***
Аякс просыпается от механического визга над ухом, вокруг слишком светло и в слипшиеся глаза бьёт холодный белый свет, заставляя слезливо жмуриться. Визг не прекращается. – Кто-то подыхает? – шутит он, и пытается поднять руку, чтобы утереть слипшиеся веки. Рука не поднимается, будто приклеена к поверхности, и сквозь резь и слёзы Аякс приоткрывает один глаз (на два сил не хватило). – Да, – говорит мужчина напротив, в медицинской маске и смешной шапочке, которые носят поварихи в студенческой столовой. Аякса это веселит, и он широко улыбается. – Ты. – Ебать, – получается хрипло. Хочется пить, хочется убрать эту лампу, которая прочно ассоциируется с пытками на допросах в детективных фильмах, хочется сдохнуть, но, если верить мужику в этой смешной шапочке, он вроде как на полпути к цели. – А умирать всегда так хуёво? – Могу ускорить процесс, хочешь? – Аякс слегка поворачивает голову к мужчине, и заодно прячется от яркого света. Ногам зябко, руки все ещё будто скованы и привязаны к поверхности, на которой он лежит, а мужчина приспускает маску с нижней половины лица и широко улыбается, и выглядит больше кровожадно, чем ободряюще. Аякс цепляет взглядом его полуголые руки, не скрытые хирургичкой ниже локтя и латексными перчатками выше запястья. – Классные руки, чувак. – Не продаются. – Жаль, – и горько вздыхает, словно всерьёз опечален отсутствием у себя таких рук. Мужчина кивает кому-то сбоку и поднимает маску обратно на лицо, хватая трубку с приборной панели. Аяксу становится интересно. – Что это? Мужчина кидает на него быстрый взгляд. Аякс бы пожал плечами, мол, а что такого, я любопытный, но плечи тоже не хотят слушаться, кажется, вместо этого он дёрнул коленкой. – Дренаж. – Я знаю только один дренаж, но я не земельный участок. Да и заебёшься из меня воду выкачивать. – Если ты сейчас не заткнешься, то ты окажешься под земельным участком. Усёк? Аякс криво улыбается: – Усёк. Но в тишине, разбавляемой писком приборов (которые механически говорят, что он медленно подыхает), резко становится скучно пялиться в квадратный потолок. – А как тебя зовут? Аякс встречает чужой взгляд шальной улыбкой. – Господь Бог. – Я думал, он будет… – Аякс не знает, каким. Никогда не был истинно верующим и в церковь ходил только с матерью под руку, когда у той совсем не оставалось моральных сил держаться стойко, и он этого не понимал. Истина в вине, когда оно в нём, и Аякс вино предпочитал только на быстрых свиданках, чтобы уломать очередную не-дурочку на расслабляющий перепихон. И водку, чтобы разговорить незнакомого мальчика на глубокую глотку. – Ты слишком пиздатый для Бога. – А ты слишком пиздливый для умирающего. – Никто не идеален. Где-то в стороне хлопает входная дверь, и мужчина с пиздатыми руками оборачивается на звук, разражаясь едким негодованием. Аякс слушает их с очарованием малолетнего ребёнка, которому впервые подарили пластиковую машинку на радиоуправлении. – Где он? – Сейчас будет, док. – Опять накачался и спит в курилке? – ему не отвечают, но Аякс понимает, что мужчина определённо прав. Дребезжащий звук дренажа разносится по комнате, заглушая чужие голоса в его голове, на что Аякс хмурится. Ему не нравится быть третьим лишним. Мужчина смотрит ему прямо в живот, но Аякс не понимает, что в его животе такого привлекательного и интригующего. – Что-то чувствуешь? Боль? Резь? Аякс мотает головой. Нихуя он не чувствует, даже пальцев рук, а голова шальная, мутная. Знакомые ощущение. – Меня чем-то накачали? – Недокачали. Сейчас это исправят. – Угм, – Аякс доверительно жмет губы. Тяжело не верить единственному человеку, который с тобой разговаривает, пусть и в своеобразной манере. – А где я вообще? – Одной ногой в могиле. – То есть мы не на свидании? Девушка слева от Аякса тихо хихикает. Он рад, что хоть кто-то посмеялся над его искромётной попыткой шутить. – Ты маловат для взрослых свиданий. – Но мне уже двадцать один! И я закончил колледж. Наверно, – Аякс плохо помнит последние минут перед там, как отрубился, и всерьез опасаётся, что чужие аплодисменты ему причудились с боли. Неловкая попытка мозга заглушить языки пламени агонии положительными эмоциями. – Тогда поговорим об этом, когда я вырежу из тебя кусок для коллекции. – Коллекционер, да? Кошмар с улицы Вязов? Так и знал, меня сейчас выпотрошат на органы. Предупреждаю, моя печень на пути к разложению, а почки наверняка в ближайшем будущем откажут. Не говоря уже о лёгких. Знаешь, сколько курят нервничающие перед дипломом студенты? И сердце шалит. А ещё я ни разу не проверялся на ЗППП, представь, какой биологический сад у меня на члене. И мои родные будут меня искать, обещаю, они будут! Я же их единственная надежда на счастливую жизнь, – Аякса несло, как паровоз, а мужчина, док, с пиздатыми руками и с маской на пол-лица, только смотрел на него, пиздящего без умолку, нечитаемым взглядом, словно на зверушку в зоопарке. Наверняка, хотел задушить. – Синьора, Бога ради прошу, найди мне уже Венти, пока я самолично их обоих не прирезал. Названная Синьора с хохотом вываливается из комнаты, и Аякс хлопает все ещё единственным открытым глазом, как самое безвинное создание во Вселенной. Молчит. Обдумывает. – Кто такой Венти? – Да где этого анестезиолога бляди носят?! – взрывается мужчина и, с грохотом раскрывая перед собой двери, стягивает перчатки, маску и эту смешную шапочку поварихи, которая так рассмешила Аякса. – Дотторе, вы куда? Здесь же нестерильно! – Да плевать, – сквозь зубы шипит он, ополаскивает руки в ближайшей раковине и выходит из процедурной с желанием очень крепко затянуться на половину сигареты, самолично притащить за шкирку наркомана-анестезиолога и закончить, наконец-то, грёбанную операцию по удалению лопнувшего аппендикса. А Аякс подождет. Если у него нашлись силы так долго и воодушевленно пиздеть, то и минут пятнадцать в одиночестве в операционной продержится, не помрёт.***
Аякс просыпается через чуть больше чем сутки, натужно хрипит пересохшей глоткой и закатывает глаза от мучительно прострелившей тело боли, когда пытается перевернуться на правый бок. Он помнит извращённо жуткое и довольное выражение лица дока, который пинками затолкал в операционную шатающегося анестезиолога, и на тот момент он настолько сильно чувствовал себя брошенным на растерзание гнетущей тишине, что был рад даже мельком брошенному: «обещаю, тебе не понравится просыпаться». И, вот ведь сука, а говорят обещанного три года ждут. Просыпаться действительно не понравилось. Было ощущение, словно тело насквозь вспороли, кишки намотали на балки, а его самого на них повесили в назидание будущим потомкам. Аякс страдал час. Периодически блевал в заботливо подставленный железный тазик у койки и корчился. Потом еще один. Потом в коридорах завозился персонал, нарочито вежливо игнорирующий его тщедушное существование, и его жалкие попытки позвать хоть кого-нибудь, кто протянет ему стакан воды, чтобы смыть кислый привкус желчи во рту. «Вот она, старость в двадцать один». Настрадавшийся организм вырубил его на третьем часу попыток достучаться до чужой благосклонности, и только тогда в его палату начали заглядывать медсёстры, обновить капельницу с физраствором, противовоспалительными и поменять тазик. Барбара, новенькая в отделении хирургии, проходящая практику, неловко потопталась у палаты спящего молодого человека и оглянулась на старшую медсестру. – Розария, а разве доктор не прописывали анальгетики? Ему, кажется, больно, – и перекрестилась. Розария тучным взглядом обвела белокурую девицу, слишком добрую и мнительную для хирургического отделения, где каждые сутки медсёстры пытаются не спать под стоны глубоко раненных в печень. После трёх лет работы Розария спит как младенец, даже если за стенкой человек кричит душераздирающим воплем. – Нет. – Но разве так можно? – Можно, когда на все отделение полтора хирурга, а он – целая его единица. – Но ведь это неправильно! – Доктор Дотторе сам решит, что правильно, а что нет. У Барбары чуть ли не слёзы брызгают из глаз, когда Аякс в неспокойном сне дёргается и заходится болезненным стоном. Ей его жаль. Розария полагает, что ей и улитку было бы жаль, если бы та умела подавать похожие на человеческую речь звуки. – Пойдем, мы закончили. И, пожалуйста, хотя бы в этот раз не урони таз. Не хочу потом полночи дышать чужой блевотиной. Барбара не согласна с политикой Розарии, её сердце болезненно сжимается, пока она провожает взглядом потом обливающегося Аякса, но таз в руках держит крепко. Будь у неё чуть больше храбрости выдержать хотя бы взгляд Иль Дотторе, она бы обязательно настояла на обезболивающем, но, по правде говоря, даже Розарии не всегда удаётся смотреть хирургу в глаза.***
Аякс просыпается от грохота в коридоре. Беспокойные сны напомнили ему о подростковой юности, где ещё не ушедший и не подавившийся хлебом отец выбивал чечётку на потолке соседей снизу в паре с синей белочкой, и решал вопросы выживания их маленькой цивилизации, не забывая попрекать мать Аякса несуществующим распутством. Всё, как у всех. Свет в палате включается с неожиданным хлопком ударившей ладони по стене. Аякс матерится, хочет перевернуться на живот, накрыть голову подушкой и сдохнуть где-нибудь не здесь, потому что здесь его точно не любят, а сдохнуть не позволяют. Мерцающие лампы на высоких потолках стрекочут, прогреваясь, на таких даже не повеситься, потому что не дотянешься, и глаза к резко появившемуся свету привыкают с трудом. Зато когда привыкают, Аякс расплывается в полупьяной улыбке принявшего дозу начинающего наркомана. «Или это от боли кукушатник съезжает». – Блять, чувак, ты бы знал, как я рад тебя видеть. Со мной тут никто не говорит. Даже воды не могут подать. Дотторе придвигает стул ближе к койке Аякса и вальяжно садится, закидывая ногу на ногу, подперев кулаком подбородок. – Я знаю. И не подаст, пока я не разрешу. – Значит, ты действительно Господь Бог, – выходит истерично, нежели восхищённо или обречённо. Аякс ворочается, пытается переместиться с бока хотя бы на спину, но кривится и глухо хнычет. – Больно. Господь Бог, почему так больно? Дотторе смотрит на Аякса с любопытством, прокручивает в своей голове планы по сотворению мирового господства, не меньше, и лениво вытягивает руку, откидывая тонкое одеяло в сторону, а вместе с тем стягивает угол больничной рубахи. Хирургичка под его напряженными мышцами рук натягивается. – Потому что я так захотел. В следующий раз будешь меньше раздражать своего лечащего врача, – он пересаживается со стула на край койки, прощупывает края шва, и снисходительно переводит взгляд на раздражающегося Аякса, вскидывая бровь. – А будешь вести себя хорошо и послушно, я выпишу тебе лютую дозу морфина. – Обойдусь. – Как знаешь. Пейджер, закреплённый в разрезе хирургички, мерзко пиликает, и Дотторе быстро прикрывает чужой худой бок тонкой тканью, поднимаясь на ноги. – Звиняй, пацан, но таких, как ты, у меня здесь целое отделение. Будет плохо – кричи, но вряд ли ты кого-то разбудишь, кроме себе подобных. – Как тебя зовут? – бросает Аякс вдогонку, но Дотторе даже не останавливается, помахав рукой на прощание. Аякс зло стискивает челюсти и тут же хватается за режущий бок, забыв к чертям причину своего раздражения. Если этот мужик спас ему жизнь, то, что ж, он ему, конечно, благодарен, но не от всего сердца. Морфина, конечно же, хочется. Аякс чувствует себя беспомощным, немощным, неспособным даже шевельнуться без чужой помощи. Откровенный стыд за свое состояние его пробивает, когда он в середине дня вспоминает, что даже подняться не может, а ведь в туалет когда-то захочется. Правда, сразу же обнаруживает у себя в члене мочевой катетер и стонет от ещё большей беспомощности. Он не хочет знать, что будет делать, когда ему захочется срать. До конца нынешнего и начала следующего дня с ним никто не разговаривает, даже если он сам засыпает шкодивших туда-сюда медсестёр вопросами о том, где его чёртов доктор и почему ему хочется выблевать по половине каждого органа.***
После бессонной ночи, проведённой в бессознательных муках, Аякс понимает, что, если не сдох во время операции, внезапно очнувшись от анестезии, сдохнет от послеоперационных болей. Одна из медсестёр всё-таки пыталась ему помочь, даже внешне будучи ангелом во плоти, но другая своенравная и злобная старшая медсестра, видимо, ходящая по струнке у местного хирурга, одернула её за халат и уволокла подальше от попыток проявления сострадания. Аякс хмыкнул, не удивлённый, но обиженный до глубины своей проспиртованной души. Так что к середине дня он был готов к переговорам. Был согласен кивать, отмалчиваться (опыта уже набрался), вести себя так, как никогда не вёл, быть самым прилежным пациентом, только дайте ему, блять, ёбанное обезболивающее. Он слышит нихуя не тихий звук захлопывающейся двери, приподнимает тяжёлые веки и видит его – мужика с пиздатыми руками и извращёным понятием помощи всем болезным и пострадавшим. – Уже подыхаешь? Я думал, ты крепче, – у Дотторе хорошее настроение, он выспался на всю рабочую неделю вперёд, а гнилой вид измученного пацанёнка делает день лучше с каждой проведенной рядом с ним минутой. А Венти, названный наркоман-анестезиолог, в качестве глубоких извинений за его неработоспособность на рабочем месте и врачебную ошибку, вручил бутылку коллекционного купажа, и был прощён до ближайшего проёба. Аякс откровенно страдает, глядя на его довольную рожу, и кусает сухие губы. – Что мне сделать за обезболивающее и бутылку воды? Извиниться? Полизать пол? Отсосать? Учти, если это будет отсос, то я хочу пятилитровку воды, не меньше. Дотторе, ставящий в это время стул напротив Аякса, заходится в хохоте, запрокинув голову. Аякс криво усмехается, бессильно дёргая плечами. «Да-да, хоть кому-то из нас весело». – А ты смешной, – ухмылка на лице хирурга широкая, а поза вальяжная. Он, не вставая, достает из нагрудного кармана шприц на пять кубиков и вставляет иглу в катетер капельницы. – Это должно помочь. Не морфин, но не хуже. Я скажу Розарии, чтобы с вечера начала тебя кормить. Еда отвратная, но ты тоже не леденец на палочке. – И… всё? – Аякс глубоко вдыхает. Скованное в одной позе тело постепенно расслабляется, а режущая в районе шва боль притупляется, давая чуть больше свободы действий. Переворачиваться Аякс откровенно стремается, поэтому просто подкладывает под голову руки настолько осторожно, насколько позволяло состояние. – Никаких нравоучений? Никаких слов о том, что старших нужно уважать? Что я сам долбоёб и мне нужно промыть рот с мылом? Дотторе в это время поднимается со стула, берёт дежурную чашку около раковины и, быстро споласкивая, наливает из-под крана воды. Аякс смотрит настороженно, когда эту кружку ему тычут под нос, а Дотторе цокает, когда он её не берет. – Она фильтрованная. – Ты даже не попытаешься меня отравить? – Не моя квалификация. Аякс сдается на пятой секунде молчания, и, если бы он себя не помнил столько, сколько находится в сознательном состоянии, то решил бы, что это самая вкусная жидкость, которая только попадала ему в рот. В нынешнем положении вода становится чуть вкуснее домашнего самогона, а мамин домашний самогон надо уметь переплюнуть. Аякс стонет с благоговением, смачивает в остатках воды засохшие губы и прокашливается от долгой засухи в глотке. – Ты реально Господь Бог, – выдыхает он, когда Дотторе оставляет стакан на тумбе рядом с койкой и подкручивает капельницу, чтобы Аякса обезболом торкнуло помощнее. – Иль Дотторе. Аякс расплывается в улыбке самого счастливого человека. Поговорить хотелось жутко, но он вспоминал последние пару дней одиночества и опасался их повторения, а уставшую голову отпускало с каждой последующей минутой. Дотторе ушёл чуть позже, напоследок перевернув Аякса на спину, снова доверху наполнив стакан водой, оставив на тумбе на расстоянии вытянутой руки, и вышел в коридор. На стойке медсестры попросил у сменявшей Розарию молодой девушки карту Аякса и размашистым почерком вписал в назначение анальгетики задним числом. Как никак, будущий заведующий отделением хирургии, и главврач в лице Царицы и председатель совета больницы под началом Сангономии Кокоми могут явно отстрочить его назначение за такое расхлябанное и мстительное самовольство.***
На следующий день Аякс уже сидел. Он был готов расцеловать Дотторе в обе щёки и вылизать, как щенок, его божественные руки, несмотря на то, что по большей части Аякс не вставал с койки почти три дня именно из-за него. Своеобразный медицинский юмор, думает он. Нихуя не смешной и не требующий повторения шутки, чтобы осознать её суть. К вечеру даже начал ходить и выпросил у Розарии, у которой мешки под глазами были больше, чем у него в период жёсткой сессии, свой телефон, отписался родным, что жив-цел-орёл, но без аппендикса, и настоял отправить к нему хоть девятилетнего Тевкра, но с пакетом одежды, парой обуви и с бутылкой воды настолько огромной, чтобы она была размером схожим с его младшим братом. Если и существует фобия остаться без воды, то он её явно заработал. В палату к нему, конечно же, никого не пустили, но вещи передали, за что Аякс уже был счастлив по самые уши. Член его тоже освободили, катетер вытащила милая и набожная Барбара, которая во время всей процедуры изъятия краснела пуще Аякса, который даже бровью не повел, когда его член привстал от прикосновения маленьких девичьих пальцев. Зато Барбара, пискнув, быстро выбежала из процедурки, оставив Розарию, что наблюдала за юной практиканткой и периодически возводила лицо к потолку. Розария закатывала глаза и рассказывала о клизме, почему она Аяксу нужна, необходима, как воздух, и рекомендовала по всем физиологическим отклонениям обращаться сразу и напрямую. Аяксу было весело это слушать и вспоминать. До момента, пока он не осознал, что клизма ему действительно нужна и необходима, и, чертыхаясь на все сущее и Розарию в её главном лице, целый день боролся с запором. Аякс и из этой войны вышел победителем. Реабилитация проходила успешно.***
Дотторе пришел к нему за день до выписки, злой как чёрт, попавший под ливень из святой воды, крепко стискивающий челюсть, одним своим присутствием заставив Розарию и Барбару, с которыми Аякс нашёл общий язык и поймавший волну медицинского юмора, быстро выскочить за дверь и тихо прикрыть её. Аякс бы тоже хотел, но его мнения как обычно никто не спрашивал. – Чувак, выглядишь паршиво, – Аякс изображает кислую мину, но Дотторе только ведёт бровью и шагает навстречу. – Тяжелый день? Еще один такой же я? Анестезиолог опять перепутал общий и спинальный наркоз, и ты опять выслушивал бред полуумирающего, пока вырезал часть него для собственной коллекции? Аякс надеялся хотя бы на проступивший смешок, но даже его намёка на лице Дотторе не проглянулось, а потому становилось действительно жутко. Даже Розария после суток так не выглядела, а Аякс наблюдал за ней всегда, потому что телевизора как такового не было (и единственный канал, который там крутили, был посвящены набожному образу жизни. Мракобесие, одним словом). – Закончил пиздеть? Аякс сжал губы и, прикинув в голове, что его вполне могут пустить по кругу, эмпирическим методом выясняя, какой из ножей Дотторе острее, согласно кивнул и поднял голову, когда тот подошёл совсем близко и кинул медицинскую карту ему на койку. – Поднимайся. И задери футболку. – Трахаться будем? – Аякс шально улыбнулся, и только потом понял, что спизданул его гипертрофированный, набитый опилками лесоповального завода, мозг. Он привык к фривольному общению со своим окружением, даже Барбара уже не краснела до ушей, а лишь слегка прикрывала ладошками румянец на щеках и добавляла, какой Аякс извращенец. Розария же дала этому явлению научно-типичное «спермотоксикозник». В общем, это можно было сказать кому угодно, даже бабушке-санитарке, но явно не Иль Дотторе, который взглядом режет без ножа и уже приценивается на черном рынке. Может быть, будь он чуть более положительно настроен, даже бы посмеялся. – Сначала отсоси. Аякс стопорится. Он все еще сидит, койка кажется ему более защищённым местом, возможно, если он продолжит сидеть на ней, Дотторе будет видеть в нём больше больного, чем почти выздоровевшего, и готового к выписке. Аякс смотрит на Дотторе снизу-вверх, ёжится под его тяжёлым взглядом и медленно опускает взгляд на чужую промежность. Бёдра, обтянутые голубой хирургичкой, бесспорно, выглядят сексуально, а руки, мышцы которых напрягаются, когда Дотторе в ожидании скрещивает их у себя на груди, всё ещё самые пиздатые. Лучше Аякс пока не встречал. Аякс ведёт взглядом вверх, встречается со взглядом Дотторе и резко спускается вниз. Вверх, вниз. Вверх, вниз. Да, пожалуй, на такого мужика Аякс бы вздрочнул одинокой тёмной ночью, может быть, в подпитии согласился бы раздвинуть перед ним ноги. И отсосать. Но только в подпитии, потому что на всей своей шикарной отбитой памяти Аякс никогда и ни с кем не трахался на трезвую. Даже с девчонками. А это большая проблема, когда флиртуешь (они же флиртуют, да?) со взрослым мужчиной. Аякс поднимается с койки, задирает футболку и ждёт, что возможно его сейчас начнут лапать, но Дотторе на выдохе цедит «разродился, блять, наконец-то» и лапает его исключительно в медицинских целях, пальпирует область вокруг шва и коротко уточняет, больно Аяксу, или он уже не хочет спускаться на обед к дьяволу. – Мои поздравления, жить будешь, осложнений нет. Завтра выписываешься, и чтобы больше я тебя не видел, – Дотторе поднимает папку, чертит последние напутственные рекомендации, изредка смахивая парочку светлых прядей, упавших на лоб. Аякс всё ещё стоит с задранной по самую грудь футболкой, не понимая нихуя. – Вольно. Аякс дёргается, разжимает пальцы и футболка падает вниз. Дотторе все еще очень близко к нему, злой, как собака, раздражением от него сквозит на милю, и Аяксу даже на секунду его жаль, но больше всего ему жаль людей, которым придётся с ним работать. Аякс вовсе не альтруист, не гуманист, и добрым его называет только мать, все остальные почему-то считают, что он колдун ебучий. И мазохист, когда бросается в очередную потасовку. – Может, я всё-таки тебе отсосу? – спрашивает Аякс, и брови его изламываются домиком, когда Дотторе сурово взглядывает, долго смотрит в ледяные голубые глаза, а потом азартно усмехается, поддаваясь вперёд, и прижимается тёплыми губами к самому уху. – Может, и отсосёшь, – от шёпота, заставляющего замереть, зарождающейся истомы внизу живота и дернувшегося члена в спортивных штанах, Аякс жуёт нижнюю губу и позорно быстро опускает взгляд вниз. Ему совсем немного страшно, безумно любопытно и интересно, какие всё-таки руки Дотторе, когда они лапают не в медицинских целях. Дотторе отстраняется в момент, когда Аякс жмурится. – В числе рекомендаций есть мой номер телефона. Звонки принимаю спустя две недели, и, пока шов не рассосётся, не пытайся прыгнуть выше головы, – Дотторе отходит к выходу из палаты, более мягкий по ауре, его походка расслаблена, и будто ему уже совсем не хочется ничего, что предлагает ему этот ебанутый пацан. А он предлагает много, гораздо больше, чем может отдать. – Выздоравливай, Аякс. Аякс судорожно опускается задницей на койку, унимая паршивую дрожь в коленках. Горячо. Дотторе думает, что, по крайней мере, это были забавные десять дней.