Земля язычества

В зимнее время солнце садилось быстро. Когда они вернулись с охоты, небо над священными холмами едва тлело. — Мне остаться? — негромко спросил Трэйнюс. Он отпустил охотников и стражу еще у кромки леса, велев им вернуться в лагерь, но сам остался в седле, при мече и кинжале. Вряд ли тевтонские псы добрались бы до них здесь, в двух днях пути от Воруты, но, когда дело касалось жизни великого князя, Трэйнюс становился упертей матерого кабана. Миндовг ценил в нем это, пусть и нечасто признавал вслух. В холм вела едва различимая в темноте узкая тропа, ее вытоптали в снегу заранее, расставили факелы. Чуть поодаль уже ждала жрица-вайдилуте, молодая, с венком из тонких ивовых ветвей в волосах. Миндовг неторопливо спешился, снял с седла перевязь с заячьей тушей и коротко качнул головой. — Нет. Дождись меня в лагере, я буду к утру. Трэйнюс кивнул и, конечно же, не двинулся с места. Миндовг отвернулся, плотнее запахнулся в медвежью шкуру и стал подниматься по тропе. Паломничество, так называл это пришлый монах. Путь к священным местам Иерусалима, далеко на востоке, где жил и умер их бог. Монах говорил, тот любил людей и пострадал за их грехи, и люди должны следовать его примеру. Он продолжал говорить о любви и всепрощении, пока еще мог говорить. Люди Миндовга насадили его на пики и оставили гнить у крепостного рва. Путь к алкос, священным местам, тоже, наверное, был паломничеством. Миндовг склонил голову перед вайдилуте, молча ждал, пока она, негромко напевая, творила защитные знаки. Боги его земли были отличны от христианских, своенравные, гордые и жестокие, они брали плату силой и кровью. Море уносило кровь глупцов и безумцев, оскорбивших Перуна, змеи вили гнезда в черепах тех, кого прокляли лаумес. По мглистым лесам, от йотвингов до латгалов бежала не знающая устали волчья стая, и у той, что вела их, были человечьи глаза и оскал зверя. Христианскому богу не было здесь места. У вершины холма было устроено ритуальное место, огонь кострища горел горячо и жадно, пах снегом, хвоей и смолой. Ночь уже расправила над ними свой покров, проступила в вышине звездными искрами. Жрицы пели, раскачиваясь из стороны в сторону; одна из них коротким кивком подозвала Миндовга к себе, и он принял нож из ее руки. Лезвие тускло блестело на свету — острое, острее тевтонских мечей, острее братских кинжалов. — Лес ждет, — прошептала вайдилуте, и глаза у нее были шальные и пьяные. Первая охота в новом году и первая добыча принадлежали Медейне, деве-волчице. Миндовг молча ступил вперед, отрезал жертвенному зайцу голову и поднял еще теплое тельце над бегущим меж камней ручьем. Кровь тяжелыми каплями окрасила снег и смешалась с водой, растворилась в ночной темноте. Вода безмятежна и всеобъемлюща, она забирала все, так же, как ранее забрала себе кровь рыцарей братства, смешала их с землей жемайтов. Медейна, наверное, была там тоже, в той битве на самом восходе солнца, многоликая дева охоты и войны. Она всегда была с его народом, лес и топь, зверь и птица, копье, меч и тетива лука, стрела, пущенная в цель. Вайдилутес забрали мертвого зайца из его рук, унесли нож. Старшая, омочив пальцы в крови, чертила ритуальные знаки, там, где на камнях алки остались отпечатки волчьих лап. Миндовг ждал, неотрывно глядя на вздрагивающее пламя. Пламя шло по его земле, множилось год за годом татарскими стрелами, тевтонскими мечами. Боги видят все и могут все, но разве под силу сдержать его одному человеку?.. За лесом, словно вторя пению жриц, протяжно завыла стая. Небо над ними было чистым, полным звезд, и дым от костра шел высоко и ровно. — Твой дар угоден ей, — тихо сказала вайдилуте. — Год будет добрым, князь.