❆❆❆
— Дюш, а я знаю, как нам перестать собачиться… — понуро шепчет Миша, сидя на потрескавшемся ламинатном полу поезда, с наполовину пустой бутылкой водки в руке, лбом уперевшись в коленки Андрея. Глаза дымкой покрытые не поднимает — стыдно? Кончено, стыдно. Он же тут такой концерт закатил, в очередной раз. И о том, что Андрей его не любит — альбомом своим занимается за его спиной и совсем позабыл, что муж у него есть, и, что никто не понимает его, и о том, что устал он от всего: от группы, от песен, от Князя и его "сказочек" тоже, представляете, устал. Ушёл, хлопнув хлипкой дверью под ругань проводницы, которая уже несколько часов как объявила отбой, без куртки, когда на дворе стоял конец декабря. А потом, через некоторое время, практически приполз в купе со взглядом побитой собаки, и, не сказав ни слова, плюхнулся у ног омеги. Это не первая их ссора, таких много уже за полгода произошло. Все до боли похожи между собой: Мишка морозился от Андрея, а Андрей не понимал почему — злился. Не понимал Князь и куда подевался тот самый Горшок, который в рот ему практически заглядывал с первой встречи, и, когда успел прийти другой: раздражительный, озлобленный гоблин, который лишь изредка подавал признаки былого Михи. До кризиса в отношениях докатились, что ли? Пиздец, думается Князю. От Горшка несёт алкоголем, который перебивает, заглушает и полностью окутывает его природный запах липы, преграждая путь к заветной двери, где чёрным по белому написано: «Какое настроение у Михаила Горшенёва сегодня?». Что в его голове творилось? Какие эмоции он испытывал? Опять злился? Грустил? Андрей сказать уже не мог. Перестал понимать его, разучился жить с Мишей душа в душу, поэтому спасательным кругом для Князя стал только запах, который едва-едва позволял разглядеть, прочувствовать мужа и его настроение в моменты, когда алкоголь не туманил разум. — Да ну? Князь бровь в излюбленной манере изгибает — только без привычной насмешки на лице, её место заменяет какая-то совсем неподходящая Андрею усталость: он смотрит на Мишку, непутёвого мужа, альфу своего грустными глазами, даже если тот не видит, и с неподдельным интересом выжидает, что Горшенёв скажет. Ему тоже хочется познать эту тайну, ящик Пандоры приоткрыть — как это не ссориться; как это не грызться; как это не делать больно друг другу словами, жестами; как это снова жить одним миром, в котором только они вдвоём — в своей совсем нестрашной сказке, со своим долго и счастливо. Счастливо же? А как долго? — Ребёнка нам надо, — хрипит Миша, и голову отрывает от нагретых колен, подобие улыбки из себя давит — она, правда, здесь совсем ни к месту, — сына или дочку, Дюш. Что? Что?.. Андрей секунду-другую подвисает, как будто совсем не понимает, что Горшок только что ляпнул. Только вот бегающие ясные голубые глаза в преддверии шторма выдают его с потрохами — все Князев понимает, этот разговор у них не первый и уж точно не последний. — Мишка, — мягко, как только умеет, начинает Андрей, — мы же об этом уже говорили, не время… — А когда время?! — в противовес рявкает Горшенёв, заводится с пол оборота, тут же выскакивает с пола, возвышаясь над сидящем на кушетке Андреем, — Дюх, ты, ё-маё, каждый раз говоришь: «Потом поговорим, Мих, сейчас не время, Мих», — голос его искажается в андреевской манере разговора — когда-то глаз радовался, на душе легче становилось, когда Горшок вот так вот дразнил Андрея, а сейчас — тяжело на это смотреть, неприятно. В груди что-то колет у Князева, болит так, будто рану старую вскрыли — да почему «как»? Вскрыли, получается. — Что не так-то?! Я детей люблю, ты любишь, вон как на них смотришь ласково! Я же вижу! — продолжает Горшенёв, — они, знаешь, какие, ё-маё, невероятные? Сколько семей спасают, вот и нам надо, понимаешь?! Знает, понимает. Всё Андрей знает и понимает. Только всё равно как огня боится. Детей, неизбежности разговора или грани развода — ответа не знает и сам Князь. Впервые в его голове пазл совсем не складывается, наоборот, теряется по кусочкам на задворках собственных мыслей. Да разве может он детей бояться? Нет, Мишка прав — к детям у Андрея трепетное отношение, они ведь, и правда, невероятные: мечтают, любят, живут в хрупком мире своём, и живут так, как не умеют взрослые. Здесь дело в другом — Андрей боится признать себе, что ребёнок действительно может стать их спасительным кругом, «средством» для сохранения того, чего может уже не быть у них с Мишей. Князя от этой мысли передёргивает — нельзя им разбегаться с Горшком, но вот незадача, нельзя и привязывать ещё даже не появившегося ребёнка к такой истории, в их теперь уже страшной сказке. Боится Князев и того, что не справится он с малышом, а Мишка и подавно — тут за ним самим глаз да глаз нужен. О разводе думать Андрею не хочется — не дойдёт, блядь, не дойдёт, — как мантру шепчет сознание, строя воздушные замки — со стенами высокими, которые отгородят от боли, от мыслей, что они с Михой могут стать чужими друг другу. Но замок на то и воздушный, что может лопнуть, рухнуть в любую секунду — и Князю кажется, что его вот-вот рухнет, если он снова промолчит и не расскажет о страхах своих. — Миш, ты сам как ребёнок! — выпаливает омега, чувствуя, как прорывает его плотину терпения. — Это ответственность! О каких детях мы можем говорить, когда ты истерики такие закатываешь? Как будто у меня уже есть один упрямый, плаксивый малыш! Ты повзрослей для начала! Андрей вот всякий раз, когда смотрел на Мишку такого — ребячливого, обиженного, насупившегося, — думал, мол, ну, один в один мальчишка лет десяти, если не меньше. Ему нравилось это в Горшке, он любил эту его черту, но, когда дело касалось серьёзных вещей, вот как сейчас, то Князеву оставалось только за голову хвататься и выть от того, каким Миша мог быть несерьёзным. — Ты чепуху не неси! — обида в голосе Горшенёва прёт со всех щелей, глядишь, вот-вот лопнет от возмущения. — Как батя мой говоришь! Он и Мусе затирал тоже самое! Что не вырос я мозгами и всё хуйней занимаюсь какой-то! Больная тема даёт о себе знать: Миша кривится, стоит вспомнить о Юрии Михайловиче — тот вечно его всем попрекал, и даже задевал Горшка своими поистине бестактными вопросами (если такое понятие как «такт» вообще было знакомо человеку старой военной закалки): как Андрей вообще мог его сына терпеть, как согласился замуж за него выйти, раз уж на то пошло. И ведь не мог понять их эту странную «любовь» Юрий Михайлович, всё хмурился, подбородок потирал, сидя за столом с женой. Потом понял старик, когда Князь, во время очередной перепалки отца и сына, в позу встал, мужа своего под руку беря, и, за спину заводя (выглядело это очень комично, учитывая, каким высоким был Миша по сравнению с Андреем), не забыв гневным взглядом окинуть Юрия Михайловича, произнёс: «При всем моём уважении, Юрий Михайлович, но вас наша личная жизнь ебать не должна, с этим и Миха отлично справляется». Ну, точно, два сапога пара, пусть и разных, подумал тогда бывший военный. Два левых, наверное. Были, по крайней мере, такими, не то, что сейчас. — А я не такой! Слышишь?! И взрослеть мне не нужно! — не унимается Горшок, — Андрюх, ты хоть послушай меня разок! Я же не просто так говорю, я думал много, мы, ёма-ё, думали! А потом ты заднюю дал и всё! Разлюбил меня? Нашёл себе кого-то? Так и скажи! Нахуй я тебе сдался тогда! Сейчас бы в пору обидеться за такие слова, но Андрей научен. Ему, Мишке, когда больно, когда страшно — в голову лезет всякая всячина, черти беснуются и танцуют свой незамысловатый танец. И чтобы от «всячины» избавиться — он ее на окружающих переваливает, грузом тяжёлым сбрасывая, и, даже не думая о том, что людям с ним делать. Андрей вот принимает этот груз, но не без должного раздражения, даже злости какой-то в глубине души, что трескается по швам. — Миш, ты, блядь, опять? В своём уме? — омега тактично, как и надо, пропускает мимо ушей «разлюбил, нашёл» (до последнего боится, что где-то глубоко в его подсознание, злые черти, Мишкины, наверное, «да, разлюбил» говорят, чтобы больнее сделать — только кому?). Агрессивный настрой мужа берёт вверх и над Князем, он тоже тон повышает, совсем позабыв о том, что за окном уже тьма кромешная, все спят поди. — Не нравится тебе, что ребёнком тебя называю? А я тебе и другой аргумент приведу, не переживай. Ты нас видел? Ты же с иглы слезть не можешь, пьёшь, куришь! А я? Ничем не лучше, не святой я, Миш! Со стороны на отговорки все это похоже, будто Андрей просто избегает любой возможности поговорить. Не так это. Его тема родительства, конечно цепляет. Похлеще споров о Достоевском накрывает с головой. Князев, правда-правда, много думал об этом, грезил — какими бы они были родителями; какие бы могли у них с Мишкой дети быть; на кого больше похожи; мальчик или девочка, а может сразу двое — он клянётся, что думал об этом. Только вот ещё он думал и о реальном: о том, что с Мишей они курильщики и пьяницы, спасибо, что незаконченные; о том, что Миха всё никак не мог расстаться с наркотиками, нервно шепча о том, что не наркоман он; о том, что дети сейчас здоровыми у них точно не будут, и, что вот так, спонтанно, как это любит делать Горшок, ничего не выйдет. Дети — это непосильный труд. Андрей уверен, что и Миша это знает, просто не говорит, на своем «спасение» их брака зациклен, который сам и рушит своими закидонами (теперь не без помощи Князева), просто ещё не осознаёт это. Дети должны появляться в любви (а что у них? Привязанность? Зависимость? Любовь?). Дети должны появляться в достатке, без всяких заек и лужаек. Детям нужно время, внимание и забота. А что могли дать они с Мишей? Скандалы и ругань? Сомнительную славу? Нет, Андрей так не хочет. Не хочет он и привязывать друг друга ребёнком, как кандалами — никто от этого счастлив не будет. — Так и в этом ещё дело?! В этом?! Может вам, Андрей Сергеевич, ещё что-то не нравится? Дышу не так? Детей перегаром сносить буду?! — перегибает палку Горшок, знает, но остановиться уже не может. — Живу не так? А как надо? Вы скажите, а то может само моё существование это причина, почему у нас не может быть детей! — почти рычит Горшенёв, как зверь, только раненный. Андрей головой вертит в стороны, возразить хочет, руку к мужу тянет, чтобы успокоить, но Миша не позволяет. — А знаешь что? Я же и бросить могу, Андрюх! И пить, и курить! Да хоть сейчас, — точно сумасшедший тараторит Миша, поднимая с пола заждавшуюся его бутылку, и, вытаскивая из куртки пачку сигарет, — я тебе докажу! — он смятую коробочку открывает, яро вытряхивая оттуда все содержимое, затем крепко сжимает бутыль, которую так и не удосужился допить до конца, и выливает злосчастную жижу на пол. Запах спирта заполняет душное купе, от чего голова кругом начинает идти. Миха психует, Андрей это понимает, но в глубине души что-то отзывается щекочущей негой — Горшок не желает его отпускать, и Князю хочется верить, что это потому, что его до сих пор любят, а не зависят от него. Сердце пропускает несколько ударов, обманчиво верит, что всё ещё не потеряно. Альфа не останавливается, его гнев природный захватывает, он разъярённо бутылку швыряет в сторону столика — в несчастной стекляшке вся обида, злость, тоска, боль — и та, не выдержав напора и силы удара, разбивается, разлетаясь по всему купе. У Князя в голове одна мысль: "Не поранится ли, дурень?". Андрей только вздрогнуть успевает и глаза зажмурить, чтобы осколки не попали, а сам не замечает, как пропустил один такой: крупный, прямо по щеке проехавшийся. Зато Миша замечает. Тяжело дыша, он всё ещё пытается понять, что произошло всего несколько секунд назад. Чернявые глаза в ужасе на порезе налитым кровью останавливаются. Горшок замирает, наблюдая, как омега щеки своей касается, кровь стирает и пальцы перепачканные осматривает, оценивая ущерб. Блядь. Альфу как будто ведром холодным воды окатывает и он, не жалея ног, вновь оказывается на полу — стекло, будь оно не ладно, в колени впивается, но Мише сейчас всё равно, он пьяный, к тому же. Болеть будет потом, а сейчас неважно – сейчас для него только Андрей существует. Всегда существовал, и мир вокруг него красками играл, пусть сейчас не таким яркими, размытыми из-за его, Михиных, проблем. Ведь это он с таким напором отталкивал дорогого, любимого человека, а сам на стену был готов лезть, стоило увидеть в прекрасных голубых глазах непонимание и тревогу, которые серым полотном надвигались на Андрея. — Дюш, Дюш — тараторит Горшок, перехватывая одной рукой пальцы Князя, а другой пытается коснуться щеки, но боится: кружит фантомными движениями вокруг округлого лица и не знает, как быть, — Дюш, прости, ёма-ё, я не хотел… Андрей молчит — не ругает его, матом не кроет. У него в голове сейчас совсем пусто, в сердце — тоже, и дело даже не в этом порезе — то пустяки совсем. Знает Князь, что Горшок скорее со скалы прыгнет, чем навредит ему намеренно. Омегу от упоминания любимой песни от чего-то на смех странный пробирает, и он сам того не понимая, издаёт звук, который то ли предзнаменует плач, то ли, действительно, смех. И это пугает. Страх Мишу охватывает, и мужчина чувствует, как трясти его начинает. Он ведь и вправду не хотел, чтобы так все получилось. Не хотел ссориться, обижать Андрея словами своими, брошенные со зла — не надоел он ему, никогда не надоест, он же его любит больше всех на свете; не хотел напиваться; не хотел дебоширить — ничего из этого не хотел. — Мишка… Нормально, нормально всё, — сипит приглушенно Андрей, смешинка к горлу подступает, но Князев догадывается, что это не веселье к нему стучится, а самая настоящая истерика, — ты лучше вставай, на стекле же сидишь, — Княже мужа оттолкнуть от себя пытается, сейчас бы встать с кушетки несчастной и выйти, воздухом подышать, как на станции будут. Он и пытается. Руку из хватки вытягивает с трудом, в плечо Горшка толкает, а стоит подняться — как с силой его дёргают обратно. — Нет, Дюш, ненормально, — у Миши слёзы предательские наворачиваются на глаза, — он давно перестал их слабостью считать, — и голос тоже, по-предательски, дрожит, — Не уходи, не уходи. Я же, блять, даже не думал, что делаю… Блять! Блять! Горшенёв голову понуро опускает, в живот мягкий княжеский, макушкой упирается. — А я ещё спрашивал себя, почему это ты со мной семью не хочешь строить. В-всё думал, может это то, чего нам не хватало, чтобы мы снова, как раньше, вместе были. А про детей, он ведь серьёзно — хочет, очень сильно хочет, чтобы в мире после них остался человечек, Андрея и Михи, малыш. Горшок и вправду думает, что этот ребёнок может ещё спасти — не видит, что проблема лежит в другом. — Мы не молодые уже, Андро… Кто знает, может я загнусь через год или другой, а потом — всё, — о наболевшем бормочет Горшенёв, — а ты себе найдёшь какого-нибудь хмыря, ЗОЖника, обо мне забудешь… Забудешь же? Он тебя любить будет, обижать не станет, и дети у вас будут хорошие, только пусть на тебя похожие, ты же такой красивый, Дюх… Андрей слушает, тяжёлый ком в горле проглотить пытается. Так хочется сказать Мишке, что никого он искать себе не будет, и детей от другого не захочет, и, вообще, что за мысли такие? Какой «загнусь»? В груди снова болит, дыхание сбивается окончательно — как это он без Михи? Не представляет, не думает, не хочет — без Миши мира нет. Князев держится из последних сил, чтобы самому не заплакать — нельзя ему, как бы сильно не хотелось. Он очень просит Госпожу Истерику повременить— потом нагнать его где-нибудь в пустом холодном тамбуре, совсем одного, держащего тлеющую сигарету, и, глотающего слезы под танец декабрьской бури. — Да кто тебе загнуться даст? — теперь очередь Андрея обижаться. — Ты мне такое даже не думай говорить… А если услышу, — грозится омега, предательски дрожащим голосом, он молится, чтобы Горшок в своём, уже не таком пьяном угаре, не понял, что Андрей таким может быть — уязвимым, слабым. — Услышу если, — снова пытается собраться с мыслями Князь, — я больше ни одной песни тебе на напишу, понял? Нет, не так, я тебе только матерные частушки буду только писать, как у Хоя, — глупости перечисляет Андрей. Банальный шантаж — у Мишки научился как-никак, с ним же по-другому и не договориться, не вбить в эту голову слова, и не достучаться — здесь надо брать проверенным способом, пусть и шутливым — а у них иначе быть не может. Только Горшок не отвечает, даже на шутку про частушки не реагирует, но Андрей знает, что тот его слушает, впитывает как губка жадно, каждое слово. Альфа сутулится всё больше, глядишь ещё немного — и свернется в несуразный калачик. — Миш, — у Андрея всё же сердце не каменное, разрывается от вида такого Горшка, — я хочу семью с тобой, хочу, понимаешь? Но пойми, ребенок нас не спасет, мы сами себя должны спасать, — Князев не верит, что говорит это, так долго страшился, а теперь как на духу выпаливает. Он в успокаивающем (скорее для себя, чем для Горшка) жесте пятерню в отросшие тёмные волосы мужа запускает, — я тебя понимать перестал, Мишка. Что в голове у тебя творится даже представить не могу, а раньше получалось, веришь? Морозишься от меня, тексты мои и в хвост и в гриву, что я думать должен? Ты же не говоришь мне ничего, а я не спрашиваю — вот и остаётся мне додумать, что ты меня за десять лет разлюбил, наше творчество разлюбил, — тут и у Андрея голос даёт петуха, он всхлипывает. Миха на последние слова голову вскидывает, неверяще смотрит, — Ты что... Дюш, да как я?! — он к себе притягивает руку князевскую, на которой кольцо обручальное поблескивает, самое простое, купленное ещё в девяносто пятом году, — Тебя разлюбить невозможно! А музыка… Я хард хочу, Дюш, а ты все отказываешься, блин, альбомом теперь вот своим занимаешься… Я просто, это… Хуйни надумал себе всякой, что ты вот уйти можешь, песни свои другим писать будешь… — Уйти могу, Миш — лживо подтверждает страхи Горшка Князь, в уголках глаз слёзы собираются и Андрей знает, что его плотину вот-вот прорвет, но сказать он должен всё, как на духу, ведь потом будет поздно, — от тебя могу, из группы могу, если места не для меня там не будет. А Андрей чувствует, что не будет — он себе напоминает, что не последний раз они об этом говорят. — Андро… — Но я не уйду, не сейчас. Потому что люблю тебя, дурака, Гаврилка, — Князев как-то грустно улыбается, и теперь точно готов позорно разрыдаться похлеще мужа, но крупные слезинки смахивает как можно быстрее, перестает на Мишу смотреть, бросая взгляд в окно, за которым зима беснуется в ночи. Кромешная темнота за стенами поезда сталкивается со светом в купе, отражая две тяжёлые фигуры: оба сгорбившихся, усталых человека, силуэтами своими выдают какую-то чересчур печальную картину. Андрей даже бы зарисовал этот момент, чтобы потом показывать остальным, мол, смотрите, какие идиоты сидят: не могут с мыслями собраться, не могут все друг другу высказать — даже сейчас не всё говорят, лишь часть. И всё же, очень важную часть. — Миш, и ещё… Я просто об одном тебя попрошу, — Андрей медленно к Михе сползать на пол начинает, — я, если тебе не нужен буду — ты скажи, как есть, не мучай меня… Миша на это ничего не отвечает, только Андрея ближе к себе прижимает, а сам носом в шею утыкается, вдыхая едва различимый запах мёда и молока — запах Князя успокаивает. «Всегда будешь нужен, Княже».❆❆❆
— Андро, а я не понял, ты про частушки серьёзно, что ли? Ты не дури, Княже! Панки такой хуйнёй не занимаются! — восклицает Горшок, перебирая ногами по снегу — намело знатно. — Конечно, серьёзно! Вот послушай, в армии ещё выучил: «А девки в озере купались, хуй резиновый нашли», — запевает Князев, и тут же жалеет об этом — Миша за шиворот куртки кожаной снег засовывает, чтоб жизнь мёдом не казалась.