Песьеголосец

      Чувствовать что-то подобное было настолько в новинку, настолько опьяняюще. Гредо закружился на месте, громко крича и срываясь на смех. Собаки вторили ему множественными голосами. Откуда-то со стороны жилищ выскочил маленький лохматый звоночек на коротких кривых лапах, стал бегать вокруг, брехать и пытаться напугать столь шумного незнакомца. Что-то в голове Гредо тут же швырнуло в парня воспоминанием, словно ребёнок бросается слепленным наспех снежком. Не желая грустить, не желая ворошить в себе преющие картины прошлого, юноша упрямо отогнал мысли о знакомом коротколапом силуэте из своего детства, но он не пропал, лишь отчётливее стал прорисовываться перед глазами, сливаясь с тем пёсиком, что бегал теперь вокруг и лаял. Чтобы не слышать, как собственная голова произносит заученную кличку убитого животного, Гредо снова закричал, уже громче прежнего, выдавливая из себя и демонстрируя всю радость и всё неистовство, которые у него были.       Пёс продолжал носиться рядом, отчаянно лая, и тогда парень сам скакнул к нему, начав безумно смеяться. Не оценившая такой жест собака рванулась прочь с визгом, а играющий и забавляющийся Гредо побежал за ней, иногда наклоняясь к земле и делая вид, что пытается поймать беглянку. Он смеялся, пританцовывал на ходу, и даже когда собака скрылась где-то среди кустарника, начав лаять оттуда, юноша не успокоился. Бесчисленные, наплывающие отовсюду из темноты голоса перекликающихся цепных псов заполонили его разум, упрямо повторяющий строки заученной поэмы. — И пенилось небо под крики его, и разила звенящая сталь! — кричал Гредо, остановившись посреди дороги и запрокинув голову. — И молнии, ставя на тучи клеймо, тянулись в бескрайнюю даль!       Вой и лай захватили его голову окончательно, наполняя колдуна силой и эмоциями. Он прыгал, бегал по дороге туда-сюда, сбивчиво дыша пытался зачитывать стихи, хохотал не своим голосом. В один момент над ним действительно прогромыхал раскат грозы и Гредо, впечатлённый уже своими переживаниями, снова закричал, разводя руки в приветственном жесте. Если бы ему сказали, что только его стараниями была привлечена эта буря, в действительности же совершенно не интересующаяся мальчишкой, он бы без труда поверил в это. — Провалитесь вы все в Пропасть! — радостно крикнул Гредо в такую ласковую теперь и скрывающую его под собой ночную темноту. Казалось, даже шум воды не заглушает его голоса, убеждающего в собственной силе и воле. — Я свободен! Я на свободе! Я пойду, куда вздумается! Никто мне не указ!       Он вымок до нитки, блуждая по той дороге, продрог до каждой косточки, растратил дыхание и охрип, но ни на минуту, пока бесновалась непогода, Гредо не сомневался, что этот дождь смоет с него все следы, всю свалявшуюся бело-жёлтую и слипшуюся от ведьминской крови шерсть Богарне. Юноша продолжал беспорядочно метаться, пританцовывать, иногда вовсе пускаться в пляс, и идущий вместе с ним непроглядный и первый по-настоящему весенний ливень подпевал ему в этом, не смея разуверять оказавшегося на свободе ребёнка.       Новый город встретил бродягу почти повсеместным равнодушием, которому, в прочем, Гредо был только рад. Лишь иногда он замечал, как поглядывают на его лицо люди и как меняется при этом их взгляд, и не то чтобы собственные шрамы приносили юноше дискомфорт, но Гредо чувствовал невнятную тревогу, когда внимание приковывалось к нему по такой причине. Пусть дальше шепотков обычно не заходило, он всё равно даже не осознавая этого стал прятаться от людских глаз, без страха показываясь на улице лишь ночью или ранним утром.       Страх по поводу отсутствующего убежища не слишком сильно волновал его. Достаточно было спрятаться где-то, найти тёмное место к вечеру, и уже с восходом солнца думать о более насущных вопросах, касающихся пропитания, ведь провизия, во время побега ловко украденная из Крепости несколько дней назад, уже закончилась. Ведомый голодом, юноша набредал на рынки, но лица торговцев, сразу понимающих, что ищет тут очевидный приблуда, отгоняли его прежде, чем Гредо успевал сам что-то попросить. Один раз он пытался даже украсть что-то, но тут же попался и спасся только благодаря бегству. Пришлось уходить в другую часть города, чтобы не маячить на виду у тех, кто мог узнать его, и на седьмой день скитаний изголодавшийся и заметно уже погрустневший Гредо вдруг выцепил взглядом бродячую собаку, спящую где-то неподалёку от речного рынка. Весь день пёс провёл в тени, прячась от набирающего силу солнца и не стремясь даже искать еду. Уже к вечеру, когда улицы начали пустеть, а люди разбредались то в свои жилища, то в места, дарящие развлечения, лохматый зверь поднялся со своего места и пустился уверенной походкой куда-то прочь, игнорируя рынок, где всё ещё сохранялись запахи еды. Гредо, словно ждавший этого же, двинулся за ним, думая, что городскому псу будет чему научить впервые вырвавшегося в город человеческого подростка. Ведь если собака может успешно выживать тут, не сидя на цепи и не получая собственную миску еды, то и Гредо сможет.       Пока животное деловито обхаживало знакомые места, юноша внимательно повторял каждый его шаг, узнавая места вокруг себя и мысленно отмечая двери и повороты, у которых пёс останавливался особенно надолго. Улицы сменялись переулками, переулки закутками. Узкие и тёмные закутки снова выводили на улицы, город то поднимался, то опускался, пока тьма вокруг сгущалась настолько, что кое-где трудно было продолжать путь. И вот наконец пёс остановился посреди мощёной и слегка поблескивающей в свете звёзд дороги, смотря из стороны в сторону и решая, куда идти дальше. Он уже давно заметил Гредо, но только теперь понял, что человек вовсе не идёт своим путём, а следует за ним. Навострив уши, собака бросила долгий взгляд на чужака, ничего пока не предпринимающего, а потом пошла дальше, ускорив шаг. Гредо поспешил следом, и заметивший это пёс снова остановился, чтобы в темноте улицы получше рассмотреть преследующего его человека. Гредо лишь замедлился, но всё ещё шёл навстречу животному: он хотел подойти ближе и заговорить, чтобы подружиться. Видимо, не понявший такого намерения пёс вдруг неуверенно гавкнул, но когда и это не остановило человека, столь заинтересованного в том, чтобы сократить расстояние, пёс сорвался на испуганный лай и засеменил прочь. Гредо и сказать ничего не успел, только бездумно бросился за собакой, но вдруг услышал ругань и заметил, как спина пса мелькнула на фоне дороги. Повинуясь мимолётному страху, юноша прижался к стене, пока не смог рассмотреть в темноте человека, идущего ему навстречу. Видимо, он тоже испугался лая собаки и погнал пса прочь от себя, закричав на него. По голосу Гредо понял, что вот-вот встретится с каким-то мужчиной, но не дойдя до бродяги каких-то тридцати шагов, человек вдруг свернул в сторону и звякнул неким предметом. В голове Гредо сам собой представился ключ на связке, и юноша, ведомый любопытством, прокрался дальше к тому месту, куда свернул мужчина.       Человек, бурча на подвернувшуюся под ноги собаку, прошёл вглубь переулка и там, остановившись у большой деревянной двери, снова звякнул ключами. Наблюдающий из-за поворота Гредо в темноте увидел лишь очертания предметов, но что-то заставило его прислушаться получше, пока парень не понял, что мужчина подбирает нужный ключ, но дверь перед ним уже распахнута. Гредо изо всех сил напрягал глаза, чтобы понять, не кажется ли ему это, но чернеющая глотка коридора явно очерчивала слегка расплывающийся силуэт мужчины в светлой одежде. Когда ключ был выбран, мужчина, до этого пользующийся хоть каким-нибудь слабым светом, исходящим от уже почти полностью потемневшего неба, шагнул на порог и закрыл за собой дверь. Без единой мысли в голове Гредо тут же подбежал к двери и затих у неё, снова изо всех сил прислушиваясь, как какой-то дикий и не знающий людей зверёныш. Из глубины коридора даже несмотря на толстую древесину входной двери раздался скрип, хлопок и последовавший за этим щелчок. Так и стоящий в переулке Гредо не решался ни на что, пока вдруг не расслышал шаги уже со стороны улицы. Мимолётный порыв из-за страха быть увиденным тут же загнал юношу в коридор, и уже там, осознав, что никто не видит его, Гредо стал медленно продвигаться вперёд на ощупь, лишь смутно представляя себе обстановку. Рукой он наткнулся на одну дверь, потом другую, потом третью. За многими он слышал какое-то шевеление, иногда разговоры. В этом помещении был спёртый, но такой тёплый и живой воздух, наполненный чужими запахами и историями. У одной из дверей Гредо отчётливо расслышал звон котелка, снятого с огня, и желудок колдуна тут же напомнил о себе, сжавшись в один сплошной комок. Но когда снова раздался другой, уже такой знакомый звон, юноша вскинул голову и стал пробираться дальше. За следующей дверью кто-то прокашлялся, и в этих звуках Гредо почему-то заподозрил шедшего по улице мужчину. Внимательно прислушавшись и почти прилипнув к этой двери, колдун так и стоял там, пытаясь через звуки чужого жилища понять, что происходит внутри. Мужчина ходил туда-сюда, явно разбирал вещи. Через время снова звякнуло что-то, потом двинулось что-то тяжёлое. Раздавались скрипы, обрывки каких-то фраз. Гредо продолжал слушать, и вскоре больше интуитивно, нежели на слух, понял, что незнакомец закончил с ужином и собирается отходить ко сну. Как и предполагал юноша, ещё спустя некоторое время из-за двери раздался тихий, но отчётливый храп, и только тогда Гредо окончательно поймал себя на том, что он стоит в чужом доме, у чужой комнаты, и занимается непонятно чем вместо того, чтобы искать себе пропитание. Он был уставшим, голодным и расстроенным. Пёс сбежал от него, не раскрыв никаких тайн кроме узких улочек, а люди вокруг него жили своей жизнью.       Расстроенный, юноша вышел обратно в переулок и провёл ночь там, лишь иногда просыпаясь от посторонних шумов. К рассвету, несмотря на тёплую уже весеннюю погоду, Гредо замёрз настолько, что дрожал от каждого зевка. Подумать только, даже в лесу на сырой земле согреться было проще — он разводил костры, делал подстилку из листьев и ощущал себя самим графом, но теперь, проведя ночь в отсыревшем переулке, юноше казалось, что его конечности выкручивает какой-то крупный и злобный человек. Гредо вышел обратно на мощёную дорогу, на которую уже попадали первые солнечные лучи, и вдруг дёрнулся от звука колокола, прорывающегося через утреннее марево и будящего людей. Поначалу колдун подумал, что что-то происходит, но когда лишь через время улица стала заполняться сонными, но явно занятыми своими делами людьми, он понял, что это не более чем условный знак. Город начал просыпаться, и лишь незадолго до этого пробудившийся Гредо теперь был особенно потерянным.       Из переулка послышался знакомый звон, и обернувшийся на него юноша увидел, как пожилой мужчина, поправляя тонкий светлый плащ, накинутый на плечи, удаляется от входной двери и бережно прячет связку ключей куда-то под полы жилета. Не заметив сначала незнакомого бродягу, мужчина вышел на дорогу, и Гредо, сделав вид, что спешит по своим делам тоже, двинулся было в противоположную сторону, но тут же остановился, смотря в спину удаляющемуся человеку.       «А что если?..» — промелькнуло в голове колдуна, ощущающего, как сжимается его живот в очередном напоминании о голоде. Мужчина не выглядел ни бедно, ни богато. По меркам Гредо вообще нельзя было достоверно сказать, в каком достатке пребывает человек, пока это не будет сказано напрямую самим человеком. Когда-то Гредо верил, что и Родгерт беден, как церковная мышь, ведь отец так мало любит его, но и теперь знания юноши о людях ограничивались набором неписанных правил поведения, которые при желании и в нужной ситуации забывались и отбрасывались. Как и ныне, когда колдун, проследив, как скрывается вдалеке улицы спина мужчины, вдруг ринулся к двери и распахнул её, надеясь, что не столкнётся ни с кем коридоре. И он не столкнулся.       Быстро подкрадываясь к комнате ушедшего старика и стараясь создавать при этом как можно меньше шума, дабы не привлечь других обитателей дома, Гредо снова припал к двери и стал слушать: тишина. Манящая, обещающая укрыть под собой тишина. Он не знал, что найдёт внутри, но ему вспомнился вчерашний сбежавший в темноту пёс, и мысленно Гредо всё-таки поблагодарил животное, которое привело его в эту часть города. Если Гредо сможет поживиться чем-нибудь, он обязательно найдёт позже этого пса и отблагодарит его более правильным образом.       Юноша нежно приложил руки к замочной скважине, словно хотел приласкать и согреть её, как детёныша какого-то маленького животного. Гредо открывал замки уже столько раз, но тут всё было иначе. Это была чужая, привыкшая к чьему-то ключу дверь, впускающая в комнату только конкретного человека, и изголодавшийся, испуганный площадными торговцами и просидевший всю ночь на остывших камнях Гредо и сам не верил, что механизм поддастся на его уговоры и откроется. Под пальцами холодил кожу метал и царапалось ссохшееся дерево, и Гредо, полчаса простояв над дверью, так ничего и не добился. Как только с другого конца коридора послышались шаги спускающегося со второго этажа человека, колдун выскочил обратно в переулок и снова вышел на дорогу, укутываясь в плащ и изо всех сил притворяясь, будто пытается очистить штаны от пыли. В этот раз человек прошёл мимо него и лишь бросил подозрительный взгляд, опять притянутый скорее шрамами Гредо, чем им самим. Колдун продолжил заниматься чистотой своей одежды, показательно проигнорировав чужое любопытство, пока и этот незнакомец не пропал из виду за поворотом. На улице было уже немало людей, солнце встало и освещало город, и ещё больше встревоженный этим фактом Гредо снова ринулся в коридор, чтобы ещё раз попытать удачу. Замок не поддался и на сей раз, как ни уговаривал его колдун. Снова послышались шаги, но в этот раз Гредо не успел выскочить на улицу: ещё один житель дома выходил из своей комнаты прямо перед входной дверью. Юноша поспешно метнулся к лестнице и в последнюю секунду успел скрыться за ней, оставшись незамеченным. Щёлкнул закрывшийся замок чьей-то комнаты, и очередной человек пропал в переулке, а колдующий воришка опять припал к двери старика, притягивающей его и вместе с тем вызывающей такое отчаяние у него. Неужели совсем закончились у него силы? Почему-то все предыдущие успехи разом померкли перед этой маленькой старой дверью. — Пожалуйста, пожалуйста, — шептал он, то дёргая грубую прибитую на гвозди ручку на себя, то пытаясь толкнуть её, но замок, лишь пощёлкивая, не поддавался.       Откуда-то сверху, со второго этажа, раздался ещё один щелчок засовов, и снова затопал житель дома. Гредо зажмурился, прижался к двери, будто она сама могла укрыть его, и почти заскулил, испуганный и своим бессилием и неотвратимостью раскрытия. Снова выскочить в переулок? Успеет ли? Послышавшиеся уже на лестнице шаги кипятком полоснули колдуна по рукам, и он, оторвав их наконец от замка, ринулся к выходу из дома, но вдруг из-за входной двери раздался отдалённый, словно выглядывающий из-за поворотов зданий и вывесок лавок собачий лай. Так и замерший посреди коридора Гредо вдруг скривился, злобно оскалился, оскорблённый своей неудачей и упрямством чужой двери. Почему он не может её открыть? Чем так сложен этот замочек? Разве он сильнее тяжёлого подвесного замка у калитки Пустого двора? Разве замёрз ото льда? Разве сросся из-за ржавчины? Какая-то маленькая, слушающаяся старика дверь не пускает теперь Гредо, который направлял свои последние силы на то, чтобы открыть её мирно? Как какая-то глупая, маленькая и голосящая собачка, чьих зубов не хватит даже на то, чтобы прокусить сапог, но которая бегает под ногами и мешает пройти одним только своим шумом, заставляя человека, стремящегося не навредить ей, расплёскивать воду из ведра. Колдун повернулся на месте, бросил мимолётный взгляд на уже видимые ноги жильца дома, спускающегося в коридор, и снова припал к двери, в этот раз прижав пальцы к замку с такой силой, что костяшки хрустнули от напряжения. — Сейчас же! — злобно шепнул он, представляя, как хватает за шкирку эту собачку и поднимает на руки, лишая её возможности путаться в ногах. И вот теперь её лапы, лишённые опоры, зависают в нерешимости, согнутые и симметрично подобранные, а пасть хоть и скалится, но не решается больше издать ни звука, пока человек одной рукой держит животное, а другой ставит наконец на землю полупустое из-за тряски ведро.       Дверь щёлкнула и распахнулась, впуская в комнату потерявшего опору колдуна. Он неуклюже завалился внутрь и тут же закрыл дверь обратно, прижимаясь к ней спиной и злобно пялясь себе под ноги в ожидании, что кто-то со стороны коридора попытается ворваться внутрь и прогнать его.       Спускавшийся со второго этажа человек даже не помедлил, проходя мимо. Его шаги, как и прежде, отстучали своё мимо соседской комнаты и вскоре затихли в шуме переулка, на мгновение заглянувшего через входную дверь. Гредо, изо всех сил прислушивающийся к снова наступившей тишине, спустя время шумно выдохнул и решился поднять голову. Он был теперь в чужой комнате, полной вещей, беззащитных перед взглядом бродячего и воровитого подростка. Сколько было у него времени? Минута? Несколько минут? Десяток? Гредо бросился сначала к полкам, заваленным вещами, потом, не успев вытянуть оттуда ничего ценного, ринулся к столу, стоящему у стены. Предметов было много, но все они словно пропадали перед колдуном, не находящим в них ценности. Голод и страх заставляли его паниковать, метаться из угла в угол, пока наконец ему на глаза не попала маленькая тумба со стоящей на ней посудой. Он тут же полез внутрь и опустошил мебель, устроив беспорядок и достав оттуда всё, что, как ему казалось, он сможет использовать. Мешочки с крупой и сухарями? Да. Он тут же запихнул их в сумку. Завёрнутый в отрезок плотной ткани кусок высохшего копчёного мяса? Да, без сомнений! Гредо схватил мясо в зубы и прямо так, сжимая драгоценный кусочек клыками и роняя капли слюны, продолжил копаться в чужих вещах. Он нашёл ещё закупоренную бутылку, которую так же без разбора засунул в сумку, потом перешёл к полкам и кровати. Увы, в этот день пожилой горожанин лишился немалой части своего и без того скудного владения.       Когда Гредо вышел на улицу, опасливо озираясь и подгоняя себя мыслями о возможном наказании, он нёс уже не только собственную набитую чужими пожитками сумку, но и стащенный из-под кровати незнакомца мешок, так же полный некоторых полезностей. В голове парня звенело от страха и одновременной с ним же радости: ещё бы, так просто и так легко обжиться чем-то новым. Прямо на ходу пережёвывая кусок копчёности, колдун вдруг заприметил собаку, бегущую по улице ему навстречу. Он не знал, она ли подала голос, когда он там, у двери, напрасно бился с замком, но он запомнил кудлатую бурую спину, и прошлым вечером именно этот кобель привел его к чужой комнате. Откусив половину от мяса, юноша сбавил шаг, чтобы не спугнуть животное, и протянул ему руку, сжимающую угощение. Собака сначала дёрнулась, замерла на месте, потом долго и подозрительно посмотрела на человека, предлагающего ей еду. Гредо, видя это подозрение, положил кусок мяса на каменистую улицу и сделал несколько шагов назад. Какой-то мимо проходящий человек только хмыкнул, увидев это зрелище, но увлечённый теперь уже чужим голодом Гредо продолжал смотреть, как собака, боязливо приблизившись к еде, вдруг резко схватила её и отбежала подальше, будто остерегаясь, что в любой момент даритель передумает и попытается отнять подачку. Колдун только рассмеялся, дожёвывая собственную половину. У него остались ещё поводы радоваться кроме этого маленького кусочка. Ещё бы! Пёс, в отличие от него, может и знает улицы, но не может заставить чужие замки открыться.       Всего каких-то несколько недель в городе, и Гредо даже не вспоминал о Крепости и о том, каким трудом иногда может доставаться провизия и одежда. Убежищем ему служили чужие крыши, сараи, заросли кустов, закутки в подворотнях и иногда даже чьи-то комнаты, наспех вскрытые через хлипкие двери или манящие видимой сквозь мутное стекло и такой доступной щеколдой окна. Если Гредо не слышал собак, он находил их сам. Специально выходил за пределы города вечером, а ночью и днём, пока люди ушли на работы, уже раздразнивший достаточно псов, чтобы украсть их голоса и силы, вламывался в закрытые места, таща оттуда нечто более материальное. Сытное лето без привычной работы, которую он раньше выполнял в Крепости, разбаловало его, заставило обнаглеть и потерять всякий страх перед собственными действиями. Гредо позволял себе оставаться в чужих домах, одетым спать на чужих кроватях, обыскивать каждый уголок на наличие денег, так как прочие ценности, найденные им, юноша никак не мог продать или обменять. Стоило одному торговцу заподозрить в попытавшемся устроить обмен покупателе вора, как Гредо потерял всякое желание пытаться снова. Ещё бы — его раскусят даже не стараясь, и он понимал это. В итоге колдун сам собой сошёлся на том, что ему хватит еды, одежды и денег. Зачем что-то ещё?       К осени Гредо обнаглел настолько, что однажды, подперев дверь изнутри тяжёлым сундуком, с найденной уже в чужом жилище книгой в руках заснул прямо там, на лежанке очередного отлучившегося незнакомца. Услышав, как хозяин возвращается домой, спросонья испуганный и позабывший, что влезал он через совсем другое окно, Гредо выскочил наружу, сильно ушибив ногу и обронив понравившуюся книгу ещё в комнате. На радостях жизни позабытый страх в этот момент снова стал так силён в нём, что юноша не остановился, лишь отполз подальше от стены, под которую неуклюже грохнулся, быстро встал и поковылял прочь, прихрамывая.       А всё же, каким счастьем было протянуть людям на рынке монеты, чтобы самому выбрать то, что будет в нынешний день на ужин. Когда у тебя есть не товары, а просто деньги, то никто не спрашивает тебя, откуда они. Гредо покупал овощи и фрукты, покупал мясо, сметану, молоко, сыр и хлеб. Уходил из города на ночь, находил укромное место в полях, устраивал царскую трапезу себе и к утру возвращался на улицы, чтобы чья-нибудь дверь снова поддалась его воле и распахнулась. В мыслях его потерявший хозяина пёс становился не одиноким, а свободным. Насильно заставивший себя даже не думать о Крепости Белых Псов и о том, что происходило и, быть может, происходит в ней до сих пор, Гредо занимал свою голову лишь тем, что видел перед своими глазами в каждый новый день. Свобода столь же пугала, сколь и пьянила, и парень провёл лето и осень, уверяясь в том, насколько прекрасной, хотя и хаотичной, может стать жизнь бродячей собаки, если у неё есть талант и человеческие руки.       Очень скоро начало холодать, и ведомый страхом остаться наедине с морозом и своими мыслями Гредо стал чаще обходить город в поисках тёплого места и подходящей одежды. Он не подумал даже о том, что может примелькаться и попасться Сынам: юноша ловко избегал вооружённых или облачённых в доспехи людей, красочно представляя то, что может случиться, если начнут они задавать ему вопросы. Денег, натасканных из чужих домов, хватало, а поиск еды вовсе не казался проблемой для него: уже не раз бывало такое, что Гредо, изловчившись делиться своей или собачьей силой с растениями, заставлял их резко сгибать или распрямлять ветки, ловя в живые силки из лоз и корней птиц и даже мелкую живность. В такие моменты снова вспоминались ему строки поэмы, и колдун чувствовал радость, зная, что по силам ему повторять некоторые чужие фокусы.       «Разве может кто-то похвастаться тем, что каждый день ест кроликов, фазанов и голубей? Только кто-то богатый. Может, коня себе раздобыть? А хотя, зачем мне конь… Вдруг умрёт…» — думал про себя Гредо, сидя в рыжеющем лесу близ Леттена. Холод был ещё не столь суров, поэтому парень переживал пока только над тем, чтобы не голодать. А что касается места для зимовки… Плохим сюрпризом для юного колдуна стало то, что очень скоро крупный Леттен заполнился Белыми Псами. Солдаты Богарне шествовали куда-то, и во главе отряда издалека Гредо видел сверкающего всадника. Он знал эту броню. Его броню. Прошло всего полгода с того момента, как он в последний раз видел Родгерта, но это казалось уже совершенно иной жизнью. Гредо, пусть даже понимая, что не увидят его с такого расстояния среди толпы, испуганно отбежал за угол и вжался в стену. Заметят, узнают, поймают и притащат обратно в Крепость. Несомненно, Слуга в этот раз не ограничится пощёчинами, она приготовит плеть для бежавшего щенка. И Родгерт не защитит его. Он не защитил даже свою любимую, что говорить о Гредо.       Парень почувствовал, как напрягаются его руки, хватающиеся за камни, торчащие из стены. Оторвавшись от неё, он торопливо зашагал прочь. Нет, Леттен для него больше не подходящее место. Нужно было покинуть земли Богарне, проблема только в том, что Гредо не знал ни дорог, ни городов, ни даже как скоро наступит зима.       Переходы между поселениями не показались Гредо чем-то непосильно сложным. Одетый и обутый в чужие вещи, так легко украденные, юноша продвигался наугад, иногда по несколько дней оставаясь на дорогах в лесу и питаясь запасами или ловя живность, а иногда за сутки натыкаясь на разные деревни. И везде ему было, чем поживиться. Как он мог переживать после такого опыта? Собаки лаяли, но почуяв, как бессовестно тянет из них силу незваный гость, прятались в будки или убегали, замолкая и остерегая уже не хозяйские жилища, а собственные голоса. Гредо подобно дикому животному приходил ночью, тащил кур, пил молоко, угощая коров любимой их травой, зачёрпывал воду из колодцев, чтобы умыться и напиться. Свобода хоть и нравилась ему, а всё равно бесконечно тянущаяся за ним и лишь теперь отчётливо проявляющаяся тоска не опускала его. И если в первые недели и даже месяцы удавалось отмахиваться от неё, заставляя себя радоваться мелочам, наедаться вдоволь, ощущать мягкость чужих лежанок, то теперь, когда листья почти сошли уже с деревьев, а снег стал всё чаще покрывать поля, Гредо осознал, как хочется ему, чтобы всё вернулось на круги своя. Чтобы жизнь была предсказуемой и понятной. Чтобы было одно знакомое место, в которое каждую ночь можно вернуться и отоспаться. Чтобы можно было послушать бурчание старика, потренироваться с воительницей, пристать с вопросами о поэмах к коменданту, разделить с девушкой радость от собранных трав… Одиночество становилось невыносимым. Ни пища, ни тёплые одежды не дарили утешения, так радовавшего поначалу.       Гредо добрался до следующего города и твёрдо решил остаться тут, с людьми. Слушать менестрелей, узнавать из чужих разговоров новости. Посещали его даже мысли найти, быть может, Агриду и Морвену. Каким-нибудь способом вернуться к Крепости, и от неё, пытаясь узнать дорогу по памяти, дойти до семьи, которая принимала его в детстве. А оттуда… И всё же он прогнал эти мысли, не желая думать ни о чём, кроме настоящего момента. Ничейный Гредо. Без рода, без дома, без друзей. Всё, что у него теперь было, помещалось в его сумках, голове и в руках. Его попытки заговорить с людьми кончались провалами. Странный разноглазый подросток, задающий неправильные вопросы, не знающий новостей или молча долгим и жутким взглядом цепляющийся в чужие лица, скорее отпугивал и раздражал, чем привлекал. Он уже не был ребёнком, чью тревожащую натуру можно было спрятать за милой внешностью. Гредо вскоре осознал это, и сам стал дичать, призраком бродя среди горожан и обращая на них внимания не больше, чем на плоский гобелен на стене. Ведь если никто не будет его любить, то всё равно останется одна Сверкающая Леди, которая всегда тут для него. Останется Создательница.       В конце зимы Гредо, медленно пережёвывая сухари, постоянно теперь имеющиеся у него, шёл над городским каналом и задумчиво заглядывал в воду. Какое-то тревожное чувство манило его, но не увидев ничего странного в воде, юноша стал рассматривать окна и дома, стоящие вокруг. И они не дали ему ответов, а чувство спустя несколько часов лишь усилилось. Гредо заозирался: вдруг это интуиция подсказывает ему, что что-то не так? Но вокруг были лишь редкие случайные прохожие. Ничего, что могло бы действительно касаться и волновать колдуна. Решив, что это, видимо, странная шутка, Гредо двинулся дальше. На следующий день всё повторилось. Гредо почувствовал, как тяжело ему стало нести сумку, и остановился несколько раз, пока шастал по городу, выискивая себе новое место, чтобы днём засесть там, а ночью, когда вернутся хозяева дома, сбежать опять, дабы до следующего утра опять пробродить по улицам и завалиться в чужое жилище.       Ещё через день сумка стала слишком тяжёлой. Не решившись выкинуть из неё книгу со стихами, подаренную Алексисом, Гредо пошёл на рынок и обменял все прочие вещи, что показались ему лишними, на деньги. Облегчённая сумка почему-то не стала меньше тянуть его к земле. Он ощущал, как пропотела вся одежда под кожаной курткой и как холод пробирается теперь сквозь рукава и воротник. Ноги ослабевали похлеще рук, и Гредо, не понимая ещё, что происходит, стал останавливаться спустя каждые несколько домов, чтобы облокотиться об стену и отдышаться. В очередной раз, попытавшись вдохнуть глубже, юноша заметил вдруг, как прекратила оттягивать плечо полупустая сумка, и как легко стало спине, под которой появилась твёрдая опора, поддерживающая и словно сковывающая её. Перед глазами поплыло, и бывшее где-то наверху светлееющее зимнее небо вдруг заволокло всё вокруг, очерченное только крышами по бокам. Гредо вздохнул и положил руку на грудь, расслабляясь и закрывая глаза на пару минут, чтобы перевести дух и уже потом встать отправиться дальше.       Когда он встал, город вокруг был совершенно иным. Не было вокруг ни снега, ни людей. Тёмные, грязные и словно заброшенные дома окружали его, и Гредо бросился бежать, желая как можно быстрее покинуть это место. Что-то омерзительно знакомое было в этих домах, в тут и там мелькающих, но скрывающихся тенях, и когда колдун вдруг оказался у каменной лестницы, ведущей к дороге через канал, всё внутри него заверещало от ужаса. Никто не гнался за ним, но Гредо, подгоняемый страхом, только быстрее побежал туда, в маленький переулок, к деревянной двери, к зажатому со всех сторон домику, в котором была Она. Он не мог вспомнить Её имени, но это была какая-то другая Она почему-то, так ему казалось. Другая, а всё равно нужная ему. Важная для него. Парень споткнулся о камни, торчащие из мостовой, и упал, перекатившись несколько раз через себя. Встал, побежал снова, опять споткнулся. Сапог, не выдержавший такого, порвался, но Гредо лишь торопливо сбросил его с ноги, чтобы не спотыкаться снова, и в очередной раз бросился вперёд, только бы как можно быстрее достигнуть Её дома.       Всё вокруг темнело, здания сильнее смыкались над ним, и вот, когда парень забежал во двор, вместо домика встретила его груда камней и веток, сваленных воедино, как скрывающая что-то могила. Гредо попытался закричать, но голос не прорезался, изо рта донеслось только хриплое дыхание. Тогда Гредо вздохнул, подскочил к развалинам дома и снова попытался позвать Её, но и в этот раз тишину, так давящую отовсюду, не нарушило ничего кроме хрипа.       Темнота сгущалась. Гредо показалось, что слышит он не то шаги, не то шепотки, лезущие отовсюду, как невидимые змеи. Дверь, ведущая во двор, вдруг отворилась, ударившись о забор, но из переулка, ставшего сплошным чёрным провалом, никто не зашёл. Шаги и шепотки стихли. Гредо, не находя в себе смелости сделать что-то, стал наблюдать, что будет: это был не ветер, это была не случайность, но ведь дверь распахнулась не просто так. Кто-то должен был войти во двор. Кто-то, кто непременно увидит Гредо, потянет к нему свои руки, начнёт бить, давить к земле. Тишина стала оглушающей. Стремясь нарушить, победить её, отпугнуть от себя, Гредо в третий раз сделал глубокий вдох и изо всех сил попытался закричать, прогоняя незваный ужас: «пошёл прочь!» но вместо этого из горла его вырвался завывающий грубый визг, который ни один человеческий язык не сможет повторить. Гредо знал, что звуки такие доступны лишь тем, кто бегает на четырёх лапах и имеет пасть, отличную от людской. Вспомнив о порванном сапоге, юноша опустил глаза к ногам, но увидел лишь собственные руки. Обросшие шерстью, тёмные длинные руки, подпирающие его изменившееся тело. С короткими и будто обрубленными пальцами, тупыми чёрными когтями царапающими землю. Визг, в этот раз искренний, испуганный, повторился, но тут же прервался, ведь кто-то сверху уже схватил Гредо за шкирку, начал давить к земле. Колдун попытался выкрутиться, укусить руку, так подло атаковавшую и держащую его, но вдруг по лапам его ударил тяжёлый сапог, заставляя их подкоситься. Болезненно впилась в бок каменистая земля двора, кто-то сел сверху на Гредо, зажал его морду, обвязывая её верёвкой, чтобы не смел он больше щёлкать зубами на людей. Он снова попытался закричать, завизжать, залаять — да что угодно! — но звук потонул, ударившись изнутри о нёбо и сомкнутые клыки. Темнота обступила его полностью, и даже дёргаться и сопротивляться не получалось. Гредо ощутил, каким безвольным, податливым и в то же время неуклюже окаменевшим стало его тело. Кто-то потянул его, поднял и потащил куда-то. Голова чувствовала, как покачивается на весу на ослабевшей шее. Хотелось вскочить, убежать, дать выход буре эмоций, разрывающей душу изнутри, но мышцы уже не слушались, отзываясь на команды лишь безвольной и ни на что не годной дрожью.

***

      В лазаретных покоях было темно, огонь свечей и свет из крохотных оконцев под самой потолочной аркой развидняли только высоко стоящий чад. Иногда Агадета думала, что это сделано не случайно и, пожалуй, не напрасно. Не хотела бы она сейчас видеть, как разбухли и покраснели в воде её руки. В носу у неё щипало, не то от курений, не то усталости. Если бы не нужда менять припарки у раненого конюха всякий раз, как догорала у его лежанки свеча, она бы и не знала о том, как невыносимо медленно идёт время. Казалось, полдень наступил ещё вчера, но дневной свет только пошёл на убыль. Тыльной стороной ладони Агадета вытерла пот со лба. Немудрено подхватить лихорадку, битый час стоя у очага и полоща перевязки, пока двери открыты настежь. Запах её рук, вымоченных в настое трав вместе с тряпками, смешался с ароматом тающего воска, и Агадета скривилась. Когда-то ей нравилось или было, по крайней мере, всё равно. Но теперь, когда этот тошнотворный, могильный дух пропитал и её кожу, она не могла не чувствовать его повсюду.       Набрав побольше воздуха в лёгкие, Агадета окунула руки в воду по самые локти и одним движением выкинула из неё всё тряпьё на сухой деревянный поддон. По полу потекло, а в освободившийся чан тут же посыпались свежие стиранные лоскуты. Ну, довольно, теперь очередь других кипятить, мешать и выжидать. Старшая Дочь махнула Агадете рукой, ещё трое Дочерей собрались подле, перебирая и скручивая длинные, как белые, плоские змеи, повязки. Говорили они шёпотом. Агадета провела мокрыми пальцами по волосам, взяла на руку охапку змей и свечу и нырнула в арку.       Дальние комнаты, занавешенные от остальных, никогда не пустовали. Потолок в них был ниже, настолько, что даже в темноте становились различимы расписанные звёздами своды. Агадете никогда не хватало времени, чтобы рассмотреть их как следует: в дальних комнатах никто никогда не задерживался — ни Дочери, ни люди, оставленные там умирать. Тепло не доходило до них, как бы ни топили в общих покоях, пол сплошь покрывало сено, чтобы ни один звук не нарушал царящую тишину. И пахло — хуже всего. Даже кислый смрад человеческих тел едва пробивался сквозь душное тление полыни. За пять лет службы Агадета так и не привыкла к нему и головной боли, и тем хуже, что первые примочки всегда доставались смертельно больным. По пути к ним, через комнаты и комнаты, Агадете только и оставалось, что отсчитывать шаги. Впрочем, думалось ей, это тоже к счастью. Уж лучше сразу расправиться с неизбежным, чем оттягивать его, и со спокойной душой вернуться к тем, кому помочь она ещё в силах. Пряча огонёк в ладони, едва касаясь ногами пола, она быстро миновала одну залу за другой.       Ровно за четыре дюжины шагов до дальней комнаты Агадету остановил хриплый стон. Она замерла, обречённо закрыла глаза и зажмурилась, что было сил, пока голова не начала кружиться от цветных пятен. Выждала минуту. В темноте она различила длинную мальчишечью фигуру. — Прости меня, если я не дала тебе спать, — шёпотом сказала Агадета, приблизившись. — Что у тебя болит?       Несчастный замычал и спрятал голову в всклокоченную гриву. Агадета поспешно закрыла свечу рукой. — Прости.       Его приволокли откуда-то с улицы. При себе никаких бумаг он не имел, имени своего не вспомнил, и тех, кто смог бы назвать его, тоже не нашлось. Сколько ему лет, сказать было совершенно невозможно: хотя он и был ещё довольно юн, жизнь, похоже, уже обошлась с его лицом жестоко. Весь в глубоких шрамах, кудрявые тёмные волосы закрывали уши, один глаз почти чёрный, а другой — страшно светлый. Горячка превратила всё, что было в нём ещё от природы красиво, в пергаментную маску. Несколько дней он промучился без сознания лихорадкой, и никто в те дни не пришёл его искать. Агадета уже не надеялась услышать его голос. Она села рядом, смочила губы мальчика мокрой тканью, и тот жадно подался вперёд. — Воды? — Агадета встала. — Я принесу.       Слабая рука уцепилась за её штанину, но тут же безвольно опала на солому. — Не уходи.       Агадета сдержала вздох и села на край тюфяка. Её ладонь легла рядом с его, так, чтобы он, если пожелает, мог взять её. Отказаться от разговора ей не хватило бы ни прав, ни совести, ни сил. Только Дочери знают цену слова, и что каждое может стать последним. — Я тебя слушаю.       Она не любила слушать. Но мальчик молчал.       Следующая за Агадетой Дочь без слов сняла с её предплечья тряпки, и Агадета лишь проводила её печальным взглядом. Обтирать немеющих, тающих на глазах смертельно больных и того легче, чем слушать боли мечущихся в горячке и жалобы простуженных. Она никогда, с детских лет, когда сидеть с выговаривающимися было наказанием для младших учениц, не находила в себе нужных слов. Проще быть полезной делом. Многие бы сейчас поменялись с ней местами: зима выдалась лютая и сырая, ни одной койки не пустовало, и кто-нибудь, пожалуй, как и когда-то, в юном послушничестве, счёл бы лишнюю минуту сидя возможностью отдохнуть. Может, прикрыть глаза. Агадета не глядя отдала бы эту честь за час любой другой, самой чёрной работы. Мальчик нащупал горячими влажными пальцами её ладонь и замер в нерешительности. Неподалёку не переставая бормотали, кто-то стонал и кашлял. Мальчик молчал. — Я здесь, мой друг. Я рада, что ты очнулся.       Он открыл рот, но не сумел издать ни звука. — Это хорошо. — Агадета приложила влажную тряпку к его лицу ещё раз. — Ты сильный, раз выкарабкался. — Где… — наконец проскрипел мальчик, с трудом проглотив слюну. — Где… я… — В палатах Её Пресветлой Милости Матери Матерей. — Где? — В лазарете. — Где? — Здесь о тебе позаботятся, — Агадета старалась звучать как можно мягче. — Ты был без сознания с четверга, помнишь что-нибудь?       Мальчик не ответил. — Я, — спокойно продолжила она. — Дочь Её Пресветлой Милости. Меня зовут Агадета. Здесь много таких, как я, мы все опекаем это место и людей, которые к нам приходят. В Её честь. — Гредо… — Здравствуй, Гредо.       Долго стояло молчание. Очаг догорал без надзора, поленья тлели рубином и стреляли синеватым пламенем, вспыхивали искры. Снова распахнули двери, чтобы впустить воздух, и по полу пошёл сквозняк. Гредо, отвернувшись от света, взмыленный и чёрный, тяжело прерывисто дышал. Агадета потёрла лоб. Она уже было решила, что мальчик уснул, как внезапно он сказал: — Кто такая Пресветлая Милость?       Агадета выпрямилась. — Так называют Создательницу Дочери и Сыновья. Никогда не слышал? — Нет, — Гредо говорил совсем тихо — настолько, что Агадета только угадывала его голос и слова. — Ты можешь рассказать?       Он встревожено заёрзал в поисках её ладони, но опять остановился, только учуяв, будто животное, рядом тепло, не решаясь коснуться. — Ты тут? Или мне снишься? — Обычно я слушаю, — ответила Агадета. — Может быть, ты расскажешь?       Гредо мотнул головой. — Ты не хочешь спать?       Он болезненно замычал, словно ребёнок, и Агадета склонилась над ним, укрывая его от света. Пол холодил, мороз пробивался сквозь солому, мальчик, то мучимый жаром, то ознобом, весь трясся. Агадета убрала с его лица волосы и оставила влажную примочку лежать на лбу. Однако подавшись за прикосновением, как за водой, Гредо лишь вновь недовольно скривился и застонал. Младшая Дочь под страшным взглядом Агадетиных глаз бросилась закрывать двери. — Нет? — Нет. — Ты действительно хочешь, чтобы я рассказала тебе про Создательницу? — с надеждой спросила Агадета. — Да, — стоял на своём Гредо. — Только мне очень холодно. — Ты раскалён, как печка, потому так и кажется. — Агадета осторожно подбила под его плечи тюк. Гредо уже трясло не так сильно, зубы не отбивали дробь. — Создательница, — начала она. — Жила… давно. Слишком давно, чтобы, наверное, ещё называться в наше время человеком. Человеком и сейчас-то непросто быть, а тогда, так много лет назад, она смогла стать даже больше, чем человеком. Я не знаю, во что верили так давно, я имею в виду… до, до Создательницы, может быть, верили во всё подряд, как маги, но Создательница верила в порядок. — Как её звали? — Гредо едва нашёл в себе силы, чтобы заговорить. — Это неважно. — Что? — Неважно. — Я слышал, что, — он тяжело дышал. — Говорят, всё умирает, кроме имени.       Агадета не сразу нашла, что сказать. — Да, но имя сотрётся, — осторожно начала она. — Как камни стираются водой и ветром. Возможно, не так быстро, и всё же… Зато останется след из поступков, даже если ты никогда не узнаешь, кто их совершил. Я не знаю имя зодчего, строившего наш храм, но он хорошо потрудился. Большинство ушедших отсюда людей не знают, как зовут меня, но мне хочется верить, что они благодарны мне за заботу. Ты понимаешь?       Гредо молчал. — Прости меня, я увлекаюсь. Я не знаю имени Создательницы, ты ведь, наверное, тоже не сразу узнал, как зовут твою маму. Дети обычно думают, что их маму зовут «мама» и работает она «мамой».       Гредо не ответил. — А Создательница — мать матерей. Конечно, я не могу отрицать, иногда быть матерью это и правда работа, например, когда… знатная дама нанимает нянек. Или если мать не любит своё дитя, как не любят красильщики запах горячей воды со смесями. Только от этой работы нет ни покоя, ничего, тебя не отпустят на праздники и если болеешь. Ох, быть матерью тяжкий труд. Создательница не была замужем… И этого я тоже не знаю, у неё не было детей. Песни по-разному поются: в одном куплете есть, в другом она не желала ни женщин, ни мужчин, только любви, но другой любви, от которой не рождаются дети, а засеиваются поля и строятся города. Это тоже из песен, я так красиво говорить сама не умею. — Она помолчала немного, нервно разглаживая на коленях задубевшую ткань. Снова потёрла лоб и тайком посмотрела на Гредо, будто тот мог бы заметить её взгляд: не заснул ли он снова. — Если хочешь знать, что я думаю, то я думаю, что мы всё её дети. Мы так и называемся. Поэтому, может, поэты так пели — я не знаю. Прости мне это. Ты как думаешь? — Да. — Ты хочешь спать? — Нет. — Воды? — Нет. Продолжай. Прошу. — Я действительно немного знаю, Гредо. Честно. Создательница просто была очень, очень хорошим человеком, теперь моя очередь. Для меня этого достаточно. Раз мне не суждено иметь детей, — что ж, это просто не моя работа, как не быть мне торговкой. Я буду заботиться, словно о детях, о тех, кто в этом нуждается. Правда, бывает, что такие мысли приходится силой гнать прочь, а они преследуют меня и доводят до отчаяния. Если что-то такое испытывает Создательница, глядя на нас, несчастных… Разве вынести такие мучения кто-то в силах? Впрочем, я несправедлива. Она всегда находила выход. Это моя любимая песня о ней. Однажды к празднику в её доме не оказалось ни еды, ни питья: она всё раздала своим гостям. Тогда она вышла на свой порог и уже думала заплакать, но это была поздняя весна, и всё поле перед ней оказалось усыпано золотыми одуванчиками. Она собрала их и приготовила душистый хлеб и отвары — и угостила всех. Осенью ей снова нечем оказалось кормить себя и друзей. Тогда она подобрала в дубовой роще жёлуди. А зимой — кору. Весной она ела цветы сирени и цвела сама, будто цветок, круглый год. Мы тоже скоро будем варить кору по традиции, Гредо, может, ты даже застанешь и присоединишься, хотя, конечно, я надеюсь, что ты выздоровеешь раньше. Настой на коре очень живительный.       Гредо открыл рот, намереваясь что-то сказать, но не сразу нашёл на слова силы. Агадета ждала. — Я читал поэму о двух рыцарях. Один что-то тоже такое умел. С растениями.       Агадета отрезала: — Нет. Я тоже это читала. Ты путаешь колдовство и мудрость. Сильному человеку не нужно чаровать деревья, чтобы быть сильным. Ещё что-нибудь читал? — О Создательнице я песен не знаю, — сказал Гредо. — Они красивые, правда, иногда печальные, — ответила Агадета. — Почему?       Когда Агадета впервые читала песни о Создательнице, никто не предупреждал её о том, как всё для неё кончится. — Она погибла. Её сожгли во время Войны, но без неё жизнь оказалась невыносима, и так она стала Создательницей.       Агадета замолчала, и тишина вокруг зазвенела. За стенами лазарета гудел ветер, вокруг бессильно возились люди. В горле Агадеты встал тяжёлый ком, голова её опустела, она с трудом заставила себя снова посмотреть на Гредо. Он лишь трудно, исступлённо дышал, спрятав лицо за непослушными слипшимися волосами, будто за саваном. — Её убили? — одними губами проговорил он. — Почему?       Агадета надеялась не услышать этот вопрос. — Кто-то подумал, что она связана с магами. Рядом с ней люди сами себя не узнавали, поэтому и решили, что она колдунья. Разумеется, дело было не в ней. То есть.! — Агадета испуганно встрепенулась и рывком прижала к губам пальцы. Гредо заскулил, потянувшись следом. — В ней! В её словах и делах, в этом свете, который всюду с ней, и в людях. Создательница была добра с людьми, а доброта очень меняет. Я лишь хотела сказать, что магия и колдовство не нужны, чтобы мир вокруг изменился, — голос Агадеты сорвался на возбуждённый шёпот. — Да и сам человек должен захотеть увидеть доброту, принудить к этому невозможно даже самыми сильными чарами. Это могла бы быть не Создательница, а кто угодно ещё, просто хороший, чтобы иметь власть над измученными Войной людьми. Я уверена, были и другие! И их казнили тоже за то, что… За то, что… Понимаешь, когда идёт война, должен звучать всего один голос — голос серебряного боевого рога. Люди убивают друг друга и за меньшее. Некоторым людям не место среди людей, они выше нас всех. Ты слышал про Пресветлую Фабьян?       Гредо мотнул головой. — Она жила не так давно, как Создательница, но тоже стала Пресветлой. Наш храм — в её Милости. Фабьян тоже убили, как и Пресветлого Папилайона. Своими делами они заслужили место у Создательницы и память о себе. За это Фабьян иногда кому-нибудь улыбается, а Папилайон… говорят, что кого-нибудь целует…       На этих словах Гредо, кажется, воспрянул. Видно стало, как напряглось его тело, и грудь, вздымавшаяся беспорядочно и быстро, словно вдруг пропустила удар сердца. Он усилием воли задышал медленно, раскрыл глаза и, всё ещё боясь света, поднял их на Агадету. Растрепавшиеся волосы лучистым ореолом обрамили её лицо. — Правда?       Агадета кивнула: — Конечно.        И Гредо тут же спросил снова: — А Создательница? — Что? — Я её видел. — Кого? — Создательницу, — благоговейно выдохнул мальчик. — Ты видел Создательницу? — Агадета сама удивилась тому, как малодушно боязливо прозвучал её голос. Это её испугало. — Где? — Во сне. Она пришла ко мне. Она сказала, что любит меня.       Гредо измученно оскалился, и Агадете вновь стоило труда, чтобы удержаться на тюфяке. Его сияющая в темноте лихорадочная улыбка напугала её ещё больше. — Ты долго лежал в горячке, это она была с тобой. — Нет-нет! — запротестовал мальчик с новой силой. — Ещё два года назад, не здесь. Она села на постель и обняла меня. — Может, это были твоя мать или подруга? — У меня их нет.       Агадете показалось, что воздух вокруг стал горьким и липким, он всё никак не хотел наполнять её лёгкие. — Мне очень жаль. Я расскажу про тебя Пресветлой Фабьян, и она о тебе позаботится. Ты давно один? — Если совсем никто не будет любить меня, она будет, — ответил Гредо робко, но уверенно, и Агадета кивнула, сама не зная почему: — Конечно. — Она так сказала.       Агадета кивнула снова. — Тебе многое уготовано.       Гредо растянулся на лежанке во весь рост и, словно это могло помочь ему держаться достойно, пальцами впился в её края. Никогда прежде, за всё время, проведённое им на больничной койке, Агадета не видела его не свернувшимся в клубок мальчишкой. Она вновь усомнилась в том, сколько ему на самом деле лет. Безусловно, он был очень высок и крепок, но нисколько не от природы. Если бы не свежие шрамы и жуткий взгляд, — хотя, наверное, и на такое найдётся свой ценитель, — он не остался бы одиноким надолго.       Впрочем, бедолага оказался к тому же юродивым. «Повредился ли он умом в болезни или родился таким?» — Агадета тут же прогнала эти мысли. Заново раздутый очаг совсем её не грел. — Она любит тебя, Гредо, правда любит. Создательница любит нас всех и никогда не врёт, — сказала она. — Вот что… Когда встанешь на ноги, сходи обязательно в часовню Пресветлой Фабьян. Вознеси молитву. Ты умеешь молиться?       Гредо нахмурился и замычал. — Тогда я пойду с тобой, — поспешно заверила Агадета. — В этом нет ничего сложного. Тебе нужно будет просто представиться и поговорить с ней. Обычно что-то просить прямо не принято, Пресветлая сама даст тебе то, что нужно, и направит, но я тебя ещё научу. Как только оправишься, мы с тобой сходим. Не стану тебя пока больше расстраивать.       Платок на лбу Гредо давно высох и пропитался его потом. Агадета выпутала его из слипшихся кудрей. — Я принесу ещё. И дам тебе питьё. Тебе надо пить много, чтобы вымыть болезнь.       Юноша не протестовал. Он лежал, словно без сознания, но напряжение в нём выдавали прямые, как палки, ноги и заходившие на щеках желваки. Агадета кинулась от него к очагу, не оборачиваясь.       Когда она вернулась с водой и свежим компрессом, хотелось ли ей в это верить или Гредо и правда вновь провалился в глубокий, трудный сон, Агадета не стала беспокоить несчастного, лишь оставила у его постели воду. Собственное обещание задело её. Даже себе Агадета не смогла бы ответить, зачем пригласила юродивого парня молиться вместе. Давно она ещё не работала так неистово и горячо, как в тот вечер. Только выйдя после полуночи с другими Дочерями на мороз, Агадета вдруг поняла, что ей давно нечем было дышать, а ноги вдруг превратились в плети и едва волочились за ней по инею.       Бетриса бросила ей на плечи свою шаль. — Накинь! От тебя даже пар идёт.       Агадета не почувствовала холода. Она наспех умылась, не расплетая кос, упала на постель и спала до рассвета без снов.       Гредо же крепчал с каждым днём. Перелом болезни прошёл скоро, и стоило ему начать самостоятельно садиться и снова владеть ложкой в руках, как его попытались поставить на ноги. Агадета видела, как Годрик и Сальван из младших Сыновей Сердечности уводили мальчика под локти наверх, к старшим, чтобы расспросить о том, кто он такой. За накрытием обеденного стола громкоголосый Годрик сообщил всем вокруг новости. Разноглазый парень, хоть горячка и выжгла в нём силу, всё же оказался тяжёлый, как бык, и, похоже, тронулся умом. — Или был он такой. Или не до конца оправился. Мадей его спрашивает: «Откуда ты?», а он заозирался, в окна глядит, будто из тех окон видно. «Назови… — Мадей говорит. — …город». Нет. Говорит: «Крепость». «Какая крепость?» «Собачья», — Годрик развёл руками. Слушала его только Агадета, и болтливость Сердечного впервые пришлась ей по душе. — Матери и отца не помнит, — он с досадой ударил по столу ложкой. — Родни нет, — ударил бы снова другой, но наткнулся на взгляд Агадеты. — Имени — подавно. На все вопросы или молчит, или отвечает так, что лучше бы молчал. Свалился он, что ли, Пресветлые? — Его зовут Гредо, — сказала Агадета, раскладывая ломти хлеба у каждой оставленной Годриком ложки. — Он приходил в себя два дня назад, мне сказал.       Годрик обрадовался: — Вот как! Выболтала! Спасибо, передам Мадею. Он бы ещё отлежался и отогрелся день-другой — и совсем выправится, пожалуй. Какой здоровый! Сколько ему, как считаешь? На вид зелёный, а уже… — Он опасливо провёл пальцем у лба и щёк. — Я присмотрелся: это не меч, рана точно была рваная.       Агадета кивнула. В темноте она не разглядела шрамов Гредо и все дни после не позволяла себе больше, чем смотреть мельком на него между делом, только чтобы отметить меняющийся цвет лица и сходящую испарину. Он как будто тоже замечал её не больше, чем других Дочерей. Он не узнавал её. И Агадета решила, что это к лучшему.       Годрик быстро протараторил молитву, поклонился пище и, яростно орудуя хлебом в горшочке с запечённым картофелем, снова заговорил. — Ну не может же быть, что он взялся из ниоткуда, так?       Агадета пожала плечами. Домыслы Сердечного интересовали её даже близко не так, как обед. Всё, что хотелось бы ей услышать, тот уже сказал. Но Годрик не унимался. — Наверное, его ограбили. Может, его же приятели, такие же… ну… — Он ещё раз указал на лицо, но недовольство Агадеты вновь его остановило. — Подельники не захотели тянуть дурака, зима лютая, бросили одного. Надо гончие листы перечитать. Крепостей в округе — только наша и то с натяжкой, а что, если сбежал от Справедливых? А? Вот тебе и крепость. И дружки по голове ему дали. Нет у него чего на голове? — Нет, — сухо ответила Агадета. — Иначе бы его тошнило. Заболел, упал, обмёрз, бумаги потерял или утащил кто-то — да и всё. Сам потом всё расскажет. Тебе что, надоело обычных крестьян лечить? — Может, и так. Не сердись, — неохотно согласился Годрик.       В общем зале было не продохнуть, и Агадету замутило ещё издали, как только стал слышен гул голосов. Через приоткрытую дверь валил пар кипятящихся чанов. У камина собрались все: и те, кто шёл на поправку, и те, кому не досталось места в лазарете. Над толпой сурово воцарилась воздевшая руки Дочь Бетриса, призывающая к тишине и порядку каждого, кто на то способен. На прошлой неделе вдруг выглянуло солнце, правда, всего на несколько часов. И теперь заснеженные дороги покрывал толстый слой наледи, а к освобождающимся койкам выстроилась очередь из покалеченных. Гредо был среди них, словно потерянный ребёнок. Впрочем, выглядел он вполне неплохо, насколько это было возможно. Рядом недостающая до пола с высокой скамьи девочка что-то рассказывала ему так увлечённо, что вторая её нога, не зажатая в деревянный тисок, сама болталась в воздухе, как собачий хвост. Гредо хмуро глядел в высокие окна. День едва перевалил за зенит, но небо уже стало тёмным от низкого тумана.       В последний раз Агадета видела его уже в дверях. Пот и усталость застили ей глаза, сырым рукавом она убрала волосы со лба и выглянула поверх головы голосящего младенца, но Гредо уже не было. Не оказалось его ни во дворе, ни в часовенке Пресветлой Фабьян. К отбою он тоже не вернулся. Годрик и Сальван лишь пожали плечами. Пропажу Гредо заметили только Агадета и вертлявая девочка со сломанной лодыжкой.