Сломанный цветок

      Она словно провалилась в небытие, смотря лишь в одну точку опустошенным безжизненным взглядом и, кажется, лишь едва заметно дыша — единственный признак жизни, который она сейчас вообще подавала. Безмолвие в комнате, даже чужая мужская фигура, что была у неё буквально перед глазами, совершенно не смущали её, не могли заставить проявить хотя бы какие-то эмоции. Показать, что она вообще ещё жива.       Она походила на сломанную куклу, с которой наигрались и выкинули. Но куклы, как известно, не могут испытывать эмоции, в отличие от людей. Но для Азриэля она никогда и не была человеком…       Даже отбросы общества пытаются стравить друг друга. Но их нежелание воспринимать друг друга нормально никогда не доходило до чего-то серьезного: они даже ни разу не дрались, что, на самом-то деле, удивительно. Но грань дозволенного всё же пересекли, причем крайне аморальным способом…       Только спустя минут пять, что казались вечностью, она словно оживает и всё же наконец оглядывает себя, вынырнув из омута небытия. Смотрит на свои обнаженные плечи и ноги, чувствует, как болит шея, а на бледной гладкой коже теперь красовались кровавые ранки от чужих зубов. Только после этого она чувствует ужасную ноющую боль по всему телу и начинает постепенно осознавать, что же произошло.       Ещё несколько минут Селина молча сидит, лишь ощупывая себя и пытаясь понять свои ощущения, тогда как её мозг всеми силами попросту отказывался принимать произошедшее. Отказывался принимать, что какой-то отброс взял её силой. Хоть и осознание всё равно больно въедалось в разум, действуя в качестве быстро разрушительного яда. Лишь после этого полька наконец поднимает голову, встречаясь теперь с чужим серебряным взором, заставляющим внутренности сжаться, и омерзительной надменной ухмылкой, из-за чего её уже начало невольно трясти, а из очей сам собой хлынул сильнейший град из хрустально-чистых слез. Её душу теперь словно выжигали огнем, оставляя за собой лишь огромную воспаленную рану, дыру, покрытую пеплом боли и скорби вперемешку с грязью, какая сейчас была и на её теле. Впервые, кажется, за всю жизнь она почувствовала себя ничтожеством. Ничтожеством, которое так легко опорочили. Ничтожеством, которое не смогло даже дать отпор, который она и не обязана была давать: простого отказа было достаточно. Но только не Азриэлю…       Впервые, кажется, она почувствовала, что её слова и желания ничего не значат. В противном случае, она бы сейчас не сидела полуобнаженная в этом проклятом кабинете… Женский крик из переполнивших душу боли и отчаяния разнесся далеко за пределы кабинета, но она словно находилась в вакууме, что даже не слышала саму себя. Слышала лишь десятки своих кричащих мыслей, давящих сверху прессом, но половину из них даже не понимала. И понимать не хотела. Кажется, так омерзительно она себя не чувствовала даже за четыре года в концлагере, где с ней, как и с остальными заключенными, обращались, как с животными. Хотя, такое отношение лишь разжигало её бунтарский нрав и рвение к свободе. Сейчас даже нечто подобного нет… нет желания дерзить, высказать всё, что так хотелось бы. И нужно было бы. Её сердце и душу беспощадно вырвали и растоптали, попирая ногами, как нечто простое, никому не нужное. Но это нужно было ей. Хотя… кого это интересует?       «Зачем ты это сделал?» — вопрос, на миг промелькнувший в разуме и заставивший вновь поднять голову, взглянуть на своего мучителя через слезную пелену.       — Ну что же ты плачешь? Разве тебе не понравилось? — теперь, кажется, ломают её кости. Он ломает её всё больше своими бестактными бесстыжими фразами, ранящими порой сильнее действий, а в совокупности со своим аморальным поступком сейчас и вовсе превращая её в бесформенное, бессмысленное существо. Такое же, каким она когда-то пыталась сделать своих сыновей и племянницу, хоть и успехом это не обернулось.       Её боль — его повод для потех. Её личностный слом — его праздник.       Он сломал её так, как не смог даже Фридрих в свое время.       Для него не существует такого понятия как «нет — значит нет», особенно в случае с Селиной. Если она спокойно ложилась под других после смерти мужа и даже буквально три месяца назад родила дочь от Кубы, то в чем проблема родить и от него? Проблема, наверное, была лишь в том, что сама Селина не хотела этого. Не хотела сношаться с отбросом общества в её восприятии, и уж тем более рожать от него. Она итак каких-то полтора месяца назад более-менее восстановилась после родов и много времени отдавала на уход за дочерью. Да и после такого не особо-то и горела желанием вообще ложиться под кого-то. Но Азриэля, как видно, это совершенно не волновало.       Селина смотрит на него своим потухшим взором, однако даже сил сказать что-то в ответ не находила, лишь после сжавшись в комочек, будто пытаясь теперь выстроить какой-то барьер между ними, но при этом даже забыв про свою наготу. Хотя, смысл теперь её скрывать, если он итак уже увидел больше дозволенного?       А ведь ею так воспользовались многие… Она буквально продавала своё тело, а разница лишь в наличии желания.       Она вся в этой грязи, в этом пороке. Она — ничтожество, не способное буквально предложить ничего, кроме своего тела, используемое как плату за какие-то услуги. Казалось теперь, будто бы её облили грязью, которую невозможно смыть. Был ли смысл вообще во всём этом, кроме временного удовольствия и выгоды?       Она никому не интересна как личность. Она интересна лишь как объект для плотских утех. Никому не нужен человек с прогнившей душой для серьезных отношений. Да и смысл ещё думать о душе, если платят не ею, а телом?       Она всегда учила детей, что секс до свадьбы — грех. Но, конечно же, не для неё. Ей всё простительно даже при этом, даже без раскаяния. И это её совершенно не смущало, пока она буквально не стала легкодоступной и не появился тот, кто посчитал, что её согласие и не нужно, чтобы получить желаемое удовольствие. Это по итогу и сломало её…       Азриэль лишь тешится, наблюдая за нынче сломанной Селиной. Он буквально подпитывается её болью и муками, которые сейчас были заключены в её слезах и с которыми она осталась буквально наедине.       Ей посочувствуют лишь ради приличия… Если посочувствуют вообще. Она никому не нужна, пока от неё нет выгоды. Также, как и никто не нужен был ей. Все честно, но почему от этого сейчас до безумия больно?       Прошел час, второй, третий… Она не знала, сколько там просидела, невольно потеряв счет времени и даже не поняв, когда наконец ушел Азриэль, вдоволь насладившись лицезрением чужой боли, которую он так мечтал ей подарить.       Для неё теперь не существовало пространства и времени, что в один миг превратились в серую массу. Не было сил работать, сидеть с дочерью… Да даже просто рассказать о том, что с ней сделали. Она не видела смысла как такового в жизни и не понимала, как начать жить иначе… Как вообще попытаться даже просто наладить общение с детьми, дабы хотя бы они ей как-то помогли. Если они вообще захотят это делать после стольких лет отравленной жизни.       Кажется, впервые она поняла, что всё это время делала не так, но не понимала, как жить иначе.