Закрывая глаза

"Голубая стрела" без сигнальных огней Разбивает стекло, исчезает в окне Твой игрушечный поезд летит под откос Только это уже почему-то всерьез.

Ламина плачет как-то иначе. Трич привычно приобнимает ее за плечи, позволяя уткнуться в свое плечо, и откидывается на стену вагона, чтобы прикрыть глаза. Он знает тысячу и один оттенок ее слез – от радости, когда она смеется, широко улыбаясь и зажмуриваясь от счастья, повисая у него на шее и смешно болтая ногами, если начать ее кружить, до горячих, обидных, когда сквозь всхлипы слышится: «Что я им сделала? Что?». Трич всегда знал, как с этим справиться – протягивал кусок хлеба, сладкой смолы, смешную фигурку-свистульку, чтобы она сыграла… У Ламины такие же тихие песни, как всхлипы. Она наигрывает их на одном дыхании, словно настоящие трели птиц перед рассветом, что боятся потревожить сон леса. И если на секунду представить, что здесь не воняет скотом, а они сидят на крыше лесопилки, то Трич бы вытер ее слезы платком и предложил не думать о язвительных одноклассниках и сыграть на свистульке так, как умеет только она. С переливами, с ощущением, что само солнце показывается из-за горизонта, заставляя ее волосы вспыхнуть лесным пожаром, чтобы послушать и посмотреть на умиротворенное лицо.       Только вот они не на крыше лесопилки, а в поезде, что везет их на Игры. И он не может предложить ей забыть о смерти, потому что и сам не в силах об этом не думать.

Оловянный солдатик на фланге стола Ты почти окружен, плохи ваши дела Перевяжет сестра рассеченную бровь Только это уже настоящая кровь.

      У Трича больше шансов. Ламина укладывает подбородок на колени и обнимает их руками, чтобы сгруппироваться еще сильнее и хоть немного согреться летней ночью в этой пугающей клетке. Ей снова хочется плакать, но Тричу нужно поспать… Он все знает. Рассказывает ей стратегию, что они будут держаться вместе, спать по очереди, заберутся куда-нибудь повыше… И Ламина верит, что у него получится. Всегда получалось. Трич ловкий – он всегда находит ее на крыше, когда ее снова дразнят…       У него сильные руки. Умные глаза. Он справится. Обязательно. А еще у него внимательный ментор – такая смешная девочка с двумя хвостиками, красивая. Ламина старается не вспоминать про широкоплечего темнокожего юношу, что смотрит на нее как на труп, даже если говорит заезженное: «Ты должна победить», отчего на глаза снова наворачиваются слезы и приходится спрятать лицо в собственных коленях.       У Трича всегда все получается. Даже спать в этом кошмаре и набираться сил, потому что он понимает, что так нужно. Ламина понимает только то, что больше не выдержит, нащупывая в кармане штанов чудом уцелевшую свистульку. Мелодия получается сама – если закрыть глаза, то можно представить, что они на ручье около лесопилки, вместо дыхания других несчастных только шелест листьев и скоро запоют первые птицы, подхватывая ноты, чтобы призвать рассвет.

А по правую руку огни казино А по левую руку сгоревшая рожь Если прямо пойдешь, то, что ищешь, найдешь Только это уже настоящая ложь

      Ламина его поймет. Трич в этом уверен, но почему-то в горле все равно встает противный комок, когда он вспоминает ее растерянный взгляд при осмотре арены. Казалось бы, ему нечего бояться – сколько слёз в этих насыщенных, словно гречишный мед, глазах он уже видел, чтобы сказать простое: «Прости, я буду с Корал». Ламина его обязательно поймет – она умная девчонка, хоть и плакса. Сообразит, что выиграть может только один и это логично. Они же не брат с сестрой. Он не обещал ее защищать, только придумывал стратегию. Стратегически выгоднее быть с Корал и Мизеном.       Ламина должна его понять.       Но Трич молчит. Не решается подойти, тронуть за плечо и встретиться с этим знакомым с детства взглядом, полным слез. Ему почему-то становится страшно, что она будет плакать из-за него. Потому что он тоже ее бросил, как и все. Словно бы тогда, в детстве, прошел мимо и не подал руку заплаканной девчонке за школой. Это ничего не стоит – просто не обращать внимание, забыть, идти дальше, сказать несколько слов… Только вот они застревают в горле хуже рыбной кости. И он молчит. До самого конца

На пылающий лоб ляжет мамин платок А в руках у нее апельсиновый сок Можно в синее небо с мольбою смотреть Только это уже настоящая смерть.

      Трич должен выиграть. Ламина смотрит на собственную руку, по которой стекает кровь, слышит, как подходит Мизен и краем глаза видит замах Корал, и понимает, что снова проиграла. Как и всегда. Её всегда побеждали. Доводили до слез, загоняли на последнюю ступеньку лестницы и дразнили, рвали тетрадки… Ламина никогда не могла дать отпор. Да и если бы попыталась – разве бы у нее получилось?       Запутавшийся в сети топор доказывает, что нет. Она просто плакса. Бесполезная глупая плакса, от которой нет толку и, конечно, Трич выбрал более сильных союзников. Он умный. Красивый – от его улыбки захватывало дух. Ловкий – всегда так мастерски забирался на крышу. Сильный – кружил ее на руках так долго, что аж дух захватывало. Он справится. Просто не может быть иначе. Он обязательно выиграет…       Ламина хочет только увидеть его еще разок. Представить, что под спиной не балка, что мышцы не разрывает боль, а она снова плачет на крыше и он пришел с работы, махая ей рукой и обещая подняться и защекотать. Трич всегда ее щекочет, чтобы не было страшно и грустно. Говорит, что смех прогоняет боль…       У Трича красивые глаза, которых она больше не увидит.       Ламина смотрит на черные кудряшки, на старую кепку, на то, как он сжимает копье и даже не хочет ее видеть. Она бес-по-лез-на-я. Глу-па-я. Плак-са. От чего снова наворачиваются слезы, так и не успевшие сорваться с ресниц, когда сознание пронзает резкая боль вместе с трезубцем Корал.       Ламина не успевает закрыть глаза и представить, что они с Тричем снова поругались, впервые срываясь с высоты.

Он уходит один, и не слышно шагов Он не смотрит назад, он не видит врагов Он уходит туда, где зови, не зови По колено травы и по пояс вины.

      Трич знает, что ему не убежать. Не спастись от этих разноцветных змей, что ползут по рукам, сдавливают ноги и подбираются к шее, заглушая его собственный крик. Знает, что это бес-по-лез-но и все равно пытается ползти. Сдирать в кровь руки, колени, но двигаться, хотя бы дышать, глядя на убегающую Корал, что пытается забраться выше на трибуны, пока в лучах закатного солнца вспыхивают рыжие волосы.       Как у Ламины. Она бы взобралась на этот кусок бетона шустро, как белка, и сидела наверху, ждала его, болтая ногами и утирая слезы. Всегда так делала – заберется повыше и пойди, отыщи ее только по всхлипам и вот этим ярким всполохам пламени волос. Трич никогда не мог на них налюбоваться, останавливаясь внизу и махая рукой, чтобы отвлечь от плача. Ламина всегда отвлекалась. Он знал это, как дважды два. Точно так же, как знал сейчас, что умрет. Его просто удавят, даже не ужалят.       Трич чувствует, как на горле сжимается чешуйчатое тело, но почему-то вместо паники и страха ощущает легкость. Словно ему перестало давить на грудь то, что он промолчал. Не сказал ничего. Не посмотрел. Он снова может дышать без привкуса крови на губах, может улыбаться. И снова может закрыть глаза, не видя перед собой мертвое, заплаканное лицо рыжеволосой девочки с крыши лесопилки.

Если хочешь - скажи, сколько можешь - держись! Только это и есть настоящая жизнь.

      У Ламины самая красивая улыбка. Даже сквозь слезы. Трич понимает это, когда она кидается ему на шею и снова плачет-плачет-плачет. Как-то иначе. Не так, как в поезде. Ламина вообще любит плакать, но он ее не винит. Никогда не винил.       У Трича самые сильные руки. Даже если они трясутся. Ламина чувствует это, когда он снова кружит-кружит-кружит ее до того, что начинает тошнить. Или, может быть, это от голода… Могут ли мертвые быть голодными? Она не знает этого, но точно знает, что рада, что Трич пришел. Что он не бросил ее здесь одну и теперь ей тоже можно закрыть глаза, представляя их лесопилку.