•
«Я для тебя не богат,
не знаменит и не престижен»
•
Сквозь «Зимние грёзы» Чайковского прорывается грубая трескотня дверного звонка. Пришедший оказывается весьма настойчив: трель — с короткими интервалами тишины — раздаётся вновь и вновь, пока Марина, аккуратно закрыв клавиши маминого пианино крышкой, не выходит в коридор и не распахивает дверь, за которой раскрасневшийся от холода и усилий Савелий держит привалившегося к нему Кащея. Шмыгнув разбитым носом, Воронцов оттесняет девушку: «Дай пройти», и затаскивает едва стоящего на ногах старшего в квартиру, в то время как Марина жмётся к стене в узком коридоре. От находившихся на улице мужчин пахнет морозной свежестью, а ещё — шмурдяком. Опять пили в своей подсобке? Девушка лишь поджимает губы, не позволяя недовольному вопросу сорваться с губ, и закрывает за ними дверь, убедившись, что на лестничной клетке нет любопытных соседей. Сплетни ей без надобности. И так по дому слух ходит, мол, притон устроила и бандитов к себе водит. — Что случилось? Марина, присев перед Кащеем, заглядывает в лицо и снимает с его ног остроносые туфли, которые столько раз просила не носить зимой. Холодно же. Вот, промёрзнет — и свалится с температурой, будет хрипеть севшим голосом. Кащей, кажется, её безмолвный укор понимает, иначе зачем бы так усмехался? Мол, не бузи. Он только щурится, чтобы кровь с рассечённого над бровью лба не заливала глаз, отмахивается, намекая, что все вопросы потом, и кивает Савелию в дальнюю комнату: «Туда». Из Марининой спальни звучат глухие голоса, пока девушка наполняет тёплой водой пластиковый таз, а прежде чем выйти к мужчинам, прихватывает с зазеркальной полки аптечку. Хочется вытрясти правду. Спросить, почему в очередной раз пришёл избитый? Зачем решать всё кулаками? У Марины вопросов — вагон и маленькая тележка. Но знает, что ни один из ответов её не удовлетворит. Той девчонки, наивно пытающейся понять пацанов и их мотивы, больше нет, хотя ещё несколько лет назад Смирнова бы не стала молчать. А теперь она просто входит в собственную комнату и перешагивает брошенный на пол Кащеев плащ, меча взгляд от старшего «Универсама», растянувшегося на тахте, к сидящему на табурете Савелию. Тот, упёршись локтями в колени и насупившись, водит языком по дёснам за щекой. — Придут ещё. На коленях, суки, будут извиняться, — продолжает разговор с непоколебимой уверенностью, а затем глядит на Марину и сводит брови к переносице, гаркнув: — Чё застыла? Не видишь, человеку плохо? Содрогнувшись от неожиданного окрика, девушка стискивает пальцы на круглом тазу с тёплой водой и собирается огрызнуться, но Кащей, болезненно морщась, тянется к Савелию и отвешивает ему звонкий подзатыльник. И как только силы в таком состоянии нашёл? — Слышь, — гневно сверкает глазами, — ты смотри, на кого базланишь. Кащей тяжело опускается обратно на подушки и прикрывает глаза, а Савелий, насупившись, поджимает губы. Извиняться перед девушкой старшего он не будет — не по понятиям это, но что урок усвоен, показывает всем своим видом. Двигается немного, чтобы не мешать, когда Смирнова ставит тазик и аптечку на прикроватную тумбочку, и наблюдает за её действиями. — Иди умойся, — просит его, подходя к лежащему на тахте Кащею, — тоже подлатаю потом. Молодой человек не возражает и молча выходит из комнаты. А вскоре несмазанными петлями скрипит дверь в ванную комнату. Раздаётся журчащий звук воды из-под крана. Не зная, с чего начать, девушка блуждает взглядом по разбитому лицу Кащея, по запёкшейся крови на его сбитых костяшках, и после тянется к пуговицам на рубашке. Может, там вообще переломы? Тогда в больницу везти надо, а не заниматься самолечением. Кащей улыбается окровавленными губами и накрывает ладонью женские пальцы на своей груди. — Пристаёшь? Севуху постеснялась бы. — Дурак, — стряхнув руку, Марина, не разделяющая его веселья, хмурится. — Что случилось? — С Киноплёнкой погрызлись чуток, ничего серьёзного. — Вижу я ваше «ничего серьёзного». И игнорирует дрогнувшие в улыбке губы Кащея, который понимает, что за недовольством и раздражением она прячет беспокойство о нём. Знание этого согревает изнутри, в солнечном сплетении так тепло-тепло становится, будто и отопительных приборов не нужно. Грелся бы только её любовью — искренней, какую никто прежде по отношению к нему не проявлял, а потому обычно язвительный Кащей рядом со Смирновой оттаивает, смягчается, и чувствует себя по-глупому влюблённым. Марина с ним второй год ходит. Настойчивый и всегда побитый ухажёр её сперва пугал: то, поджидая у ворот училища, на прогулку зазывал, то молчаливо следовал по пятам, провожая до подъезда, когда она задерживалась у подруги. При встрече норовил вручить букет цветов, сорванных с клумбы у соседнего подъезда и заботливо обёрнутых в газетный лист, или протягивал коробку конфет с неизменной улыбкой и лисьим прищуром карих глаз. А однажды притащил фирмовую блузку. Марина из-за этого несколько недель с ним не разговаривала и, заметив издали, старалась скрыться из виду. То ли дорогая вещь не понравилась, то ли догадалась, как настырный ухажёр мог блузку заполучить, и испугалась. Тогда Кащей и понял: влип. Поначалу, конечно, посмеивался. Думал, девчонка-недотрога себе цену так набивает, ведь замечал всё-таки огонёк интереса в её исподтишка брошенных взглядах, а потом Марина устроила молчанку из-за этой тряпки, и Кащей вдруг осознал, что думает о ней чаще, чем положено мимолётному увлечению. Злился на самого себя, когда вспоминал улыбку с ямочкой на щеке или в толпе, обрадовавшись, подхватывал под руку незнакомую девушку, перепутав её с обладательницей такого же светлого полушубка. «Влюбился, что ли?» — по-доброму хохотал Севуха. Кащей в ответ грозно цыкал. Смачно сплёвывал на землю и отбивал: «Херню несёшь», а наедине с собой признался, что да, кажись, влюбился. И испугался. Монахом, конечно, не жил — девушки у Кащея были, но так… лишь бы скучный вечер скрасить. И ничего более. «Эти муси-пуси ваши. Тьфу, блять», — морщился, глядя, как Вовка Суворов на дискотеке прижимал к себе стройную девчонку, и отворачивался, чтобы выкурить пару терпких сигарет в распахнутое окно на первом этаже дома культуры. Для него понятий «нежность» и «ласка» не существовало. С детства не был к ним приучен. А потом появилась Смирнова, которую захотелось вдруг оберегать и… Кащея это до чёртиков пугало. Из-за прежде незнакомых ощущений в груди его новая зависимость — со смущённой улыбкой и серыми, как осеннее небо, глазами — вызывала ужас. Кащей хотел забыться. Пока Марина избегала встреч, парень собирал шумную компанию друзей в тренерской, вливал в себя дешёвое пойло и веселел с каждым выпитым стаканом. В глазах появлялся пьяный блеск, а хриплый смех разбивался о покрытую трещинами плитку на стенах полуподвального помещения, где он обнимал очередную Наташу или Алёну. Потом даже целовал, трахал, но чтобы лица не видеть: перегнув через расшатанный подлокотник и вдавливая её голову в промятый диван, ощущая под пальцами жёсткие и испорченные химической завивкой локоны. А поутру наваливалась такая тяжесть, что Кащей больше всего хотел расковырять грудную клетку, вырвать сердце и бросить его — ноющее и трепещущее — к ногам жестокой девчонки. Стиснув зубы, терпел. Двор её обходил стороной, и все места, где прежде пересекались, — тоже. Влюблённого Кащея хватило лишь на неделю. Он всё-таки пришёл к Марине и, измученный душевными терзаниями, хотел получить ответ на один лишь вопрос: «Со мной будешь или нет?» Смирнова, казалось, только этого и ждала. Ждала, что наконец-то увидит перед собой не нахального старшего с Универсама. Кащей её пугал — слышала о проделках мотальщиков, а Костя — одинокий и боящийся нежных чувств — Марине понравился. Разглядеть его за маской Кащеевой язвительности было непросто, но она смогла: в по-мальчишески глупом срывании цветов с клумбы, в оставляемых под дверью записках с цитированием стихов, в том, как ждал её на лавочке у подъезда. Марина ответила «да». С одним лишь условием — рядом с ней он будет Костей, а не Кащеем. Но иногда два мира, в которых жил молодой человек, пересекались. После стычек с другими улицами Кащей справлялся с ранами сам, в редких случаях позволял себе — едва стоящему на ногах — появляться на пороге Марининой квартиры. Что время от времени парень приходит к ней избитым, она никак не привыкнет, но Кащей видит, как по прошествии двух лет Смирнова стала реагировать спокойнее. Вместо испуга и слёз появилась уверенность в своих действиях, а тонкие — музыкальные — пальцы больше не дрожат, когда прижимает проспиртованную вату к ссадинам матерящегося Кащея. Их Марина научилась обрабатывать не хуже, чем эти ледышки в медсестринских халатах, так и норовящие вызвать ментов. Мужская рубашка испачкана. Расстегнув на ней пуговицы, Марина помогает снять льняную ткань с крепких плеч и бросает на пол, чтобы потом постирать вместе с изгвазданным Кащеевой кровью тёмным пледом. Смирнова разглядывает на поджаром теле налитые пока ещё багровым цветом синяки, ощущая, как изнутри колет холодная мысль: «А если однажды до смерти забьют?», но гонит её прочь. Нет, не забьют. И чтобы отвлечься от дурноты, пальпирует гематому под рёберной дугой, но одёргивает руку, когда Кащей с шумом втягивает воздух сквозь стиснутые зубы. — Что по ощущениям скажешь? — спрашивает, боясь прикасаться снова. — Перелом есть? Молодой человек прикрывает глаза, прислушиваясь к собственному телу, и медленно качает головой. Уверен, максимум — ушибы. Ну, может, небольшие трещины ещё. Но точно не переломы, боль от которых Кащей никогда не забудет и ни с чем не спутает. Когда в тюрьме после «приветствия» сокамерников валялся на холодном бетоне, стирая кровавую юшку с лица, и не мог дышать от резкой боли в грудной клетке, тогда — да, был перелом. — Нет, — смотрит на Марину, подвинувшую табурет с тазом. — Только башка раскалывается. — Умывайся. Девушка отходит к комоду, слыша, как за спиной Кащей с фырканьем смывает кровь и грязь с лица и шеи, а вернувшись протягивает ему полотенце. Когда в ванной комнате прекращает литься вода, Марина оборачивается к вошедшему Воронцову, чтобы оценить серьёзность его травм. Савелий «отсвечивает» подбитым и уже заплывшим глазом, в то время как лопнувшая губа продолжает кровить. Дохромав до тахты, он садится рядом с Кащеем, и Смирнова не вникает в суть их разговора, выверенными движениями обрабатывая чужие раны. Разборки Универсама — не её дело. — Надо узнать, как там Турбо с Зимой и остальные, — Кащей дёргается от жжения. Мельком глядит на девушку, прижавшую проспиртованную вату к ране на лбу, и продолжает: — Скажи нашим, чтобы поодиночке не ходили, пока я со старшими других «улиц» не договорюсь. Киноплёнка быстро на жопу ровно сядет. Наклеив пластырь, Марина выпрямляется. — Свободен. Она бросает окровавленную вату на тумбочку, где лежит несколько других, а потом поворачивается к Савелию: «Теперь ты», и берёт перекись. Воздух перед своим лицом очерчивает, как бы намекая на ссадины на чужом, и уточняет, есть ли ещё. Прежде чем ответить, Воронцов бросает взгляд на Кащея. — Синяки только. Когда Смирнова, склонившись над ним, прижимает ватку с чем-то щиплющим к рассеченной брови, Савелий будто деревенеет весь. И смотрит в одну точку за женским плечом, чтобы лишний раз не взглянуть даже на острые ключицы, выглядывающие из-под ворота Марининой домашней футболки. Парень чувствует на себе пристальный, холодный взгляд Кащея, который Смирнову, будто золото, оберегает от всех невзгод. Хотя кто из пацанов рискнул бы что-то плохое девушке старшего сделать? — Голову выше держи. Но не дожидаясь реакции Марина, коснувшись пальцами его подбородка, сама поднимает голову Савелия, чтобы было сподручнее. Кащей хлопает себя по карманам брюк и достаёт из переднего пакетик махорки. Башка, конечно, раскалывается, но курить-то хочется. Молодой человек, кряхтя от боли, встаёт с тахты. Марина разрешает курить только на лестничной клетке, и Кащей это правило принял. — Куда? — Так… курить же. — На кухню иди, там форточка открывается. Нечего на лестнице в таком состоянии торчать. Ещё и раздетым. Кащей, усмехнувшись, выходит из комнаты. Он старается меньше совершать движения, которые вызвали бы дискомфорт, и с силой тянет плотно сидящую форточку. Когда та со скрежетом поддаётся, в кухню порывом зимнего воздуха тут же проникает морозная свежесть. От неё по обнажённой коже бегут мурашки — у Марины нет запасной и чистой одежды Кащея, вышедшего на кухню без рубашки. Уличный холод пробирает до дрожи. Молодой человек, наспех скрутив самокрутку из папиросной бумаги, глубоко — до раздирающей горло горечи — затягивается, и выдыхает тяжёлый дым. От едкого послевкусия усиливается тошнота. Кащей морщится, сглатывает ком и прижимается к холодному стеклу виском. Это облегчает головную боль на несколько секунд. Не более. И старший зло шипит ругательства в адрес мудозвона, который смазано ударил его кастетом. Теперь, похоже, с сотрясением ходить. То ещё удовольствие. Кащей не спеша курит и разглядывает до мелочей знакомую кухоньку. Летом он помогал Смирновой делать здесь ремонт. И это стало первой бытовой суматохой, которая приносила ему удовольствие: Марина, окроплённая известью с щётки для побелки, выглядела забавно, а Кащея умиляло, как упрямо она сдувала выбившиеся из-под косынки волосы. Ругалась, когда тёмные локоны продолжали лезть в лицо, и позволяла парню стянуть резинку с «хвоста» и заплести косу. Если кто-то из пацанов увидел тогда своего старшего, наверняка разинул бы рот в изумлении: руки, которые весьма ощутимо били на ринге, научились бережно перебирать густые пряди. Для Кащея всё было в новинку. И поселившееся в груди тепло, и ощущение домашнего уюта, и трепетные поцелуи, которые Марина в приступе нежности оставляла на его закрытых веках. Хотелось наслаждаться этим как можно дольше, быть просто Костей. Без всяких прозвищ. И поэтому он досадливо ругался, когда в дверь — под испуганный взгляд девушки — тарабанил какой-нибудь универсамовский пацанёнок, прибежавший сообщить, что «Кащей, там это… Ты нужен, короче». Затушив самокрутку, когда горечь махорки уже встала поперёк горла, молодой человек закрывает форточку и, развернувшись, замечает на плите сковородку с жареной картошкой. Желудок тут же сводит спазмом, как бы намекая, что в нём ничего, кроме алкоголя и солёных огурцов для закуси, со вчерашнего вечера не было. И справиться с искушением не удаётся: Кащей, наткнув пару ломтиков картошки на вилку, отправляет их в рот. Когда возвращается в комнату, Марина уже собирает аптечку, а Савелий сидит с прижжёнными зелёнкой ссадинами. Он переводит взгляд на старшего, но Кащей коротким движением головы лишь указывает на дверь, мол, выметайся. Воронцов понимает жест без слов и суетливо собирается домой. Вслед за ним, невзирая на слабость и желание вернуться в постель, выходит Кащей, который, привалившись к стене, наблюдает за обувающимся товарищем. — Завтра пойду к старшим «улиц», — говорит Воронцову напоследок. — Нашим передай, что послезавтра сбор. Савелий, пожав руку старшего, кивает: — Понял, — и глядит на вышедшую из комнаты Марину. — Спасибо. Девушка приподнимает уголки губ, тем самым словно говоря: «Не за что». Она держит рубашку Кащея, на которого хмуро глядит после того, как он закрывает за товарищем дверь. — И куда завтра собрался? — Мариш, это наши универсамовские дела. — Плевать мне на них. Чтобы перебить тревожность, Марина идёт в ванную комнату и бросает грязную одежду в большой таз для стирки, предварительно проверив карманы, а наблюдающий за ней парень подходит ближе, устало прислонясь к дверному косяку. — Тебе отлежаться надо. Свалишься где-то в подворотне, и что дальше? — ворчливо продолжает Смирнова. — Замёрзнешь к херам собачьим. Будто кто-то плеснул в огонь бензином, от её слов в Кащее полыхает раздражение. — Не выражайся, давай, — отзывается недовольно. — Не девка уличная же. Марина поворачивается к парню и в упор глядит на него серыми глазами, что сейчас потемнели и больше напоминают грозовое небо. Она никогда не высказывает Кащею своё недовольство при пацанах. Хоть не принимает его уличный образ жизни, но понимает, что помыкать собой на глазах у универсамовских он не позволит. Старший же. Марина осознаёт, какие слухи поползут, если при пацанах будет затевать с ним подобные разговоры. Мол, если даже бабу свою угомонить не может, то какой же Кащей авторитет? — Хорошо, что помнишь, что я не девка уличная. Тогда, может, хоть раз прислушаешься ко мне? Восстановишься, в больницу сходишь? Но нет же. Вечно подрываешься, как ужаленный, и мчишься снова отхватывать, — насчёт «снова» Марина преувеличивает, Кащею нечасто достаётся в драках, но как в приступе сердитости не сгустить краски? — Я отпускаю тебя, а сама боюсь, что не вернёшься. От каждого стука в дверь дёргаюсь. Думаю, что твои пацаны пришли рассказать, как тебя где-то там забили за «асфальт» ваш проклятый. — Прекрати бабскую херню эту, — жёстко отбривает Кащей. Когда девушка поднимает тему «улицы», он всегда злится. — Знала, с кем связываешься, — продолжает зло. — Не с чушпаном из музыкалки, который целыми днями на ебучем пианино играть будет и по выставкам таскаться. — Да лучше с чушпаном, чем так! Марина от собственных же слов замолкает. А заигравший желваками Кащей, стиснув кулаки, исподлобья глядит ей в глаза. Смирнова отворачивается первой. — Штаны тоже снимай, постираю, — звучит её глухой голос. — Сейчас найду тебе что-нибудь из вещей Саши. В коридоре с Кащеем расходятся: он в спальню Марины, а она — в комнату старшего брата. Смирнова старается не заходить сюда без особой необходимости. Но каждый раз в груди шевелится тоска, смешиваясь с покалывающим волнением, будто забрела на чужую территорию и вот-вот выскочит охранник с заряженным солью ружьём. В шкафу среди немногочисленных вещей девушка находит тёмно-синие треники и чёрную футболку, с которыми возвращается к Кащею. Костя сидит в одном только белье, и на бледном бедре Марина замечает ещё один багровеющий синяк, но молчит, будучи обиженной. Парень забирает чужие вещи, спросив: — Долго ему чалиться? — Нормально выражайся. Смирнова — не «улица». И холодом в голосе даёт понять, что не потерпит в общении с собой жаргон. Костя весьма начитан, без этих словечек может обойтись. И Марину раздражает, когда он из упрямства продолжает говорить с ней на языке пацанов. От дотошности девушки Кащей вздыхает. И переспрашивает: — Сколько ему сидеть осталось? — Полтора года. Забрав в ванную комнату штаны и таз с грязной водой, девушка выливает её, а затем замачивает Костины вещи. Позже, намыливая руки, Марина смотрит на своё отражение в небольшом зеркале над раковиной. Рассматривая тёмные круги и сухость под глазами, она думает о том, как было замечательно летом в отпуске. Не требовалось, превозмогая физическую усталость, вставать на работу. У неё зарплата копеечная, а обязанностей — хоть на троих дели. Ещё и сокращения эти… Поговаривают, фабрику закрыть могут, и что тогда делать, Марина не знает, а от тягостных мыслей становится дурно. Коллеги уже начали сносить вещи в комиссионку, чтобы хоть какие-то деньги появились. И следуя их примеру девушка недавно продала стиральную машину. Костя, узнав, долго ругался, мол, не могла ему сказать, что деньги нужны? «Я бы помог, не посторонний же человек!» — выговаривал ей, как неразумному дитя. А Марина просто не привыкла просить. Злясь, что в голову лезут неприятные воспоминания, Смирнова брызжет на зеркало водой с рук, и когда вытирает их, выходит к Кащею. — Есть будешь? — Буду, — отзывается с тахты. Немного постояв в дверях, Марина молча всё-таки уходит на кухню, чтобы подогреть ужин, но цыкает, когда замечает оставленную в сковородке вилку. По рукам Косте дала бы за то, что из общей посуды ест. «Разве нельзя положить в тарелку и поесть нормально, а не давиться, будто у тебя еду заберут?» — риторически звучит каждый раз, когда застаёт парня за этим делом. Включив конфорку, девушка сдвигает на неё сковороду и нарезает хлеб. Они с Костей могут вспылить, но не перестают заботиться, даже если от злобы на другого трясёт. Прямо как сейчас: поцапались, а всё равно ужин ему греет, хоть от Кащеевых слов до слёз обидно. Смирнова пытается не выговаривать Косте из-за его образа жизни, но порой страх душит так сильно, что молчать нет сил. Когда Марине было четырнадцать лет, вернувшись из школы, она увидела заплаканную маму и бледного, но храбрящегося отца, из которого болезнь вытягивала все соки. В тот день родители сняли деньги со сберегательной книжки и уехали в московскую больницу, а Марина осталась на попечении старшего брата-студента. Однажды зазвонил телефон. Саша подоспел к нему раньше, чем выглянувшая из комнаты сестра, и будто сдулся весь после услышанного в трубке. Не сводя с Марины взгляд, он что-то коротко отвечал, затем сбросил звонок и обронил бесцветное: «Папа умер». А через пару дней из Москвы приехала машина. Сперва из неё вышла осунувшаяся женщина с бледновато-желтой кожей и тусклым взглядом. Марина едва узнала собственную мать. Затем из салона через заднюю дверь вытащили гроб. И сгорбленная фигура в чёрной кофте и мятой юбке до колен стала смазанным пятном в глазах рухнувшей в обморок школьницы. Ещё спустя несколько месяцев Сашку вызвали в военкомат и отправили в охваченный войной Афганистан. Мама продолжала ходить на работу, следила за успеваемостью дочери, отправляла сыну письма и небольшие гостинцы. Но Марине казалось, что она всё это делала по привычке, нежели осознанно проживала каждый день. Смирнова старалась взять на себя больше домашних обязанностей, чтобы быстро устающая мама чаще отдыхала. Только её забота дала обратный эффект: женщина стала прикладываться к бутылке. Через два года Саша вернулся домой. Его волосы были тёмные, как у сестры, но теперь на висках затесалась проседь. На перроне — среди толкающейся толпы — он огрубевшими руками прижал к себе Марину, и девичью щеку обжёг холод орденов и медалей, висящих на груди брата. Смирнова им гордилась. Отстранившись, с детским восторгом рассматривала награды, о которых Саша ничего не рассказывал. Марина думала, что из скромности. А однажды, выйдя посреди ночи попить воды, застала брата на кухне. — Саш, — сонно моргая, девушка села на второй табурет, — ты что тут делаешь? — Поминаю. — Кого? — Серёгу. После возвращения из Афганистана Сашка был немногословен. Но в ту ночь, подняв покрасневшие глаза на сестру, он говорил, говорил, говорил… А Марина холодела от ужаса, не смея перебить парня. Саша делился историями, которые ещё не переболели в нём. Они зияли в его молодой душе сквозными ранами, и младшая сестра прятала заплаканный взгляд. Было жалко Сашу, вернувшегося из ада, и его товарищей, перед смертью просивших написать матерям, невестам, жёнам. Она жалела и оплакивала каждого, в чьих сердцах — из-за отнятых чужих жизней — поселилась вечная борьба с совестью. — Вот за это всё мне награды дали, понимаешь? В сердцах швырнув их на пол, Саша опрокинул в себя стакан горькой водки, а затем обнял подошедшую сестру, пряча лицо. Марина кусала покрасневшие и опухшие от слёз губы и дрожащей рукой гладила брата по голове, пока он тихо плакал, уткнувшись в её живот. Ту ночь Смирновы больше не вспоминали. И не оставались наедине, пока в их семью не постучала новая беда. Марина уже год училась в техникуме. Летняя сессия близилась к завершению, оставался всего один экзамен — и каникулы, поэтому домой девушка возвращалась в хорошем настроении. Но заметила у подъезда «таблетку» Скорой помощи и милицейский ВАЗ, и сердце кольнуло в нехорошем предчувствии. Смирнова взбежала по лестнице — она помнит пульсирующий шум в ушах, а потом у квартиры её перехватил Саша, шепча: «Не нужно туда идти, Мариш, не нужно…», и крепко держал, пока сестра не перестала вырываться и, плача, не обмякла в его руках. Со дня похорон она помнит немногое. Отпечаталось только, как стояла напротив родительских могил, уткнувшись в Сашину грудь, и шептала сухими губами, что хочет к ним. Марину, несколько недель ходившую бледнее, чем выбеленные стены квартиры, вернула к жизни забота о брате — единственном родном человеке. Но он стал допоздна где-то задерживаться. Говорил, что устроился на работу, только не рассказывал, куда. Иногда приходил побитый. Подмигивал встречавшей его Марине, пряча за легкомысленным действием боль, и закрывался в ванной комнате. У Смирновых, спустивших все сбережения на похороны, вновь появились деньги. Небольшие, но всё-таки… Порой Саша радовал подарками — различными безделушками в виде колечка или флакона духов «Признание». На совершеннолетие подарил Марине пару билетов на поезд в Москву, где они пробыли несколько дней, и девушка не переставала за это благодарить. А потом пришли милицейские. Сказали, что Саша с товарищами задержан за разбойное нападение и грабёж, и устроили в квартире обыск. Разнервничавшись, Марина ходила из угла в угол и повторяла, что они ошибаются. «Саша… Он же… Вы знаете, что он из Афганистана вернулся? Он там всех нас защищал, а вы говорите про какой-то грабёж», — твердила девушка. И, подавившись воздухом, замолчала, когда милицейский достал из тайника в Сашиной комнате чьи-то часы, кольцо и перетянутые резинкой купюры. Дальше были суд, озвученный приговор и виновато-обеспокоенный взгляд брата, которого, закованного в наручники, уводили через неприметную дверь. И вот тогда Марина действительно осталась одна в пучине косых взглядов и осуждающего шёпота соседей, что начали вдруг сторониться её. Дышать полной грудью девушка начала лишь с появлением Кости. Поначалу его назойливость нервировала, но Марина оправдывала это тем, что долгое время не общалась ни с кем, кроме коллег по работе. А когда молодой человек вдруг принёс импортную блузу, Смирнова испугалась. Вспомнила, как дорогие подарки доставал её брат, и не могла отделаться от преследовавшего ощущения грязи на собственных руках. Избегала Костю, а сама скучала. И ругалась на себя из-за того, что успела-таки привязаться к высокому, статному парню с по-лисьи хитрым прищуром. Но боялась видеть рядом с собой Кащея, который не брезговал приносить украденные вещи, поэтому ждала. Чего? Наверное, что однажды на пороге её квартиры появится Костя — простой парень, не прячущийся за ликом старшего Универсама. И теперь Марина сидит напротив заиндевевшего окна, держа в руках кружку с остывающим чаем, а там — в её комнате — вновь сидит Кащей. Жёсткий и грубый, отстаивающий «улицу». Он приходит спустя минут десять. Девушка слышит шаркающие, медленные шаги, но продолжает рассматривать узоры на оконном стекле, пока Костя садится за стол. Парень тихонько ругается сквозь зубы, потревожив неосторожным движением ушибленные рёбра, и рукой со сбитыми костяшками двигает к себе тарелку. Однако напряжённое молчание перебивает аппетит. Отложив вилку, он пристально смотрит на Смирнову. — Не дуйся, — а когда не дожидается реакции, продолжает: — Знаешь, как у нас в детдоме говорили? На обиженных воду возят. С Костиного языка эти фразы переводятся как «Давай будем мириться», и Марина переводит на него взгляд. На такие слова она раньше обижалась еще сильнее, думая, что Кащей так обесценивает её чувства. А потом поняла: парень просто не умеет извиняться. И таким образом он делает первый шаг к примирению — через глупые поговорки, прибаутки и неловкое «Не дуйся». Заметив, что девушка смотрит на него, Костя позволяет себе короткую улыбку. — Я не хотел грубить. Знаешь ведь, как злюсь, когда ты пилишь и читаешь морали, — продолжает он. — Я не могу бросить улицу. Она меня, можно сказать, спасла. Марина качает головой и признаётся: — Не понимаю, как место, где вы постоянно дерётесь, может спасти. Ничего на это не ответив, Костя опускает взгляд на клеёнку, застилающую кухонный стол. Меж его бровей залегает глубокая складка, будто молодой человек думает о чём-то сложном, и Смирнова молчит в ожидании дальнейших слов. — В тринадцать лет я сбежал из детского дома, — наконец говорит Кащей. — Весь наш возраст лишили обеда, потому что я опоздал на построение, и пацаны решили меня проучить. А воспитательница, когда пришёл к ней, пренебрежительно так посмотрела и сказала, что не будет разбираться в детских глупостях. У меня после этих «глупостей» лицо заплыло, несколько недель синий ходил, пока не зажило всё. А она просто закрыла передо мной дверь, представляешь? — шкрябая ногтём место пореза на клеёнке, парень криво усмехается. — Тогда и решил сбежать, но куда? И в больницу нельзя: врачи на такое милицию вызывают, те сдали бы обратно в детдом. Поэтому бродил по улице и шугался ментов, пока не упал возле гаражей. Встать и идти дальше сил уже не было. Помню, как подполз в угол, свернулся на каких-то картонках и… то ли уснул, то ли сознание потерял. Хер поймёшь. Очнулся, а надо мной толпа стоит. Пацаны. Вопросы задают, а у меня зубы чечетку от холода отбивают. Ну, и потащили к старшим — разбираться. От страха и безысходности выложил им всё, как есть, думал: «Сейчас и эти побьют», ан нет. Ватник старый накинули, кипяток налили, чтобы согрелся, даже сухарь где-то отыскали. Оказалось, они там все беспризорниками были. Жили в подвале, на хлеб, ну, воровством зарабатывали. И я тоже стал… Однажды дядя Митя за руку поймал, когда из кармана у него попытался копейки вытащить. Пожалел, ментам не сдал, а к себе забрал. Он фронтовиком был. Пока воевал, жену и сына маленького во время бомбёжки убило, а новую семью не завёл. Вот и получается, что если бы пацаны меня тогда не нашли или прогнали, кто знает, был бы я вообще жив? А сейчас на своих смотрю… они такие же потерянные, как и я тогда. Марина прежде не слышала эту историю. Протянув руку через весь стол, она накрывает Кащееву ладонь своей и легонько сжимает, будучи не уверенной в реакции парня, впервые оказавшегося столь откровенным. Костя не отшучивается в характерной для него легкомысленной манере, а приподнимает уголки губ в благодарной улыбке. — Почему Кащей? Впервые за вечер парень улыбается. — Я таким худым был, что страшно смотреть, кости выпирали… Ну, точно Кащей. И злым. Мне Хлыст — наш старший — говорил, что я поначалу все драки на злобе вывозил, она силы давала. Это уже потом подкачался, массу набрал. — А дядя Митя… — Умер. Сердечный приступ. Незадолго до того, как меня с шапкой приняли, — говорит Костя, вновь опуская взгляд. — Это и хорошо, наверное. Ну… что не видел потом всего этого. Марина поджимает губы. Она сильнее сжимает мужскую ладонь, прежде чем отпустить, и двигает тарелку ближе к парню. — Ешь давай, — говорит, чтобы сменить грустную тему, — а то опять в Кащея превратишься. Костя смеётся, бормоча что-то похожее на «Я и не переставал им быть», но всё-таки возвращается к ужину. Напряжение, которое вызвала небольшая ссора, спало после откровенного разговора. Смирнова не спеша допивает чай. А когда парень отдаёт ей опустевшую тарелку, то отправляет его отдыхать, в то время как сама остаётся на кухне, чтобы помыть посуду. Потом уходит стирать. Если Кащеевы вещи утром будут влажными, тот станет недовольно ворчать, поэтому Марина вешает их сушиться возле батареи. Уже вытирая руки полотенцем, она хочет вернуться к Косте и провести вечер своего выходного дня в его объятиях, однако раздавшийся стук вынуждает торопливо выйти в коридор. Распахнув входную дверь, Смирнова напарывается на острый взгляд Турбо, чьё лицо пестрит свежими ссадинами, но почти сразу же мальчишка смотрит куда-то за её плечо и выдаёт по-простуженному хриплое: «З-здрасьте». — Кащея можешь позвать? — добавляет. — Нет его здесь. — Севуха сказал, он у тебя остался. — А я говорю, нет его. Марина прислоняется к косяку, крепко сжав пальцы на холодном металле дверной ручки, чтобы пронырливый подросток не вздумал протиснуться в квартиру. Было уже такое однажды. — Шёл бы ты домой, Валер, — смягчаясь, говорит девушка. — Мокрый весь, простынешь на холоде. Но Валера лишь сердито смотрит на неё из-под надвинутого до самых бровей цветастого петушка. Догадывается, что Марина врёт, однако не спешит обвинять во лжи девушку старшего Универсама. Он поджимает губы, зло пихнув носком ботинка отставшую от пола плитку, и прячет руки в карманы. По-детски насупившийся Валера не выглядит сейчас на свои тринадцать-четырнадцать лет. Чуть ли не обиженно шмыгает носом, зыркая глазами, и кусает разбитую в дворовой драке губу. — Когда придёт? Смирнова только вздыхает. Вот же настырный, а. — Не знаю. «Из Турбо, ну, то есть Валеры, хороший пацан вырастет. Чем-то на меня в его годы похож. Такой же упёртый. Только надоедливый чуток: каждый раз тумаков получает, а всё равно меня на спарринг зовёт. Говорю, мол, со сверстниками вставай, ан нет, ему кто «потяжелее» в соперники нужен. Жалко, батя у него бухает не просыхая. А напьётся, так с кулаками лезет», — сказал Костя, когда Валера впервые появился на пороге её квартиры. — Погоди, — схватив уходящего мальчишку за рукав старой куртки, Марина ловит на себе его удивлённый взгляд. — Постой, не уходи никуда. Прикрыв дверь, девушка уходит на кухню, а возвращается уже с остывшими пирожками, приготовленными утром. Валера недоверчиво и немного испуганно глядит на протянутый пакет, начав отнекиваться, и тогда Марина силой вкладывает его в чужие руки. — Держи, говорю, — цокает языком. — Голодный же, целый день по улице шатаешься. Валера, смущённый внезапным проявлением заботы, отрывисто бросает: «Спасибо, Марин», после чего сбегает по лестнице вниз. Звук его торопливых шагов гулко отдаётся от стен пустого подъезда, и Смирнова хмыкает. Она возвращается к себе в комнату. Кащей, привстав на локте, заспанно глядит, как Марина прикрывает дверь в спальню. Пока она хлопотала по дому, уставший и не выспавшийся ночью парень успел задремать, а проснулся из-за едва разборчивых голосов в коридоре. — Кто приходил? Смирнова пожимает плечами. — Соседка, — девушка присаживается на тахту, — муку просила. Молодой человек мычит что-то неразборчивое, тянет Марину к себе, обнимая, когда она ложится рядом, и вновь прикрывает глаза. Женское дыхание слегка щекочет шею в местах, где кожа не прикрыта футболкой. Кащей испытывает сладостное чувство комфорта, а потому лениво гладит Смирнову по спине, пробормотав: «Кости торчат». И будто стремясь доказать это, с нажимом обводит пальцами её выпирающие лопатки. — Скоро придётся держать, чтобы не улетела, как воздушный шарик, — бормочет недовольно. — Пацанов заставишь? А сам свои важные дела решать будешь? — хмыкает девушка. Кащей тут же щиплет за бок, из-за чего Марина дёргается, а Костя как ни в чём не бывало смотрит на неё: «Чтобы ерунду не говорила. Я тебя только себе доверю». Эти слова звучат сродни признанию в любви, которое они говорят редко, предпочитая проявлять всё в заботе и поддержке, поступках. Смирнова радуется, что Костя, прижавшись подбородком к её макушке, не видит, как на губах мелькает смущённая улыбка. Они лежат так долго, пока не затекают мышцы. Тогда Кащей отпускает девушку, лёгшую на соседнюю подушку, — и их лица совсем близко. Он разглядывает Марину и её потускневшие веснушки, которые «пробьются» по весне, вкрапления зелёного в серой радужке, тёмные от туши-поплюйки ресницы. Смирнова нежно проводит пальцем по его переносице, гладит по гладко выбритой щеке и, скользнув выше, зарывается в тёмные отросшие волосы с мелкими завитушками. А Кащей, как ласковый зверь, льнёт под женскую руку. Марина любит, когда он такой — мягкий и по-домашнему родной, обычный парень без уличных замашек. Вырвать бы его из Универсама, да не получится. — Давай уедем? — шепчет, уверенная, что Костя услышит, но в глубине души не воспринимает сказанное всерьёз. — Без разницы, куда. Главное, чтобы вдвоём: только ты и я. — Куда хотела бы? — Не знаю… — Марина задумывается. — В Евпаторию? Женька туда с женихом ездила отдыхать. Говорит, там море чистое-чистое, а песок такой нежный… И солнышко пригревает. — Хочешь, летом поедем? Когда у тебя отпуск? Девушка, вздохнув, отводит взгляд и смотрит на окно, за которым постепенно сгущаются сумерки. — Отпуск… Зарплату почти не дают. Хоть бы фабрику не закрыли, а ты про отпуск говоришь. — Я найду деньги. Но Марина качает головой. С Кости станется влезть в какую-нибудь криминальную историю ради этих денег. Нет уж. Лучше без Евпатории и синего моря обойдётся, но будет рядом с Костей, чем в наручники закуют ещё одного близкого ей человека. Кащей молчит. Смотрит на задумавшуюся Марину, думая о том, какая она хрупкая и в то же время сильная, стойкая духом. Ему повезло с ней, а от того хочется баловать и задаривать подарками, только всё, на что способен Кащей, — это притащить неказистый букет цветов или безделушки. Смирнова же честная. Её совесть замучает, если примет дорогие подарки или начнёт красоваться в фирмовых нарядах. Желая отвлечься от тягостных мыслей, Костя спрашивает: — Сыграешь что-нибудь? Во взгляде Марины мелькает удивление, граничащее с любопытством, мол, что это ты музыку вдруг решил послушать? Но всё-таки кивает и, выпутавшись из Кащеевых объятий, идёт к стоящему возле окна пианино. Мама часто играла на нём колыбельные, пока Марина и Сашка не засыпали, а отец потом каждого относил в постель, стараясь не потревожить сон детей. И из-за этих воспоминаний, когда брата посадили в тюрьму, девушка не смогла продать инструмент — в последний момент, извиняясь перед покупателями, сообщила, что он не продаётся. Что сыграть, Марина ни на минуту не задумывается. Недавно услышала въевшуюся в память песню, слова которой и напевает после проигрыша: «Твоё имя взяла эта ночь, твои губы расплавил рассвет. Повторилось всё также точь-в-точь: ты ушёл, и тебя больше нет…» У Кащея ноют ушибленные рёбра, но он всё равно переворачивается на другой бок, чтобы видеть Смирнову. И не сводит с неё взгляд. Думает, что к лету найдёт деньги и увезёт девушку хотя бы на пару недель. Туда, где сможет быть просто Костей.