only lovers left alive

      У Сатору никогда не было выбора. Всё в стенах церкви казалось ему чужим: расписные фрески и переливающиеся на солнце красочные витражи, печальные лица святых на иконах, голоса прихожан и целомудренные улыбки священников. В стенах церкви он чувствовал всепоглощающее, глубокое одиночество. Тоска давила на его плечи тяжелым грузом, стоило ему переступить порог храма; непонятное чувство горечи и уныния тисками сковывало его сердце во время служений; долгожданное чувство успокоения и радости наполняло его разум во время редких прогулок в саду. Сатору чувствовал себя инородным и чужим, словно бы выделяющимся на фоне убранства храма, как грязная клякса посреди девственно чистого холста. И даже сутана, казалось, сидела на нём нелепо и неестественно, будто была сшита для кого-то другого — для кого угодно, но не для него.       Правда в том, что будь у Сатору выбор, он бы не смог выбрать ничего лучше. Он не знал, из чего вообще можно выбирать; всю жизнь он знал лишь одну правду, непоколебимую и незыблемую истину, что кроме Бога, нет ничего. Все его мысли, вся его жизнь должны быть посвящены Богу, и нет в мире ничего, что могло бы занять его разум более, чем Он. Так говорили все вокруг — и Сатору не находил слов, чтобы возразить. Но что-то было не так. Что-то не укладывалось, что-то не давало ему покоя, что-то зудело на границах разума и раздражало нервы, и Сатору не мог найти этому ни одного внушительного объяснения.       Ему часто снится сон. В этом сне он сжимает в руке кинжал и выведенные на нём узоры оставляют на коже следы. В этом сне всегда царит ночь: тьма окутывает каждый уголок его комнаты, забирается под одежду и обволакивает кожу. Холодный пот струится по его спине, и легкие болезненно сжимаются от страха — напротив него монстр, жуткое чудовище, желающее вкусить его плоть. Глаза чудовища отливают фиолетовым в темноте — холодный блеск прожигает грудь Сатору и отпечатывается на его сердце, как если бы его прижгли раскаленным металлом. Демон не отрывает взгляда. Ни одна мышца не дёргается на его лице, пока он бесшумно скользит по комнате, то огибая письменный стол, то задевая плечом тяжёлые шторы. Длинные его одежды волочатся по полу, волосы цвета вороньего крыла блестят под лунным светом, тени очерчивают его тонкие черты лица, сгущаясь под скулами, а Сатору сжимает губы в тонкую полоску, чувствуя, как кожа леденеет от страха. Чудовище прекрасно, как прекрасны холодные звезды на черном небосводе, как прекрасны жнецы смерти, что крадут последний вздох своими губами. Его красота восхищает и внушает страх одновременно — Сатору не может оторвать взгляда, он очарован в самом жутком смысле этого слова, он сражен и повержен, и, если честно, он сам над собой не властен, уже нет.       Он медленно пятится к стене — зверь следует за ним, движется медленно и вальяжно, словно охотник, загнавший добычу в капкан. Сатору дрожит — дрожит его тело и его беспокойное сердце, он чувствует страх и безусловную покорность, детский, неуемный восторг и такое безграничное восхищение, почти что преклонение перед существом напротив. Монстр не роняет ни звука. Сатору видит его сощуренные пурпурные глаза, его тонкие, изящные губы, его ровный нос и точеные скулы, он бесстыдно рассматривает струящиеся по плечам черные волосы, но каждый раз, просыпаясь, он не может вспомнить ровным счетом ничего.       Демон касается его нежно, словно боясь спугнуть, гладит его руки и шею, проводит пальцами по изгибу челюсти и зарывается носом в белоснежный вихрь его волос. Он стягивает робу с его плеч и покрывает поцелуями его ключицы; язык чудовища слизывает капли пота с его шеи и скользит вверх, проходясь по краю порозовевшего уха — в этот момент воздух задерживается у Сатору в легких и застревает где-то в горле, его сердце тяжелеет и бьется медленнее, чем обычно, и весь он дрожит, боясь шелохнуться, потому что пальцы чудовища холодные, словно лед, но его язык горячий, и его дыхание опаляет кожу Сатору, точно языки красного пламени. Ласки демона дурманят его разум, и Сатору рвано выдыхает, стоит чужим пальцам скользнуть вниз — комната перед глазами плывет, и он цепляется мутным взглядом за распятие, подвешенное на стене. Он молит Господа о прощении, и его глаза становятся влажными от глубокого чувства вины. О, ему так стыдно, он так виноват, он — заключённый своих слабостей, он жалкий грешник и лжец. И Бог ненавидит его, точно ненавидит, Он изгонит его в самые глубины Ада, ведь Сатору это заслужил. Ведь вздохи Сатору плавятся в магме воздуха, ведь его щеки пылают алым, и его тело дрожит от смеси страха и наслаждения. Ведь чудовище перед ним — не чудовище вовсе, это прекрасное создание, сотканное из самых ярких звезд, из драгоценных камней и ласковых ветров, из мягкого света луны и шелеста морских волн. Но тогда почему Сатору так страшно? Почему его сердце дрожит, почему его руки трясутся, а дыхание становится неровным? Почему он чувствует все оттенки ужаса и боли, когда губы монстра припадают к его шее? Разве можно желать кого-то и бояться одновременно? Разве можно тянуться к рукам Дьявола, прося ласки, когда на шее висит распятие?       Умеет ли Бог любить так сильно, как любит Дьявол?       Утром Сатору просыпался на мокрых простынях. Всё его тело чесалось и зудело от ощущения грязи на коже, но каждый раз, просыпаясь, он надеялся, что уснет вновь. Надежда теплилась в его сердце крохотным огоньком, и он старался, он отчаянно старался отбросить эту назойливую мысль, старался забыть о ней хотя бы во время церковных песнопений, во время воскресных служб, во время молитв перед сном. Он не помнил лица монстра, он не помнил его губ и его волос, он не помнил чужих рук и блеска чужих глаз. Он помнил прикосновения. Он помнил свои ощущения, помнил их вкус и запах. И, Боже милостивый, он хотел бы их забыть.       Сатору чувствовал приближающуюся опасность, как надвигающийся ураган. Тот день был неспокойным с самого начала, словно смерть поджидала его за каждым углом. Словно что-то невообразимо ужасное должно было случиться с ним — он чувствовал напряжение каждой клеточкой своего тела. Что-то было не так. Лучи солнца, пробивающиеся сквозь окна, не грели его кожу, завтрак не лез в горло, молитвы Господу не успокаивали его разум. Казалось, все вокруг подозревают его в чем-то ужасном. Все знали, что за сон он видел сегодня. Все слышали его беспокойные мысли, всё читалось по его глазам, ведь Сатору всегда плохо удавалось врать. Весь день он провел с мыслью, что его ждет суровое наказание. Что его отхлестают розгами и заставят драить полы храма до самого рассвета. Вина мучила его сердце так сильно, что хотелось вырвать его с корнями и сжечь в костре.       Сатору хотелось сбежать. Он хотел вырваться из стен храма и вдохнуть свежий воздух — запах ладана кружил ему голову, и его стало невыносимо тошнить. Всё здесь было ему омерзительно, всё было неправильно и грязно, и, как бы он ни старался, он не мог отмыться от этой грязи — она скопилась под его кожей. Он знал, что это он неправильный и грязный. Что это с ним что-то не так. И это было хуже, хуже в тысячи раз.       Последние лучи уходящего солнца растворились в красках витража — день клонился к концу, но ощущение волнения не покидало сердце Сатору. Никто не сделал ему замечание за этот день, а настоятель церкви даже похвалил его за хорошую службу. Отчего-то Сатору заволновался сильнее прежнего — хвалят его редко. Скорее, ни один день не обходится без замечаний и нареканий — выслушивать жалобы и нравоучения уже вошло в привычку, чего не скажешь о похвале — то Сатору слышать было ново.       Во время вечерней службы Сатору думал о раскаянии. Губы сами произносили слова молитвы, но мысли его были не о том, они то и дело метались из стороны в сторону, словно не в силах остановиться на чем-то одном. Сатору ощущал чей-то взгляд. Взгляд, что заставлял кожу покрыться мурашками, а сердце сжаться в испуге. Он лихорадочно разглядывал прихожан: женщины, мужчины, дети и старики — все возносили слово Божье, все слушали и внимали, все воспевали Господа и хотели приобщиться к Его святости. Сатору прошептал сиплое «аминь», и воздух застрял в его легких. Свою гибель он встретил в воскресный вечер — у гибели были лиловые глаза. Словно два аметиста, сверкающие под светом церковных свечей, глаза незнакомца смотрели на него с холодом и равнодушием. И едва заметный бледный огонь закрадывался в радужки этих глаз — какой-то хищный, зарождающийся безумием интерес.       Сатору вдруг задрожал. Ноги сделались совсем ватными, он едва ли находил в них опору; дышать тоже стало невыносимо. С нездоровой жадностью он рассматривал незнакомца: длинные черные волосы человека были собраны в низкий хвост, одеяния на нем были дорогие и роскошные, а черты лица казались совсем необычными, нетипичными для этих земель. «Иностранец», подумалось ему. «Точно, иностранец. Пришел поглазеть на местный приход».       Иностранец изогнул уголки губ в подобии улыбки, и Сатору сделалось по-настоящему страшно.       К концу мессы все засобирались к выходу; Сатору сжал ткань робы и поспешил на улицу, отчаянно желая хлебнуть свежий воздух. От запаха ладана кружилась голова — он остановился под кронами деревьев, прикрывая изможденные глаза. Теплый летний ветер ласкал его лицо, и в воздухе стоял нежный аромат цветущей липы. Сердце Сатору болезненно сжималось при каждом вздохе, словно бы увеличивалось в размере — в камере из ребер ему становилось тесно. Ему было страшно; Сатору то и дело оглядывался по сторонам, то ли боясь, то ли желая кого-то увидеть. Непонятные чувства овладели им, и их природу было трудно, почти невозможно объяснить. Люди постепенно уходили. Толпа у входа в церковь редела, пока, наконец, не растворилась совсем. Вернувшись в храм, он обнаружил лишь нескольких священнослужителей. Отчего-то спокойнее ему не стало. Наоборот, новая волна тревоги охватила его разум и не унималась до самого утра. Той ночью ему не спалось.       Он придет вновь — Сатору знал это наверняка.       Прошла неделя, и ему почти удалось списать увиденное на дурной сон. В конце концов, не бывает у людей таких глаз. Наверняка он просто переутомился, оттого и начал видеть всякое — так Сатору считал. Но работа валилась из рук. Слова молитв раздражали его разум, лица святых и запах свечей вызывали головную боль. Его стали наказывать чаще обычного. Настоятель церкви задавал вопросы, не унимаясь.       «Сын мой, что тебя тревожит?»       «Что тяготит твои мысли?»       «Молись усерднее, и Бог услышит твои молитвы».       «В своей вере ты найдешь покой».       Но Сатору потерял покой. На вечерней воскресной службе незнакомец пришел вновь, и сердце Сатору заметалось, как птица в клетке. Кровь шумела в ушах и заглушала мысли. В странных чувствах он дождался конца службы; люди, наконец, последовали к выходу. Иностранец же вышел последним. Обернувшись на пороге, он бросил на Сатору странный взгляд — и тот зачем-то последовал за ним, словно ведомый песней крысолова.       Незнакомец был роскошно одет: белоснежная сорочка, кружевное жабо, выпущенное из-под расшитого серебряными нитями черного жилета, а сверху накинут незастегнутый темно-зеленый жюстокор, разукрашенный серебром. По традиции, черные кюлоты, белые чулки, дорогие туфли — Сатору рассматривал его, как диковинную куклу из фарфора, таким прекрасным был тот человек. Одетый по последней моде, изящный и безупречный, словно бы выделяющийся на фоне других; остальные прихожане то и дело бросали на него косые взгляды, полные то ли зависти, то ли восхищения. Иностранца не волновало ничего из перечисленного.       Они остановились на пороге храма; мужчина обернулся через плечо и, улыбнувшись, последовал вглубь сада. Через какое-то время они сравняли шаг; Сатору неловко сложил руки за спиной, волнуясь.       — Прибыли издалека? — начал он по-напускному спокойным тоном. Иностранец, вздернув голову, осматривал охваченные тьмой цветущие деревья. Он мрачно усмехнулся.       — С востока. Но то было давно. — Он вдруг повернулся, осматривая лицо Сатору с улыбкой загадочной и целомудренной, словно взрослый, любующийся ребенком. — Замечу, что и вы не выглядите как местный.       Сатору смутился. Глаза незнакомца теперь отливали янтарем — тому был причиной мягкий свет полной луны.       — Моя мать была японкой.       — Превосходно. Красивая, должно быть, женщина.       — Уже и не вспомнить. То было давно, — уклончиво ответил Сатору, возвращая чужие слова. Незнакомец вновь улыбнулся.       — У человеческой красоты короткий срок. Знаете ли вы, что убивает красоту быстрее всего? Страдание, — мужчина остановился, разворачиваясь корпусом. Сатору напряженно замер. — Не позвольте страданиям забрать вашу красоту.       — Через страдание Господь очищает нашу душу и тело от грехов. Что мне до красоты внешней, если душа уродлива?       — Кто вложил эти слова в ваши уста? — ухмыльнувшись, ответил незнакомец. — В страдании нет жизни, друг мой. Потратьте время на что-то более стоящее.       Сатору вздернул подбородок, перебирая пальцами бусины четок за спиной. Его глаза светились синим в глубокой ночной мгле — иностранец склонил голову, невольно залюбовавшись.       — На что, например?       — Например, — мужчина отвел взгляд, медленно делая шаг вперед — расстояние между ними сокращалось. — На искусство. Любовь. Наслаждение, — Сатору врезался в лицо напротив измученным взглядом. — На свободу, мой друг. Разве не о ней вы мечтаете?       Глаза Сатору расширились. Он поджал губы, всем телом замирая, словно бы боясь двинуться. Сердце в груди вмиг стало тяжелым и перевернулось.       — Что вы такое говорите… — растерянно и несколько возмущенно прошептал он, стыдясь собственной реакции. Мужчина спрятал усмешку в уголках губ.       — Никому не позволяйте властвовать над вами. Никому и ничему, — уходя, незнакомец задел его плечом. В последний раз его взгляд скользнул по скуле Сатору, словно тонкое лезвие, оставляющее за собой порез. Воздух задержался у Сатору в легких. Его ноги дрожали.       Демон снился ему снова. И снова. И снова.       И снова.       Сатору выгнулся в спине — влажная от пота кожа липла к простыням. Это чувство было невозможно унять, оно сжирало его. Это чувство поглощало его рассудок. Всё его тело горело в агонии и наслаждении. Он так нуждался в нём, почти невыносимо. Его кулаки сжимали края подушки, его ногти скользили по простыням, рвали жесткую ткань. Он метался по постели, словно неупокоенная измученная душа. Во снах демон приходил к нему — вновь и вновь. Его руки гладили его бедра, и его пальцы сжимали его горло. Когда он был рядом — даже во снах — Сатору не мог дышать. Казалось, словно даже его сердце переставало биться. Рядом с ним замирала сама жизнь. Зелень высыхала, и цветы увядали, птицы падали замертво у подола его плаща. Но почему же только рядом с ним Сатору так ясно ощущал внутри жизнь?       Сатору шумно втянул воздух в легкие. Обнаженная его спина блестела потом под ласковым светом луны — руки сжимались на изголовье кровати, пока он, вымученно скуля, терся пахом о поверхность постели. Под веками расползались яркие причудливые пятна, щеки горели красным, и белоснежные пряди липли ко лбу. Кровать скрипела под давлением движущегося тела, тонкие занавески колыхались под дуновением теплого летнего ветра, и, казалось, даже подвешенный на стене деревянный крест то и дело покачивался из стороны в сторону, норовя упасть.       Он так нужен ему. Он нужен ему, нужен, нужен! Нужен как воздух, как вода, как солнце и небо, только он может избавить его от страданий. Сатору зарывается лицом в подушку, и его хныканье медленно переходит в горький плач.       — Прости меня… Прости меня, Боже, прости, прости меня! — липкая от пота ладонь скользит под ткань ночной рубашки, пока Сатору, заламывая брови, кусает ткань подушки и приглушенно стонет. — Прости меня, Господи, я слабая, пропащая душа… Прости меня… Прости.       Он прогибается в позвоночнике, и во рту вдруг становится сухо. Сатору внезапно хочется приставить раскаленный крест к ладоням, чтобы кожа расплавилась под жаром металла и обнажила его плоть. Сатору хочется предать себя пламени и гореть вечно, только бы очиститься от грязи и греха, которым, казалось, его душа была запятнана с самого рождения.       Сатору так хочется…       …Откинуть голову назад, открывая длинную тонкую шею для прикосновений; расставить ноги и прогнуться в спине; позволить когтистым рукам блуждать по телу; не удерживать громкие вздохи, позволив им сорваться с губ; разрезать грудь и разверзнуть ребра, обнажая свое сердце, свое несчастное сердце, томящееся от боли и тоски.       Он больше не может спать — сны сводят его с ума. Наверное, сам Дьявол проклял его душу.       Незнакомец приходит лишь по воскресеньям. Сатору думает, что в этом, должно быть, заключается ирония. Может быть, именно поэтому лишь по воскресеньям к нему возвращается жизнь. Он воскресает, как когда-то воскрес Спаситель.       Незнакомец рассказывает ему о мире. О других странах и языках. О морях, океанах и чудовищно огромных горах. О невиданных зверях и растениях — он рассказывает так красочно и живо, что Сатору словно бы видит всё наяву. Незнакомец всегда вежлив, опрятен и спокоен, спокоен до такой степени, что его легко спутать с лежащим в гробу мертвецом. Изредка он позволяет себе легкую снисходительную усмешку, еще реже — целомудренную нежную улыбку, на первый взгляд почти незаметную, но если присмотреться внимательнее, то можно заметить изогнутые уголки чужих губ.       Сатору преследует чувство, что им играют. Это чувство поселяется на самом дне ребер и отравляет органы, заставляя их гнить.       Они никогда не прощаются — изредка мужчина позволяет себе короткое «доброй ночи», прежде чем уйти. И Сатору мучается. Он мучается всё больше и больше, его сны становятся безумнее. Монстр, чудовище, что соблазняет его, то и дело меняет облик — то предстает человеком, черты лица которого он едва ли может вспомнить, то животным со слюнявой пастью и когтистыми мохнатыми лапами.       Чудовище вжимается в его тело, словно пытаясь слиться воедино, и выбивает со дна легких весь воздух.       Сатору, должно быть, сходит с ума.       Он долго молится перед сном, протирая покрасневшими коленями дощечки пола, сжимает во влажных ладонях крест, он всё шепчет и шепчет слова молитвы, он подолгу просит прощения у Бога и омывает слезами каждую произнесенную молитву, но ничего из этого не помогает. Кажется, наоборот становится лишь хуже. Разве вера не должна его спасать? Разве не Бог — единственный, кто может даровать ему покой?       — Вы не говорили своего имени.       — Вы не спрашивали, — он отвечает почти молниеносно, отрывая взгляд от крон деревьев и резко разворачиваясь всем корпусом к тому, кто нарушил его покой. Сатору стоит чуть поодаль и выглядит почти виновато.       — Спрашиваю сейчас. Как вас зовут?       — Сугуру.       Сугуру. Это урчащее, раскатистое имя — почти что мелодия, что поют кошки, мурлыча и притираясь к ноге, прося ласки. Сугуру. Словно песнь сирен в объятиях черных вод. Словно симфония грома во время летней грозы. Словно шторм, сотрясающий судна кораблей.       Словно спасение. Словно погибель.       — Наверное, уже слишком поздно, чтобы говорить «очень приятно»? — улыбается Сатору. Сугуру улыбается ему в ответ.       — Мне тоже приятно, Сатору.       Прокручивая эти слова перед сном, Сатору едва ли может вспомнить, чтобы он хоть раз называл свое имя.       Сатору. То, как звучит его имя на устах Сугуру — он прокручивает это в голове раз за разом, когда его пальцы скользят по груди и задевают сосок. Сатору вымученно стонет, зажимает влажный рот мокрой ладонью, зажмуривается, и слезы щиплют уголки его глаз.       Сатору.       — Расскажите, — смущенно шепчет Сатору, сминая в руках ткань робы. — Есть ли жизнь лучше, чем здесь?       — Вам не понравится мой ответ, — говорит Сугуру. — Если я буду рассказывать вам о другой жизни, вы захотите сбежать от жизни этой.       Сатору оборачивается, обводя его внимательным взглядом.       — Может, поэтому я хочу знать. Может, я хочу знать правду, вместо того, чтобы намеренно… Ее избегать.       — Вы не можете продолжать убегать от реальности в свои сны, — после некоторой паузы произносит Сугуру, и сердце Сатору начинает дрожать. — Вы рискуете остаться там насовсем.       — Что вы знаете о моих снах? — шепчет Сатору с унизительной обидой в голосе. По какой-то причине его начинает трясти от злости. Всё его тело в мгновение одолевает озноб. Сугуру поднимает на него взгляд — на дне карих глаз искрится прорывающееся наружу веселье. — Почему вы решили, что я пытаюсь сбежать от реальности? Отвечайте же.       — В этом нет вашей вины, Сатору. Это я так влияю на вас, — непонятно, говорит он это с горечью или наслаждением. Сатору не может прочитать его лицо. Он может прочитать всех, каждого прихожанина, каждого служителя церкви он видит насквозь, но никогда не его. Сатору не знает, хочет ли он по-настоящему прочитать Сугуру, хочет ли он знать, что творится в его голове. Это сравнимо со страхом задавать вопрос, ответ на который ты не хочешь знать. Иногда легче оставаться в неведении.       Но Сатору так от этого устал. От тайн, от загадок, от перешептываний за спиной, от этого скользкого чувства под кожей, словно все вокруг до единого знают что-то, чего не знаешь ты. Оставаясь в неведении, Сатору чувствует себя уязвимым — он ненавидит это чувство.       Сатору смотрит на него в упор, и его зрачки дрожат. Дрожат вздернутые брови и дрожат ресницы. Он молчит, ожидая того, что Сугуру заговорит вновь, но этого не происходит. Непонятное выражение застывает на его лице, неясная эмоция залегает в складке между его сведенными бровями — и Сатору теряется окончательно.       — В вас еще есть сила сопротивляться, — говорит Сугуру задумчиво. — Чему вы сопротивляетесь, Сатору?       — Почему вы говорите так, словно вы пытаетесь сломить мою волю? Сны мучили меня еще до того, как вы переступили порог нашей церкви, — Сатору чувствует, как что-то в нем начинает закипать.       — Но ведь ваши сны связаны со мной? — улыбается Сугуру, сверкая глазами — взгляд Сатору намертво цепляется за искры лилового, переливающиеся на дне чужих зрачков.       — Я не понимаю вас, Сугуру, — в ответ на эти слова Сугуру позволяет себе ухмыльнуться — оскалиться почти, словно бы по-волчьи.       Этой же ночью Сатору раздвигает ноги, позволяя звериным когтям рвать его кожу и жрать его плоть. Этой же ночью он стонет до хрипа, пока его изнутри наполняет нечто настолько большое и горячее, что из глаз сыпятся искры. Этой ночью Сатору просыпается от собственных криков, а после — молится на коленях до самого утра. Этой ночью Сатору едва теряет рассудок, потому что что-то внизу его живота пульсирует и лижет внутренности. Это неправильно. Это неправильно и это так мучительно хорошо, то, что творится с ним, похоже на пытку — может, Господь испытывает его, проверяет на прочность?       Сатору больше не молится перед сном. Молитвы истощают его — он не находит в них успокоения. Сатору думается, что он никогда его не находил. Слепо ведомый чужой верой, Сатору никогда не верил по-настоящему. Это была обязанность, долг, нечто естественное и не подвергающееся сомнениям — тем не менее, Сатору сомневался. В стенах церкви он чувствовал себя заключенным. Здесь у него не было голоса, у него не было имени, не было личности и воли.       Сугуру однажды сказал, что Сатору был рожден для чего-то большего. И Сатору хотелось ему верить. Сатору хотелось верить во всё, что он говорил — потому что речи Сугуру были сладкими, как мёд. Они были слаще, чем причастное вино, им хотелось внимать и смаковать каждое слово на кончике языка. Он говорил то, что нужно было говорить, и тогда, когда это было нужно. Странно — Сатору был тем еще болтуном, но в присутствии Сугуру ему больше нравилось слушать. Ему не нужно было заполнять неловкую тишину еще более неловкими словами, их беседы были увлекательными и неторопливыми. Сатору не знал, стала ли его жизнь легче или, напротив, тяжелее с появлением Сугуру в ней. Всё просто стало по-другому. Это пугало, это не могло не пугать, но вместе с тем Сатору испытывал азарт, некое возбуждение перед чем-то важным и волнительным. Он пока не знал, перед чем именно, но на подкорке сознания вальсировала мысль — что-то грядет. Что-то, что изменит всё.       Внимая музыке органа, Сатору понурил задумчивый взгляд в пол. Всё вокруг казалось фальшивым — лица священников и прихожан, стёкла витражей и выложенные мозаикой изображения святых. Сугуру был реальным. Он был настоящим. Не бездушная кукла, набитая ватой, он был живым. Сатору много думал над его словами, так много, что все его мысли были сосредоточены лишь на них. В чём-то Сугуру был прав, ведь ему действительно хотелось сбежать. Сны разрушали его изнутри, но, невзирая на это, ему всё еще хотелось к ним возвращаться. Они не были реальными, Сатору это знал, но они были живыми, они были живее, чем всё то, что происходило с ним по сей день, всё то, что он когда-либо называл своей жизнью.       Сатору поднял воспаленный взгляд, всматриваясь в пламя свечи.       У Демона из его снов были лиловые глаза.       Эта мысль задела что-то в районе ребер. Разве он не знал этого с самого начала? Разве он не помнил об этом всегда?       Змеи черных волос, струящиеся по крепким плечам, сведенные брови, переплетение вен на чужих руках — разве он хотя бы на секунду забывал лик существа, измывающегося над ним изо дня в день?       Его пальцы мелко задрожали. Сатору шумно втянул воздух, чувствуя, как его ноги теряют опору.       Это был он. Всё это время это был он.       Сердце Сатору застучало с такой силой, что, казалось, его слышали все. Едва удерживая себя на ногах, он нервно огляделся — он должен был прийти. Он должен быть здесь, ведь сегодня воскресенье, а он любит послушать орган. Но Сугуру не было. Лица прихожан словно бы слились в одно — Сатору не мог увидеть ни глаз, ни улыбок, ни губ, шепчущих молитвы. В груди росла паника. Ему хотелось уйти, нет, ему хотелось сбежать отсюда. Но его ноги продолжали стоять на месте, и даже тогда, когда мелодия стихла совсем, он не смог сдвинуться с места.       Сугуру ждал его в саду — он знал это. Но всё его существо дрожало от мысли увидеть его. Ему было страшно: то был страх животный, иррациональный. Страх, который можно спутать с волнением, трепетом, быть может, но Сатору не привык к таким чувствам, он не привык ощущать себя вот так — чувства эти вгоняли его в ступор. Он никогда никого не боялся. Он не привык бояться.       Но, Боже милостивый, как же ему было страшно.       Собственные ноги казались ему деревянными. В руках он, как обычно, теребил четки, то ли от волнения, то ли от злости — на себя, на Сугуру, на церковь, на весь свет. Проходя вглубь сада — того сада, где было место первородному греху — Сатору понимал одну простую вещь: назад дороги уже не будет.       — Вы пришли, — донеслось из-за спины. Сатору не обернулся. — Почему? Я чувствую ваш страх.       — Что со мной происходит? — голос Сатору был подобен раскаленной стали. Эмоции кипели внутри него, и он не знал, как выпустить их наружу. Страх это, обида или боль, было не разобрать. Но это чувство сжирало его изнутри, подобно кровожадному животному. — Зачем вы это делаете?       Сугуру тяжело вздохнул. Его руки были сложены на груди, пока он, прислонившись спиной к дереву, задумчиво молчал. Сатору бросил на него взгляд из-за плеча — таким он видел Сугуру впервые. Потерянным.       — Я приношу вам страдания, Сатору? — спросил он вдруг неожиданно искренне. Сатору удивленно обернулся.       — Простите?       — Вы страдаете из-за своих снов? Из-за меня?       Сатору смотрел на него, нахмурившись, удивленным и уставшим взглядом.       — Я… Нет. Да, но… — Сатору набрал в легкие воздух, пытаясь успокоить воспаленное сердце. — Я не могу здесь находиться. Всё в этих стенах мне чуждо. Но я вырос здесь, Сугуру, понимаете? Вся моя жизнь — здесь. И мне гадко от того, что лишь по ночам я чувствую себя живым, лишь тогда, когда я забываю о Господе. И я так устал… Я так устал притворяться…       Губы Сугуру сжались в тонкую полоску. Он отвел взгляд, плотно сжимая челюсть.       — Меня пугает то, что со мной происходит, — шепнул Сатору, словно бы надеясь, что его не услышат. Сердце так сильно стучало в груди, что становилось больно. Он взглянул на Сугуру — с надеждой и, вместе с тем, с глубокой тоской. — Я не знаю, что мне делать, Сугуру. Эти люди противны мне. Я чувствую себя предателем. Так не должно быть.       Сугуру продолжал молчать, лицо его всё так же оставалось нечитаемым. Сложные эмоции отражались в его глазах, в сведенных бровях, в полоске сжатых губ.       — Скажите же хоть слово, — вымученно произнес Сатору, начиная терять терпение. Ему хотелось убежать. Ему хотелось, но он продолжал стоять на месте, словно бы не имея больше власти над собственным телом. Он знал, что задержись он здесь еще на пару минут, и его снова высекут за непослушание. Но теперь это было не важно — он привык к боли. Теперь он нуждался в ответах.       — Вы хотите сбежать отсюда? — Сугуру посмотрел на него тяжелым взглядом. Сатору поежился. Подул слабый ветер — на деревьях зашелестели листья.       — Я… Разве я могу…       — Чего вы хотите, Сатору?       Сатору сжал ткань робы. Его взгляд сделался испуганным, встревоженным — словно у зверя, угодившего в охотничью ловушку. Сугуру выглядел строгим, почти равнодушным, будто бы уже зная, каким будет ответ. Ночь стояла по-летнему теплая, на плечах его не было привычного жюстокора — лишь сорочка, прикрытая расписным жилетом. Сугуру всегда был кроток и холоден, и Сатору не понимал, нравилось ли ему это в нем. Он был необычным, странным, неземным — словно странник из другой эпохи, он всегда притягивал чужие взгляды, всегда привлекал внимание.       За ним хотелось идти. Ему хотелось внимать. У него хотелось учиться.       — Избавьте меня от мук, Сугуру. Когда вы рядом, я всё ближе к тому, чтобы предать Господа.       Сугуру покачал головой в согласии, не отрывая взгляда от лица напротив. Ему было нечем возразить. Он не выглядел удивленным или расстроенным — он выглядел так, словно бы наконец нашел подтверждение своим догадкам.       — Каждое существо на этом свете заслуживает любви, Сатору. Не позволяйте себе разочаровываться в жизни, или жить станет совсем невыносимо.       Сатору прежде не думал о том, что они с Сугуру никогда не касались друг друга. Но сейчас, во мраке глубокой ночи, перебирая на шее крест, Сатору не мог отпустить эту мысль — она охватила его разум. Были ли руки Сугуру холодными? Были ли его касания обжигающими, какими они были во снах? Видел ли он то, что видел Сатору, пытался ли он совратить его душу, желал ли он испортить его, как того желает Дьявол?       Сатору всегда был несносным ребенком. Казалось, он просто не подчинялся дрессировке, словно дикое животное, не желающее отдавать свою свободу даже за лакомый кусок еды. Он был своеволен. Ему не нравилось подчиняться, хоть и приходилось иногда, ради собственного же удобства.       Он крепко зажмурился, когда розги с новой силой полоснули по его спине. Боль — это не так страшно, когда ты не думаешь о ней.       — Сорок три.       Это не так больно, если представляешь, что твое тело тебе не принадлежит.       — Сорок четыре.       Он всхлипнул. Иногда это бывает сложнее.       — Сорок пять.       Иногда боль бывает слишком сильной. В такие моменты он жмурится до пятен перед глазами и представляет себя где-то далеко.       — С… Сорок шесть.       Он думает, какой бы была его жизнь, если бы тогда, в саду, несколькими днями раньше, он ответил Сугуру «да»?       — Сорок с-семь.       «Да, я хочу сбежать».       — Сорок… Хватит…       «Я хочу сбежать отсюда, Сугуру, забери меня».       Он не заслуживает этого. Он заслуживает другой жизни — той, о которой ему рассказывал Сугуру. Той, где есть горы, моря, где есть путешествия, где есть счастье. Где нет никаких правил. Где есть свобода.       Сатору почувствовал, как слезы жгут лицо. Стоит лишь немного потерпеть — Бог учил терпению. В это воскресенье всё решится. В это воскресенье он расскажет Сугуру всё. Он избавит его от боли.       Сатору стоял, нервно выпрямив спину. Всё его тело было сковано от напряжения — взгляд его то и дело бегал по залу в поиске знакомого лица. Одежда прилипала к еще не зажившим ранам, оттого каждое движение приносило ноющую боль. Теряя терпение, он незаметно выскользнул наружу — песня органа лилась на улицу из распахнутых дверей. Голова Сатору гудела; он, нервно озираясь, завернул в сторону сада, надеясь остаться незамеченным. Сугуру должен быть здесь, ведь так было и в прошлый раз, Сатору знал это наверняка. Всегда в одно время и в одном месте, без исключений. Он поймет его. Сугуру всегда его понимал.       Кроны деревьев перешептывались между собой, шелестя листьями, но Сатору не слышал его голоса. Он не чувствовал запаха его парфюма. Казалось, словно его здесь никогда и не было, словно не было этих прогулок и ночных разговоров, не было чужого тихого смеха, не было улыбок и долгих бесед. Наваждение. Сон.       «Опоздал», — пронеслось в его голове, когда приглушенная музыка стихла. — «Ты опоздал, Сатору».       Этой ночью Сатору не видел снов.