Небеса, окрашенные мраком, несут на себе звезды
- … Если выживет, он станет боссом мафии. – с мягкой улыбкой произносит Тимотео на итальянском, еле заметно блестя искорками янтаря в прищуренных глазах, отдающих хладной, безжалостной сталью. И это не просьба, а сказанный будничным тоном факт равный приказу, который подчиненный должен выполнить любой ценой, даже если придется поставить на кон жизнь… или отдать что-то ей равноценное. Такова воля сильнейших Небес – подавляющая и равнодушная. А у Емитсу всё внутри рвется на части, трещит по швам в попытке прорваться сквозь выработанный контроль, в попытке проломить несчастную «маску» на лице, что заставляет лишь коротко кивнуть и улыбнуться настолько глупо, подрагивая уголками губ, словно произнесена самая забавная шутка в этом окрашенном пламенем мире, скованным цепью цвета перламутра. Все внутри кипело и пенилось, словно в горло влили раскаленный метал, заставляя глотать его, впуская в желудок и кровоток, захлебываясь, пропуская в легкие, сгорая изнутри и не имея возможности умереть, словно смерть стала бы наградой, а не тем жесточайшим адом, который должен схватить его горло за одно лишь желание неповиновения… за одно лишь желание не пустить собственную семью в бесчеловечную клетку названную мафией. Кажется, впервые Савада жалеет о старых клятвах, впервые проклинает организацию, которой отдал собственную жизнь как дешевую монету, брошенную на удачу и со звоном угодившую в пасть чудовищу, лениво хрустящему костями судеб, ломая их до состояния хрупких осколков, которые не соберешь воедино. А что-то внутри рычит в бессильной ярости, взрывается оглушающих грохотом, стараясь сломать влияние приказа, пока сам Емитсу прячет дрожащие руки за спиной, не задавая вопросов и не высказывая возражений подкрепленному мерцающим пламенем решению босса, лишь смотрит в сторону кухни, вслушиваясь в родные голоса. Его ребенок. Милый, прекрасный ребенок, названный именем счастья, должен был окунуться в эту грязь, мерзость и кровь, нырнуть с головой, погрузиться на самое дно, добровольно сковывая конечности водорослями, которые просто не позволяют всплыть и вдохнуть хоть крупицу воздуха. Его драгоценное дитя должно было захлебнуться в кровавой истории мафии, пропахнуть кровью, впитывая вместе с ней все ошибки и пороки, все клятвы и долги, сковывая себя все более крепкими цепями лишь ради того чтобы … выжить в безумной гонке за трон, который никогда не был ему нужен, но который придется занять, чтобы сохранить свою жизнь… Его будут предавать и убивать. Испытывать, сверлить взглядами, оскорблять, играть, считая его несчастной пешкой, что должна вылететь с доски от одного неосторожного вздоха. Хвалить, пряча за улыбкой голодный и жадный оскал, в котором не было ни одного отголоска тепла, лишь мерцание выгоды и удобства. Обманывать, играя со словами в чертов покер, бросая их как кости для немощной собаки и пряча в рукавах козыри. Ранить и подвергать опасности его близких и… этот ребенок может сломаться. Прощая других, идя на риски, он искалечит самого себя в попытке идти по верной дороге, защищая тех, кто действительно дорог и… сгорая… Емитсу научит его. Научит тому, что значит предательство и ложь, даст силу встать и бороться, которая поможет стать таким человеком, на которого просто не посмеют скалить зубы, боясь бросить даже косой взгляд… чтобы вложить в ладони то, что сейчас приходилось так безжалостно отнимать: «Выбор». Он сделает это… потому что любит это дитя. Сделает, потому что не осталось иного пути или решения, которое мог бы увидеть застрявший в цепях человек, стремившийся к вершине ради свободы, но слишком поздно осознавший, что все это время он не всплывал к поверхности, а тонул, обманутый сиянием удильщика и отблеском проклятых монет. Даже если ему придется стать чудовищем, отвратительным бездушным монстром, прятавшим свою суть настолько превосходно, что никто не разглядел подвоха, даже если понадобиться строить из себя ничтожество и предателя – сделает, лишь бы не позволить всей этой грязи причинить боль его ребенку. Не позволить сломать его, разбивая на осколки, которые не собрать и не склеить, сколько не цепляйся, позволяя краям ранить пальцы, все глубже разрезая бесполезную плоть. Савада сам станет тварью, взваливая на свои тонкие плечи, впервые кажущиеся настолько хрупкими, чужие грехи, лишь чтобы передать в юные, крохотные, еще чистые руки всю силу, которую он только сможет собрать. Это маленькое счастье будет жить. Жить вопреки всем прогнозам и ставкам в безумной гонке, устроенной уставшим пауком, с любопытством наблюдающим за тем какой жучок сумеет сбежать из липких сетей, а кто станет лишь аппетитным перекусом. Жить, потому что они с Наной не хотят увидеть белых цветов на холодной могиле, под которой не будет ни тела, ни праха… - Папа! – теплый детский голос с яркими искорками радости, любопытства и мерцающим где-то в глубине беспокойством, горящим в глазах как звездочки сотканные из не так давно зажжённого пламени. – Мы уже накрыли на стол. Даже тарелки не разбили. Мама всех зовет на ужин и… - Ты поедешь со мной в Италию? – Емитсу опускается на одно колено, касаясь плеча ребенка ладонью, смотря прямо в сияющие глаза, пока вопрос звучит мягким шепотом, веет теплом, которое на самом деле не прячется за словами, а скрывает отголосок холода кусающего сердце и пальцы, колющего иголочками интуицию и бьющего разум вопросами точнее выстрелов в центр мишени. - Да! – громким шепотом срывается согласие его Счастья. «Нет!» - шипит проклятьями собственный разум, за маской из довольной улыбки, желая вернуть все на день назад, на какие-то жалкие сутки, чтобы Ноно не смел даже смотреть в сторону его семьи, не произносил те слова, что сорвались несколько минут назад, за которые кажется успела пролететь вечность… даже понимая, что он сам лишь глупый цепной пес, не способный вцепиться в руку хозяина, чтобы изменить его волю, но… и в его рукавах были кое-какие карты, которые к сожалению было поздно открывать. - Хорошо. – Ладонь касается детских, мягких волос, приводя их в настоящий беспорядок, пока глаза смотрят на очаровательное лицо его ребенка, улыбающегося так беззаботно, что что-то клокочет в горле не позволяя сказать больше ни единого слова.Емитсу клялся на пламени перед колыбелью, что никогда не навредит своей семье.
И, кажется, он не против сгореть, если его любовь и желание защитить окажутся слабее, показательной жестокости…
~°~°~°~
Самолет еще не успел коснуться посадочной полосы, а Счастье уже было трепетно сокрыто последним мягким проявлением любви, которую мог позволить себе советник среди подчиненных, напоминающих голодных и жадных акул, опасных не только для беспечного дитя, но и для его отца, оказавшегося не слишком осторожным и внимательным, раз взгляд испорченной жемчужины посмел коснуться единственной семьи, что у него осталась. Не стоило обманываться доброжелательностью тех, кто следовал приказам – они не давали жестких клятв и одним лишь присутствием заставляли слабую, выращенную в боях интуицию почти кричать об угрозе, с чем оставалось лишь мириться, жестко скаля зубы в ответ с еще более явной угрозой, прикрытой небрежной доброжелательностью. Поэтому иллюзия была столь драгоценным подарком – первой маской, которая должна была спрятать не личность, а чувства маленького сына от всех. Не позволить ранить. Русые волосы ребенка, словно впитали в себя оттенки вина, отливая цветом переспелой, темной вишни, потерявшей собственную сладость и отдающей странной горечью. Глаза, раньше отдающие оттенком карамели, теперь мерцали, подобно редкой черной жемчужине, которую можно было найти лишь в стране, которую стоило с волнением, теплом и трепетом называть домом. И это было единственной деталью, напоминающей о родине, которую отец мог дать собственному ребенку, которую не получится отобрать никому. Это было последним подарком, сделанным прямо и открыто… Так в CEDEF появился Fante (итал. Валет), за глаза шутливо прозванный Джокером, неизвестной, лишней картой в их колоде, которую советник стряхнул с идеально выглаженных рукавов на истерзанный сражениями стол, не бросив на последок ни единого взгляда, словно «козырь» никогда и не представлял и капли интереса для его высочайшего взгляда, был лишь разменной монетой одними губами прозванной бесполезной пешкой. Емитсу дал сыну имя Валет, чтобы лишь оно было запятнано отвратительной черной кровью, чтобы лишь этот образ исказила мафия собственными взглядами и законами, сохраняя то что изначально было за ним… Тщательно подбирая единственное слово среди сотен других, более нелепых, выбрал именно это, на первый взгляд не подходящее совершенно и именно поэтому имеющее шанс сохранить Счастье, не позволить ему пострадать, пойдя на поводу у сладостной патоки лживых слов и обещаний безжалостных акул, потерявших то, что еще хранило это дитя. Его желанием как отца было попытаться сохранить "чистоту" собственного сына, сохранить хотя бы некоторые осколки тепла и детства, связанные с иным именем, настоящим… хоть что-то… Емитсу не желал, чтобы его дитя становилось боссом, но иного выбора он, закованный в цепи мафии и добровольно впустивший в нее своего потомка, не видел. Он желал своему Счастью искренней любви и радости, мечтательной целеустремленности и улыбок, украшенных весельем будней обычных детей, простых проблем, связанных с неудачной оценкой или защитой найденного на улице котенка. Мирной жизни, в которой не будет существовать мафия, в которой не прозвучат выстрелы или угрозы. Вот только все пожелания снова сгорели в пламени, как несчастные загаданные на новый год мечты, оказавшиеся очередными пустышками.Судьба так любила насмехаться над ним...
над всеми, кто, получив пламя считал себя выше ее оков...
Смотря в глаза, похожие на черную бездну наказания, застывшую за спиной гремя цепями, мужчина учил собственное дитя лгать, играя словами, превращая истину в странную кашу нелепицы, недоговаривать, проглатывая решающие детали, расставляя акценты для того, чтобы управлять чужим виденьем, и смотреть сквозь чужие маски, разгадывая их намеренья и эмоции, привычки и слабости, пытающиеся скрыться, но выдающие себя в самых разнообразных мелочах. Слова становились оружием, острым лезвием безжалостной стали, выкованной ради бесконечного боя. Емитсу и сам врал своему сыну. С безразличием и насмешкой, с холодом и иронией он снова и снова обманывал чистое сердце ребенка, отбивая протянутые в его сторону ладони с жестокостью палача. Хитрость и лукавство, недоговорки и угрозы искажали фразы снова и снова настолько, что в них не отыскать изначального смысла. Не отыскать и капли заботы, растворившейся в едком яде. Даже движения – скупые и холодные, скованные обязательствами, клятвами и желаниями – лишь подчеркивали всю горькую ложь. Он больше не мог обнять свое Счастье, не мог говорить о любви или о доме, не мог пообещать хороший день, не мог оказать помощь, не мог... многое больше не мог. Иногда казалось, что Емитсу лишь толкает собственного сына в пропасть, не давая ни единой спасительной ниточки. Даже пламя подрагивало в эти мгновения, превращая кровь в кипящую лаву. Вот только отступало, гасло, потому что мужчина создавал опоры, играя правдой в чертов покер, из раза в раз ставя на кон собственную жизнь... не желая отдавать что-то иное... и кажется веселил Фортуну из раза в раз бросающую ему сладкую от дурмана кость.Лар, наверное, его проклинала…
Савада был злодеем. Создавал по крупицам ложный образ безжалостного, бесчувственного засранца, которому разум разъела собачья преданность и шорох грязных, пропитанных кровью бумаг что-то шепчущих о власти. И никто не находил очевидных противоречий в словах, не подмечал двойное дно, лежащее на поверхности и от того еще более незаметное. Для всех он был человеком, мечтавшим застрелить враждебных ракушке личностей, как только в ладонях окажется приятная тяжесть пистолета. Вот только выстрелить хотелось в проклятую жемчужину, даже зная, что за это он сгорит в собственном пламени быстрее промасленной спички. Если бы это только могло помочь... И именно поэтому он взращивал в собственном сыне пламя – сильнейшее пламя – создавая его по крупицам, словно опытный скульптор или трепетный зельевар, которые на самом деле просто хотят воплотить желание, которого никогда не видели вживую... Раз за разом ставя собственное дитя на грань... Емитсу умирал каждый раз, как глаза замечали очередную травму на теле его Счастья, задыхался, давя предательскую дрожь и стараясь говорить уверенно, пытаясь продолжать всю эту дрянную игру, в которой сам поставил правила, продолжать, несмотря на головокружение и тошноту, на сип из-за отсутствия воздуха в легких, выжженного собственным огнем, рычавшим так яростно, отчаянно и злобно, что хотелось отступить и полубезумно смеяться, глуша слезы. Выла интуиция, рассерженная, злая, шепчущая о смерти так часто, что советник уже должен был быть мертвецом. Замирало сердце сбиваясь с ритма, снова и снова грозясь остановиться, но рвано возвращалось к его подобию, звучащим печальным реквиемом отвратной жизни. Он ходил по отвратительной грани собственных клятв, больше похожей на усыпанный лезвиями коридор, оставляющий незаживающие шрамы от любого движения, неумело молясь о том, чтобы чуткий маятник пламени не качнулся в одну из сторон непоправимо сильно. Счастье должно жить. И ради этого он должен обучить его… пока еще может дать что-то в маленькие ладони. Даже если этим чем-то станет не только жизнь, но и боль, и предательство… горечь и слезы... Емитсу показательно предал сына, играя недоверие столь убедительно и знание истины столь ловко, что самому становилось тошно, противно от собственных игр похожих на горький яд, оставляющий все больше трещин и шрамов от кипящего внутри пламени. В "черных" глазах гасли искорки веры, и отцу за маской советника оставалось лишь смотреть на это, чувствуя боль в истерзанном сердце, снова и снова спрашивающим его о истине и... снова и снова получающем глухой, почти безжизненный ответ – он не знает иного пути."Не верь мне. Ненавидь. Презирай. Хоть убей, если сможешь, но я сделаю всё, чтобы ты выжил, всё, чтобы никто другой не смог оставить тебе шрамы. Запомни. Предают даже самые близкие. Запомни и вставай. Гори ради того, чтобы выжить, ради того, чтобы найти и создать счастье, пускай даже его придется собирать из осколков, вгрызаясь зубами в крошево. Помни Счастье.
Помни и… живи."
Савада вложил в маленькие ладони пистолет, заставляя Валета убивать, и не заметил, как короткий ствол сменился бесшумной винтовкой, коллекцией ножей и имеющей самое большое сродство с его пламенем лентой, больше похожей на безжалостный верткий хлыст и универсальную отмычку, почти для любого замка. Учил его выживать в любой обстановке, ценить собственную жизнь и осознавать ее цену и ценность, не создавая никому не нужных призрачных весов или отговорок. Заставлял отдавать приказы, выкладывая на темное дерево стола грязную истину и мириады пропахших деньгами и кровью бумаг, решающих судьбы и обрывающих жизни. Они отправляли людей на смерть, наблюдая за последствиями, как за итогами отвратительной игры или весьма удачной ловушки. Будучи советником, Емитсу показательно выпячивал всю грязь мафиозного мира, сокрытого от излишне любопытных глаз пламенем, перед ребенком, раскрывал настоящее положение дел и недоговаривал, оставляя множество зацепок для пытливого ума и безжалостно яркой интуиции сына. Савада медленно, шаг за шагом, создавал хрупкий витраж в юном разуме, который должен будет разлететься от единственного касания, показывая нечеткий путь созданный намозоленными, пропахшими чернилами и порохом руками. За блеском этого стекла таились возможности и шансы, идеи и самородки, из которых Счастью предстояло выстроить собственную дорогу, разрушая испачканные мерзостью участки с дотошностью перфекциониста. Конечно, ради цели приходилось ошибаться, намеренно оступаться как в тех делах, что могли навредить Счастью, так и в тех, что не имели к нему никакого отношения, получая собственные шрамы и раны, ловко сокрытые иллюзией, а после Емитсу срывался и злился, показательно шумел и ворчал, обвиняя и ругая всех… кому доставались неверные, отредактированные его рукой задания в том числе и свое дитя, играя со словами так, что все считали, что он ненавидит сына, срывая на нем злость после очередного провала. И сам получал наказания, тихо звучащие в главном кабинете протухшей ракушки, отдающие угрозой и дергающие за тонкую нить клятвы, которая держала хрупкую душу над безжалостной бездной. Однако Савада сына любил, и с каждым танцем над пропастью лишь желал вложить в ребенка больше… пока сам не исчезнет, сожжённый глупой клятвой, давно ставшей не щитом, а отвратительным поводком для столь же ужасного монстра, по недоразумению называемого послушной псиной… И до сих пор его любит… каждой частью своей души, разрывая ее на осколки. - Живи, Счастье. – звучит как слепая молитва. Снова и снова, даже когда сил говорить больше не было, когда горло сжимали натянутые оковы и лишь растрескавшиеся губы медленно складывались в слова, которые не слышал даже он сам, лишь повторял за грохотом мыслей... В израненных руках не осталось ни одной искорки или уголька тлеющего пламени, раньше напоминавшей безжалостный и неостановимый пожар, потому что он поступал неправильно, потому что раз за разом нарушал правила, шагая за грань все дальше, отдавая годы жизни вместе с осколками собственной воли, не ясно кем замороженной и безжалостно разбитой в мелкую крошку, распроданную за бесценок, тихо молясь лишь о том, чтобы оставшегося времени хватило, чтобы подчиненные не заметили слабости, чтобы проницательный сын не сумел заглянуть за маску, ради которой приходилось пламенем тумана выжигать собственные чувства, чтобы не проявить слабость, а после кричать в кабинете желая содрать ее с лица, разбивая хрупкое стекло зеркал, потому что за ними отражался монстер… единственная тварь, которую он не мог убить своими руками… И... пусть Нана вышвырнет обручальное кольцо в пропасть, в глубокое море, продаст как дешевый мусор, разрывая все тихие клятвы, за которыми Емитсу все еще будет следовать, пусть младший сын забудет его лицо и считает лишь забавным, безответственным глупцом, никогда не существовавшим в его тихой и мирной жизни, пускай … его ненавидит Счастье. Савада не против уплатить эту цену, если она вложит в драгоценные ладони будущее, долгое и счастливое. Он создаст к нему дорогу для них, даже если сам разлетится прахом, который никто не поймает в ладони, позволяя смешаться с пылью и стать частью забытого мусора…Счастье убьет его.
Принесет в жертву собственному будущему, и даже не узнает о том, что это будет безжалостной и справедливой казнью для израненного цепного пса… И может скупая молитва мертвеца коснется кого-то из богов, в которых мужчина совсем не верит... может его душа станет достаточной платой, чтобы уберечь его семью от горечи и ошибки?~°~°~°~
Вот только боги слепы и безжалостны. Им не хватает скупых молитв, слишком тихих для их тщеславия, не хватает молчаливых подношений, излишне простых для изголодавшихся до зрелищ и пиров взглядов, не хватает отданной воли, больше похожей на жалкие крошки на богатом столе, и они никак не насытятся единственной душой, добровольно идущей в жадные руки. Точнее, они не согласны получать её обрывки, лишь целое... без остатка. И потому желания Емитсу рушатся, трещат, рассыпаясь в пыль, падают в пропасть, словно все это время он собирал карточный домик, разом сложившийся от неосторожного касания дрожащих в волнении ладоней или слишком сильного порыва ветра, в то самое мгновение, когда звучит единственная фраза, разрывая привычную рабочую тишину на части:"Счастье мертв"
Он повторяет это снова и снова, шепча и почти срываясь на крик, отчаянно, глупо желая, чтобы это было всего лишь шуткой, нелепой ложью, прокравшейся в чужой разум и затуманившей истину, потому что... его сын не мог... его драгоценное Счастье не могло умереть! Не сейчас! И кажется все маски впервые слетают с бледного лица, по-настоящему оголяя всю бездну пустоты и растерянности изломанной личности, которая все это время была где-то внутри, показывая сотни шрамов, нанесенных самому себе. Емитсу замолкает так внезапно, сжимая кулаки и зубы, не веря в эти слова и точнее других чувствуя, что это истина. Пламя тухнет, замачивая последние угольки в нарушенной клятве, впиваясь в горло, в сами кости оглушительным холодом, от которого нет и не будет спасения. Но он все еще жив. Жив и не ясно дар это или проклятие, потому что путы мрака давно вцепились в испорченную душу цепной псины, поддерживая жизнь нарушающего обещания каким-то безумным чудом.Почему?
Это его вина.Его ошибка.
Так... почему он все еще жив?
Именно его жестокость оставила ребенку отвратительные шрамы, именно его слова, создавали сколы и трещины и не дарили никаких огоньков надежды взамен, оставляя что-то безумно похожее на ненависть и отчаянье, которые сейчас так хотелось поменять на что-то теплое и искреннее, но… Он перестарался в желании выковать лучший щит, оставляя непрочные места, неравномерно нанося удары, не уследив за балансом... именно он уничтожил счастье, разбил на осколки, толкая с края в пропасть, окрашивая пальцы, давно замаранные кровью, еще больше... чувствуя тепло и холод прикосновения, которого не было...Он убил своего ребенка…
Именно он сломал своё Счастье.
И все же… Емитсу срывается. Послав всех к черту, окутанный вязким мраком шествующим за ним с безжалостной, опасной грацией он заставляет кого-то из попавшихся на пути туманов перенести его в Японию, на то самое место, в котором находился его сын, где кровь окрашивала камни, все еще рисуя что-то никому не известное. Холодные дрожащие пальцы касаются еще не успевшего остыть тела, надеясь, отчаянно надеясь почувствовать хоть отголосок жизни, хоть что-то… - Прости меня,Емитсу умер, рассыпаясь истерзанным прахом,
украденным взметнувшимся ветром в неясное путешествие…
Счастье открыло глаза…