У кузнечной печи

Инсин протер случайной тряпкой лоб — в кузнице было очень жарко. Он привык к этому ощущению: кузнецы не могли работать без открытого огня. Только в этом небольшом тёмном мире, освещенным пламенем в печи, пахнущим железом и покрытым металлической пылью, Инсин чувствовал себя комфортно — не диковинным пришельцем, непонятно откуда взявшимся мигрантом, а самим собой. Только здесь вечно ровная спина позволяла себе сутулиться, а идеально расчесанные волосы — растрепаться. Если он выходил из дома по делам, то всегда проверял одежду, причёску, чистоту туфель — а тут Инсин мог вытираться уже грязной тряпкой, покрытой пылью и пахнущей железками. Он пытался быть здесь каждую свободную минутку — даже когда не надо было делать оружие, способное сотрясать небеса. Сейчас, в самом деле, ковать такие копья и мечи было для него просто рутиной, стандартной процедурой, как чистка зубов по утрам — он перестал получать удовольствие от этого процесса. И всё менялось, когда он мастерил абсолютно бесполезные детальки, наручи, браслеты, пуговицы, брошки, диковинные пряжки — потому что в такие моменты, мог думать только о том, кому он всё это подарит. И только одна мысль об этом вызывала у него улыбку. Сейчас он был не просто кузнецом или инженером — творцом, скульптором. Пальцы аккуратно выпиливали на маленькой фигурке тонкие линии. Инсин никогда не был художником, но ощущал бесконечный прилив вдохновения, вспоминая чужие строгие черты лица, мягкую, чуть надменную полуулыбку, холодные ладони, не испорченные тяжелой работой, молодое лицо с вечно недовольным взглядом. Все эти ощущения, все эмоции от этих воспоминаний, он пытался вложить в металл — в свое маленькое и, возможно, дурацкое изделие. Тихонько скрипнула дверь кузницы. Не было смысла оборачиваться — Инсин по шагам понял, кто зашел. Ни у кого другого не хватило бы наглости зайти без стука — только у его гордого видъяхары. Дан Фэн шёл тихо и быстро — уже через мгновение Инсин почувствовал, как холодная щека прижалась к его виску, а нос уловил тонкий солёный запах моря, такой любимый, такой привычный, такой успокаивающий. — Я весь грязный, запачкаю тебя, — прохрипел Инсин вместо приветствия, но отдаляться не стал. — Подумаешь, — ответил Дан Фэн и, казалось, прижался ещё сильнее. Он всегда так делал — приходил тихо в кузницу, садился рядом с Инсином, прижимался поближе, и часами смотрел, как тот творит. Дан Фэн никогда не обращал внимания на то, что все помещение было в пыли, что его белые одежды моментально превращаются в серые — он расслаблялся здесь также, как и Инсин, сбрасывал с себя груз ответственности и публичности. Их кузница — их идеальный тёмный мир на двоих, спрятанный от чужих глаз копотью. Дан Фэн никогда не спрашивал, что Инсин делает — не задавал глупых вопросов, не лез с советами, просто смотрел, отдыхал, и ждал, когда мелкую деталь вручат ему. Он, рогатый паршивец, прекрасно знал, что служит кузнецу источником вдохновения, и пользовался этим с большим удовольствием — носил сделанные им наручи, надевал металлические кольца, просил пришить на парадные одежды затейливые пуговицы. Все в Лофу знали, чьи руки изготовили эти украшения. Все в квинтете понимали, почему эти руки делали украшения столь часто, и только для Дан Фэна. Байхэн однажды просила сделать ей кованый браслет — Инсин даже согласился. Но воображение не подкинуло ни единого образа, какое украшение подошло бы его подруге. В конце концов, он бросил работу — Байхэн на него ни капельки не обиделась. Только хитро улыбнулась Инсину, когда через пару дней кованый браслет появился на руке у Дан Фэна. — Посмотри на меня, — прервал тишину Инсин, отрывая от себя Дан Фэна. Тот обиженно встал, но просьбу выполнил. — А теперь покрути головой. Спасибо. Инсин вернулся за работу — кажется, уже заканчивал. Дан Фэн встал сзади и опять прижался — в этот раз всем телом. Тихо наблюдал, терпеливо ждал, смотрел с любопытством как любимые руки возятся с какими-то красными нитями. Так это было непривычно — видеть такой мягкий материал вместо очередной железки. Дан Фэну резко захотелось спросить, что это, залезть к Инсину под руку, повиснуть на плече, смотреть тщательно, испортить самому себе сюрприз — но не стал разрушать свой привычный образ пафосного гостя, который принимает подарки с толикой снисхождения. Он просто ждал, когда Инсин, наконец, закончит. — Да не ёрзай ты так очевидно, я почти все, — ухмыльнулся Инсин, проводя пальцами по ярко-красным нитям. — Со мной можешь не делать такое сложное лицо. Дан Фэн лишь закатил глаза и громко фыркнул. Но остался стоять на своем месте. Он чувствовал, что не знает, куда деть свои руки — хотелось растрепать Инсину прическу еще сильнее, или обнять его за шею и повиснуть, будто капризный ребенок. Хотя именно таким он и выглядел в глазах Инсина — только в его глазах. Ему так нравилось ощущать эту возможность, вести себя как хочется, а не как положено. Именно поэтому Дан Фэн так любил носить украшения от Инсина — потому что даже обычные латунные пуговицы заставляли его чувствовать себя бунтарем, принимающим от маложивущих пришельцев такие подарки, показывающим их всем вокруг. Дан Фэн знал, что его осуждают за такое, но ему хотелось показывать всем, насколько Инсин для него дорог — даже если ради этого придется обвешаться латунными пуговицами с ног до головы. — Ну, все, — наконец закончил Инсин. Он протянул Дан Фэну сережку — одновременно яркую и простую. В основании — изящный узор, сделанный словно в одно движение, тонкая металлическая линия, а на конце — те самые нити, с которыми Инсин, казалось, возился гораздо дольше. Дан Фэн сразу же потянулся к уху, пытаясь нацепить серьгу на себя. Даже не сказал спасибо. Он всегда так делал — но Инсин знал, что Дан Фэн благодарен. В конце концов, он носил каждое из подаренных украшений — и это было громче любых других слов. — Позволь мне? — спросил Инсин скорее чисто из вежливости — рука уже потянулась к уху Дан Фэна. Конечно, ему позволили — с надменным пафосным выражением лица, но позволили, и даже не стали выделываться. Инсин с легкостью вставил серьгу в небольшую дырочку — иногда Дан Фэн носил какие-то серьги, но делал это очень редко. Сердце подсказывало, что это украшение он не снимет никогда — только если ему придется переродиться и забыть об этом тихом вечере в кузнице.