Omission

      Воланду было не по себе. Раз в пару часов возникала мысль уйти глубоко в лес чтобы хорошенько все обдумать.       Все улеглось спустя считанную неделю. Только вот все по-прежнему ходили в черных одеждах, и даже Люц отказался от красного, прочувствовав общие настроения. Впрочем его можно было понять, пока все — в основном, — хоронили Эмриса, он хоронил Лололошку.        Воланд из своих драных одежек тоже влез в тот официальный черный костюм, в который Эмрис никак не мог впихнуть его при жизни. Нашел же способ, черт.       Воланд никогда не был на похоронах, но ожидал, что это будет не таким смазанным. У него были проблемы с эмпатией и пониманием человеческих обычаев, но… Господи, все так торопились, это точно неправильно. На него снова возложили физический труд, и Воланд выкапывал землю, утирая пот со лба, и старался бережно не задевать корни древа, все же он делает это для мертвых. Они хоронили в древе обоих: Лололошку образно, а вот Эмриса… Вполне реально.       На его тело смотреть было неприятно. Воланд — жар, Воланд — огонь во плоти, он горячий как лава, раскаленный будто сталь в печи, а тело — мертвое и холодное. Как потухший уголь костра Воланда, пролежавший несколько дней в сырой земле. Тот, который он не успел разжечь, чтобы он не погас. Обычно Воланд жил без сожалений, но почему-то тут оно накрывало с головой.       Возвращаясь к похоронам. Каждый вкинул одну фразу и убежал. У всех были дела, в ордене была суматоха. И Воланд, закапывая гроб и после вставая около с лопатой, пусто смотря в кору, когда все уже ушли, тоже ничего не сказал. Он был глуп для речи как у Бастиана — единственной длинной в этом торопящемся параде смерти, — и не мог подобрать короткого слова, что полностью объяснило бы, почему ему так плохо сейчас. И почему этот чертов коротышка не заслужил быть под землей. А ночью, лежа на койке в госпитале, ибо до замка идти поздно и далеко, сожалел. Он должен был сказать хотя бы сраное «Ну и за что ты оставил нас, а?»       Но он просто убежал.       И каждый раз, когда он возвращался к мыслям, то загружал себя работой только больше. Физический труд спасал очень сильно, и Воланд помогал тут и там. Его даже посвятили в орден официально, пусть и тоже очень быстро. Помочь Селести, помочь Цесанне, помочь Люцу в замке, помочь в саду ордена, помочь Бастиану, помочь Аргусу и Катрине. Хотя Аргуса он не выносил, но был готов носить их ящики с запчастями до посинения, лишь бы чем-нибудь себя занять.        Он не выдержал на день пятый. Все же пришел на место, где они Эмриса захоронили. Ударил в кору дерева кулаком и расплакался совсем беззвучно, какой позор. Обматерил все и ушел.       Днем вернулся. Бастиан рассказал, что Эмрис увлекался цветами раньше. Мечтал о своей оранжерее, чего ему не позволяла аллергия. И положил поверх земли какой-то букет, названия цветов из которого Воланд даже-то и не знает. На деле то был какой-то куст полыни — единственное, что Воланд нашел. Он решил взять пример с мага: положил на «могилку» две странных веточки и сел рядом. Прислонился к древу виском. Вздохнул и извинился за вчерашнее. Сказал что снова, снова сожалеет.       А потом он случайно заглядывал на кухню и обомлел. Камин. Точь в точь, как был у Эмриса дома.        Эмрис при жизни часто его отчитывал, а потом заставлял работать на убой. Но под ночь был снисходительнее и становился, кажется, чуток добрее: звал ночевать к себе, чтобы Воланд, которого он же и загонял, спал не на жесткой койке госпиталя, а на мягком диване. И Воланд в такие дни потом всегда просыпался в восемь утра от запаха кофе по всему дому, потому что Эмрис прошел мимо с ароматной кружкой. И Воланд лишь глаза приоткрывал и смотрел, как глава ордена сидит у камина и читает. Даже попивает из кружки и перелистывает страницы совсем бесшумно. И даже сейчас осанка у него прямая, а вид расслабленный и умиротворенный, но все равно важный. А главное, Воланда вместе с собой в восемь утра он не будит. Жалеет. Поэтому Воланд прикрывает глаза и засыпает обратно.       Возможно, Воланд так старался загрузить себя работой в ордене, что на него совсем не похоже, в память умершему, попытавшись уподобиться ему. Возможно потому, что так делали все. Возможно потому, что занять себя было больше нечем: Люц после всего того тоже как-то поугас и совсем что-то затих, появлялся вне библиотеки редко очень. Никак не развлечься, да и Воланд не знает, имеют ли они сейчас на это право; Возможно потому, что считал себя обязанным до сих пор.       Но чаще потому, что когда делать нечего, его начинают накрывать мысли. Плохие. Он не любил много думать вообще, а о плохом так тем более. Воланд даже лекций Джейса не пропускал, потому что не хотел оставаться в тишине. Еще и Люциуса по итогу стал на них таскать. Так тот хоть не затворничал.       А это место с камином он все же старался обходить стороной. Там постоянно дежурил маг, что ставил и убирал кружку с кофе каждый день, и Воланд надеялся, что до него очередь никогда не дойдет. Там и кресло было совсем как у Эмриса. Только вот оно всегда пустовало.       Кто бы это ни был, никто не смел на него сесть. Кажется, это было внегласное и необговоренное правило, которое нарушить было страшно. Никто тут не достоин сидеть на его месте.        Однажды, когда в радиусе видимости никого не было, Воланд туда все же пришел. Он встал чуток в отдалении, боясь и лишний раз не так вздохнуть. Атмосфера была странная. Огонь трещит. Свет такой теплый-теплый. Запах кофе еще не выветрился. А пусто.       И такое чувство странное упущенного появляется, скорбящего его скорбь и губит, Воланд запрокидывает голову к потолку и закусывает язык, потому что глаза слезятся. Что-то не дает подойти и прикоснуться к креслу, будто неосязаемое толстое стекло.       Ты в трансе, ты смотришь на это как будто во сне. Хочется засунуть руку в пламя камина, огонь все равно Воланда не берет, но что-то не дает всего этого сделать. От прикосновения картина прояснится, иллюзия уюта дома Эмриса, того, что он побывал тут совсем недавно, угаснет и рассеется. Нужно смотреть издалека, или иначе будет уже понятно, что Эмриса никогда и никак здесь не окажется.       Ему нельзя больше тут находиться. Ноги уносят обратно на улицу. Нужно подышать.       Только его очередь дежурить все равно подошла. В комнате было еще темно в такое раннее время, и Воланд шел с лампой в руке. Ступал очень медленно. В камин клал бревна очень аккуратно. Он обычно ходит как слон, не бережет вещей и уж тем более не аккуратничает: многие его знакомые назвали бы его тем еще распиздяем. Он резкий и стремительный, совсем не паинька. Аккуратные существа не оказываются в тюрьме времени. Но тут ему надо было стараться изо всех сил: он замедлился, потому что ему впервые было не наплевать на то, чтобы что-то уронить. Ему нужно не быть раздолбаем хотя бы пару минут.       Зажигать огонь магией было кощунством, неуважением. Воланд по-старинке взял в руки спички и, прикрывая маленький огонек ладонями с обоих сторон, разжег одно из бревен. И сидел на корточках с обугленной спичкой в зубах пару минут, смотрел, как огонь набирается силы, пока не начал раздаваться тихий треск дерева. Огонь поглащал бревна так же, как Воланда поглощала скорбь.       Кофе Воланд варил тоже очень аккуратно и медленно. В кружку из турки наливал совсем тонкой струей. Молока не добавлял — Эмрис его не любил. Только сахара всего один кубик, тут тоже главное не переборщить. Мерно размешивает чайной ложкой, и она тонко скрепит о чашку, когда демон двигает ей по кругу. В двух его лапах кружка была совсем маленькая, но он все равно держал ее обоими — слишком сильно боялся, что она все же выскользнет. И дошел до камина тяжелый шаг за тяжелым шагом.       Поставил. И только тогда смог выдохнуть.       Отошел на шаг, отошел на два. Сел на пол и прислонился спиной к спинке стула. Лицо закрыл руками, стирая с него пот. Сжимая кожу. Он не плакал. Просто сидел; нервозность и уныние никуда не уходили.       Проходящей мимо Цесанне стало его безумно, безумно жаль.