасибо» уносится обратно в толпу. — Ничего себе, дедуль, — раздается над головой, и Юнги, будто в замедленной съемке, ловит в фокус на уровне собственного носа край воздушного переливающегося подъюбника и едва различимые тонкие ремешки кобуры под ним. — У тебя в мешке и Бентли водится? А домика на побережье, яхты и карликового пуделя там случаем не найдется? Юнги нарочно медленно поднимается и усмехается под бородой, а над — только глазами в глаза: — Купим. Да, в сравнении с высокопоставленными гостями у Чимина нет ничего из того, что бы те могли оценить с высоты своих ценностей, но он неизменно привлекает внимание — тем, как движется, словно в танце под воображаемый рождественский вальс, как переливается блеском расшитого льдинками костюма и собственных улыбок, как звучит с обещанием чудес его голос. Юнги весь вечер, как может, отводит от него взгляд, чтобы не пялиться слишком очевидно, и вместо этого пристальнее наблюдает за тем, как притормаживают на Чимине взгляды других. Безусловно, блеск Чимина отвлекает ненужное внимание от самого Юнги, однако лишь до тех пор, пока остается лишь вниманием без желания сократить дистанцию и под шумок присвоить, чем черт ни шутит, лишние проблемы, тем более сегодня, им не нужны. — Тебе пора отлучиться, дедушка, чтобы пополнить волшебный мешок, — мурлычет Чимин, проходя мимо и оглаживая его белой перчаткой по напряженному плечу. — Я пока справлюсь один, повожу хоровод с самыми маленькими зайчиками… — Точно? — уточняет Юнги, он не хочет оставлять Чимина одного, несмотря на ярко освещенный зал, тем более в толпе этих людей. — Ну не съедят же меня, такое только тебе можно, — обещает Чимин. — Просто возвращайся скорее. И не с пустыми руками. И мы сможем сбежать, как оба того хотим и заслужили. Юнги не может удержаться и касается его тоже, делая вид, что разглаживает складку ткани у шеи. Корсет, возможно, прикрывает грудь, но под блестящим газом на плечах все открыто и уязвимо. — Я постараюсь быстро. Я вернусь за тобой. Но когда он возвращается, то первым делом в буквальном смысле сталкивается с Хёнджином, который врезается в него и, коротко оборачиваясь, шепотом тараторит: — Слышь, дед, там твою миссис Клаус пытаются увезти… Мы с мелким тусовались за елкой, и это выглядело так обычно, что пиздец… — Где он? — напрягается Юнги и смотрит мальчишке за спину, но на прежнем месте у елки уже оглушительно пусто. — Я покажу. Только, если что, нас там не было, окей? — Разберусь… Тут к ним подлетает и до зеленцы бледный Феликс, но Хёнджин тормозит его ладонью в грудь: — Ты останешься здесь. — Но я… — Здесь, я сказал. — Ты можешь, — наклоняется к нему Юнги, — найти ближайшую пожарную тревогу, только не под камерой, понял? И нажать. Чтобы все побежали и пизда празднику, справишься? Глаза у пацанят синхронно делаются большими. — Скажи, дед, а вы только на Рождество работаете? — бормочет Хёнджин. — Я б тебя на днюху к себе позвал… — Не сейчас, — отрезает Юнги. — Понял, — кивает тот, — по дороге контактами обменяемся. Давай, коротышка, не подведи, устрой им тут великий потоп, — Хёнджин хлопает Феликса по плечу и дергает к выходу из зала, со сноровкой, будто заяц, петляя между гостей. Стоит им оказаться на подземной парковке, и Юнги оставляет его в лифте. Маячок Чимина загорается на часах зеленым, а значит, до него не больше сотни метров. — Дальше я сам, — говорит Юнги. — Если спросят, скажешь, я заблудился, и ты провожал меня до машины. Не оставляй коротышку одного надолго. Хёнджин не выглядит убежденным, больше упрямым и напряженным, будто пружина, но Юнги твердо задвигает его обратно в лифт и хлопает по кнопке основного этажа. — А как я… — Никак. Я сам найду тебя. Двери лифта закрываются, и Юнги срывается вдоль припаркованных автомобилей, прислушиваясь к возможному шуму. Очевидно, что Чимин не даст себя так просто увезти, он знает, что Юнги будет его искать. Нужно просто успеть. И Юнги находит их: двух охранников в черных безликих костюмах, которые пытаются усадить Чимина в одну из так называемых «маршруток». Одного из них Юнги под шумок сносит весом собственного тела. Почувствовав немного больше свободы, Чимин изворачивается, и ему удается врезать второму коленом в пах. Но тут из-за колонны показывается третий, и у него сразу в руках пистолет. Юнги лишь успевает выдернуть Чимина себе за спину, как плечо, которое еще совсем недавно бережно гладили, обжигает болью. Тонкий бронежилет справляется, но удар слишком сильный, до звона в ушах. — Блядские бляди, — шипит Чимин за оседающим Юнги. В гулком пространстве раздается еще несколько хлопков, и парень с пистолетом тоже падает, пока его напарники сами предусмотрительно жмутся лицами в холодный бетон. Чимин никогда не стреляет выше пояса, а только по ногам — так проще всего остановить цель, убегаешь ли ты от нее или догоняешь. Но тут он шипит: — Добью нахрен... — правда, тут же забывая обо всем, чтобы с тревогой склониться к Юнги. — Хён, ты как? — Какие-то хуевые подарки на этом празднике жизни, — бормочет Юнги, карабкаясь по его руке, чтобы подняться на ноги. — Я им счет на полную катушку выпишу, как только мы вернемся домой, — цедит Чимин. — Всем и от души. Но сначала нужно добраться до машины. Давай, всего на ярус ниже, хён. И я отвезу тебя в ласковые руки Хоби. По дороге вниз навстречу им попадаются ребята из доставки, и Чимину приходится прижать Юнги к стене, а самому — прижаться к нему и его губам, создавая иллюзию горяченького продолжения корпоратива. Даже у чертовых аниматоров есть право на головокружительную личную жизнь, выкусите. Волей потасовки одежда Чимина и так в беспорядке, Юнги же нужно лишь соскользнуть ладонями ему на бедра. Но он цепляется за Чимина так, как будто тот все, чем Юнги дорожит. Это чуть больше, чем самая настоящая правда. — Хорошее прикрытие, мне нравится, — выдыхает он, облизываясь, когда они снова остаются одни. На бархатном красном ватнике почти не заметить ничего подозрительного, лишь крошечное чуть обугленное по краям отверстие, на вид совсем не страшное и не подозрительное. Но Юнги откидывается на стену и, кажется, сам не замечает, что начинает сползать у Чимина в руках, оглушенный всем и сразу, включая запах Чимина снова так близко — в первую очередь, и только во вторую — огнем пульсирующее плечо. И Чимину приходится с сожалением встряхнуть его, отчего Юнги на выдохе мычит сквозь скрип зубов. — Это не прикрытие, хён. Я люблю тебя и без тебя никуда не уйду. Умоляю, только не отключайся, мне нужно еще немного твоей помощи. Только до машины, пожалуйста. Юнги с трудом разлепляет глаза — Чимин в ореоле боли выглядит, как самый настоящий ангел — и кивает: — Веди. Ему плевать, куда идти, лишь бы за ним. Более или менее прийти в себя Юнги удается уже в госпитале, обколотым обезболивающим, так что вместо плеча он чувствует лишь ватную скованность, и с прижатым к нему Чимином по соседству, прямо на кровати. — Хоби разрешил тебе остаться прям так? Я уже не говорю о том, что в неприемные часы, — фыркает Юнги хрипло. Друзья часто говорят, что из него слова не вытянешь, но сейчас он в состоянии нести все, что просится на язык, потому что иначе, кажется, накопившиеся невысказанные слова разорвут его в клочья. На звук его голоса Чимин слегка вздрагивает и приподнимает голову с его здорового плеча. А еще тянется к стакану на столике со своей стороны, чтобы подать Юнги, промочить пересохшее горло. — Это клиника Хоби, я все здесь могу, — ворчит он. — Или хён останется без клиники, если попытается мне что-то запретить, сам знаешь. И он тоже это знает. Юнги отпускает трубочку с водой и, с облегчением откидываясь обратно на хрустящую наволочку, ерзает по ней вздыбленной макушкой. За окном ночь, тишина, Рождество, Чимин рядом, да, без подарков и шампанского, но они в безопасности, рядом и наконец-то вместе. Чего еще желать? Юнги скользит уставшим взглядом по свободной пижаме, в которую одет Чимин, и вспоминает, с чего все начиналось. — Я смотрю, корсет Хоби тоже помог тебе снять. И ты позволил? Без меня? — Мы его срезали нахрен, — отвечает Чимин и добавляет совсем тихо: — Не хочу видеть эту тряпку после сегодня. Из-за нее эти твари на меня позарились. — Чимини… — мягко зовет его Юнги. — Родной мой, только не надо присваивать себе вину за чужое мудачество. Ты хотел быть красивым, и ты был. Для меня — самым красивым в этом зале. Но это не повод забирать тебя без спроса и против твоей воли. — Мне предложили пять гонораров, — хмыкает Чимин. — Самое отвратительное, что других опций просто не подразумевалось: либо деньги, либо силой. Договариваться, видимо, для слабаков. — Думаешь, ты бы смог с ними договориться? — Я рассчитывал хотя бы потянуть время, пока ты не вернешься. Да и растерялся, если честно. Знаешь, даже с имеющимся за плечами опытом для меня оказалось полным сюром, что: вот ты хлопаешь в ладоши с будущими маленькими директорами Какао и Самсунг, а вот тебя уже без лишних слов запихивают в машину, чтобы отвести к кому-то из их мам или отцов под елку. А если бы не меня, а если бы ты не успел? Знаю, что потом ребята бы достали их всех, но… Испугался за нас, представляешь? Поднять свободную от перевязи руку Юнги не может, потому что та зажата между ним с Чимином, и поэтому он просто подается чуть в сторону, чтобы потереться носом в теплую нежную щеку. Ему тоже страшно себе представить что бы то ни было, и он не хочет, чтобы Чимин дальше погружался в призраки таких возможностей, они только отравляют разум, но уже не имеют над ними власти. — Я тоже люблю тебя, — произносит Юнги, будто мантру и заклинание от всех бед. — Пока я жив, с тобой ничего не случится, обещаю тебе. Если после всего, что я не сказал и не сделал вовремя, ты все еще хочешь быть со мной, я буду с тобой до самого конца. Потому что знаю точно, что не хочу никак иначе. — Ты знаешь… — шепчет Чимин, и сердце у Юнги почему-то на секунду замирает, а потом несется куда-то, как будто Чимин может сейчас сказать что-то, что отмотает все счастье и удачу обратно, словить пулю и вполовину не так страшно. Но Чимин сам прижимается Юнги за ухом и несколько мгновений тепло дышит там, словно успокаивая сам себя, и вместе с тем накрывает ладонью разволновавшееся в груди Юнги сердце. — Я почему-то до странного рад, что мы успели выяснить наши желания до того, как вляпались в неприятности и ты попытался умереть за меня и мою честь. Мне бы очень не хотелось, чтобы твое решение сделать первый шаг было продиктовано крайними обстоятельствами. Как три года назад не хотелось, чтобы наши отношения начались с того пьяного безумия. Я хотел, чтобы мы выбрали друг друга трезвым умом для самой обычной жизни. Не для шумных праздников или особых заданий, и не из страха или страсти, а ради самых банальных в мире походов в магазин за продуктами и долгих объятий, когда не хочется ни с кем разговаривать. Я влюбился не в нынешнего состоявшегося Мин Юнги, а в того тихого задумчивого студента, когда мы все были еще никем, таким же самым обычным студентом. И с тех пор моя любовь к тебе не изменилась. Но я не был уверен, что она нужна тебе. Скажи, почему ты… решился именно сегодня? — Устал жить без тебя, — признается Юнги, как в чем-то очевидном, потому что так и было. Он долго запирал в себе эти слова, все боялся, что откроет рот, и они, никому не нужные, вывалятся наружу, а теперь те вдруг пришлись к месту, и произнести их — невыразимое облегчение. — Разве Рождество не предназначено для исполнения желаний? — тихо хмыкает он, надеясь немного разрядить обстановку. — Стоило попытаться. — Любое время — верное для желаний, если ты готов их исполнить и принять их последствия, — бормочет Чимин, поглаживая его грудь так бережно, словно касается обнаженного сердца. — И я так рад, что мы наконец оба готовы. Хочу от тебя дом и собаку. И больше никаких дел, даже для друзей. Тебя это тоже касается — никаких, хён, пообещай. А пять гонораров я стрясу с Чонгука, откуда он их возьмет, пусть сам решает. «Маленький тиран, — думает Юнги, — мой», — прикрывает глаза и улыбается. И если это не рождественское чудо, то чудес в мире не существует.

» послесловие «

— Ты поручил нашим друзьям дело, на котором их чуть не грохнули? Совсем страх потерял?! В стену рядом с Чонгуком брызгает осколками ваза, с мягким хлопком и празднично, будто фейерверк. Вместо того, чтобы испытывать чувство вины, Чонгук злится. Потому что он хотел как лучше и с понтом, а получилось ну вот так и не дай бог еще когда-нибудь. — Я поручил это им, потому что они лучшие, — цедит он, и в него врезается такой взгляд, что лучше бы ваза. На контрасте ему голос Тэхёна звучит глубоко и обманчиво мирно: — Скажи мне, Чонгуки, что в этом камне такого, что ты решил испортить нам всем Рождество? Это удар под дых. Хотя если подумать, то: они сейчас с Тэхёном ругаются, Юнги с Чимином в госпитале, Намджун с Сокджином переживают из аэропорта на другом конце земли, а Хосок скупо, но доходчиво сообщил в голосовом, что он, сука, на хуй поседел и при встрече сделает так, что Чонгук тоже поседеет. Обидно? Еще как, особенно если знать, откуда ноги растут. Или, вернее, куда они эдаким макаром вросли. — Да потому что я хотел поставить его в твое помолвочное кольцо, дорогой. — Что? — То! После гулкой пустоты, в которой Чонгук нервно, остервенело хрустит останками вазы под тапками, Тэхён вздыхает и уже не так напряженно, скорее констатируя, произносит: — Как ты будешь разбираться с теми неудачниками, меня мало волнует. А вот хёну купишь яхту, которую он хотел. — Что? Поч… — И дом? — Тэ, родной… — И собаку. Чимин, помню, говорил что-то недавно. Чонгук тяжело вздыхает и все-таки признает — виноват. Но как же бесит. — Собаку сам выберешь, — огрызается он. И, не меняя интонации, добавляет: — Замуж за меня пойдешь? Тэхён немного сползает на диване, расставляя шире колени, и смотрит на него сквозь кудрявую челку с улыбкой: — Пока нет кольца, не считается. И я тоже хочу собаку, за моральный ущерб.