ода уродливо-кровавой луне.

      шону тягостно свыкнуться с чем-либо, и для него, как правило, всегда это было проблемой, а вместе с тем — и для окружающих его людей.              любые перемены отражаются только в негативном ключе: он вредно воротит нос от непостоянного — а непостоянно, к слову, всё вокруг — и затыкает ладонями уши, в тщетных попытках стараясь скрыться от громких ударов гонга;       от того, что произошло, происходит и в ближайшем будущем произойдёт;       от того, что он должен понять, и того, что он должен принять.              диас бросает литу в бездонную тьму и с нестихаемой яростью разбивает бронзовые кованые диски ногами, чтобы этот ёбаный гонг больше никогда не смел указывать, что ему, шону диасу, понимать и принимать, послушно поддаваясь вдоволь кишащей болью жизни.       на смирение шон кидает полный недовольства взгляд и опрометчиво зубы точит.       оптимизм ему не присущ совсем. положительный настрой, пропитанный насквозь чем-то горьким и вдобавок гнусной фальшью, нужен лишь для вида — для даниэля. будет лучше, если ему улыбнуться, пока боль филигранно делает надрезы изнутри. уж пущай шон уколется и виду не подаст, чем даниэль, чьи кристальные слёзы о твёрдую землю звонко разобьются и чьи надежды рухнут вместе с ним.       потому что даниэлю всего девять.       он ещё совсем маленький, чтобы увидеть, как на самом деле страшен жизни оскал, и испытать на себе в полной мере всякое дерьмо. так нечестно, отвратительно и невыносимо! даниэль не заслужил, чтобы судьба-сука над ним радостно насмехалась, довольствуясь собой и раскинувшейся повсюду несправедливостью.       потому что несправедливость эту терпеть шон не намерен. в особенности по отношению к младшему брату.       и, пусть его гнев скрывается за нервно сжатыми полумесяцами зубов, всё внутри загорается слепыми искрами, спешно распространяется непонятным потоком и никак не стихает. оно имеет накопительный эффект, потом обязательно скоро наберёт обороты, и вот уже тогда ярость выплеснется наружу магмой раскалённой и кулаки чужой кровью истязает.       кротко взойдёт на осквернённое мглой небо луна, вокруг погибнут звёзды-огни, и останется она совсем одна. в ночной глуши никто не услышит её тихушные рыдания, а днём до неё всё равно никому нет дела. разве что волки разделят с луной горечь и повоют за компанию.       ау, ау, ау-у-у-у!       волки с радостью покажут, что луна не одинока и что они с нею купно. но вскоре луну поглотят прожорливые тучи — и волки останутся на произвол судьбы, без звёзд-огней, света и надежды.       мир вожделеет их тиранить бесчисленное количество раз, испытывая нездоровое удовлетворение, и тиранит:       теряйте, плачьте, обретайте — обращайте это в бесконечный цикл и поворачивайте время вспять, лишь бы подольше задержалось наслаждение: от вашей никчёмности и боли, от ваших разбитых мечтаний и выдернутых с корнями надежд.       несправедливо.              костяшки саднит, когда шон натыкается на расистов или им подобным мудаков;       терзает что-то, что внутри глубоко закопано, и жжётся слезная железа возле глазных яблок, когда шон натыкается на самого себя.       с этим не хочется признавать очевидного: как бы далеко он не убегал, внутренности тащатся за ним по пятам. они будто напоминают: мы с тобой — одно целое.       зарыть под три метра в рыхлую землю, оторвать в отчаянии и выкинуть себя не получится: голова на плечах так и останется твоей, а вместе с ней — и твой рой назящих мыслей.       скрыться — задача для каждого невыполнимая.       диас прекрасно знает, что вечный побег ни к чему не приведёт, только обессилит. застанет врасплох несправедливость в момент измученности, почудится терпкий вкус металла вкупе с порохом на языке, и брызнет кровь, измызгав карминовыми пятнами полную луну и сделав её уродливо-кровавой.       волки больше не потянутся мордой к небу и не разделят горечь с луной, не завоют, срывая голос, и не останутся. они пустятся в бега, с собою не совладав и отказавшись принимать действительность — прямиком во мрак.       луна мертва.       мёртв и папа.       надо наконец понять и принять эту грустную реалию, но слёз в глазах уже не осталось, а внутри так пусто почему-то. внутренности от тела отделили резво и оставили пустышку разлагаться.       — солнышко.       голос финна шон слышит будто через толщу ледяной воды, однако различимо, поэтому реагирует, хотя больше автоматически: поворачивает голову к нему и поднимает глаза, уставшие и стеклянные.       диаса выдёргивают из пучины мыслей в реалии — в ночь, посиделки у костра и к финну.       — городскому мальчику жить среди природы совсем тяжко? — спрашивает макнамара и гласно хохочет. — здесь у нас, конечно, не номера делюкс, но зато мы все свобо-о-одны, — слащаво протягивает хиппи и приобнимает шона, дружелюбно хлопнув того по плечу. — ты только посмотри: природа, никаких копов, травка, какая-никакая работа, и это всё вдали от общества, какое не спасти от деградации и коррупции! заебись же!       шон кивает. он немножко теряет главную нить монолога финна, потому что финн всегда болтает о чём-то бестолковом.       — да, — соглашается диас, будучи неуверенным, с чем именно. — спасибо ещё раз, что помог даниэлю и мне с жильём и работой. мы, правда, очень благодарны тебе и…       макнамара затыкает его, подставив указательный палец к чужим губам. диасу отчего-то очень сложно сглотнуть вязкую слюну, вдруг подступившую к гортани. казалось бы, такое простое действие, но побуждает ощущать что-то.       — нет-нет, солнышко, мне не нужны благодарности. уже в который раз благодаришь, что от твоего «спасибо» меня начинает тошнить. — он усмехается. — правда, не стоит.       — но мы ведь тебе не сможем ничем…       — хорошо, крошка шон. — финн раздражённо выдыхает. — если ты такой благодарственный, то, может, выкуришь со мной по косяку?       — что?       — в качестве твоей безмерной благодарности, конечно же. я зачту. — финн подмигивает.       — почему именно это?       — ну, я с тобой пока ни разу не укурился, а если так и не сделаю этого, то очень многое упущу и жалеть буду. ты уедешь вместе с мальчуганом, когда заработаешь достаточно денег, и даже не вспомнишь про своего старого приятеля финна с косяком. или, может быть, вспомнишь, что да, был такой чувак. но этого недостаточно, не так ли?       — думаешь?       — уверен.       — хм.       у шона опыт с дурью уже имелся, причём не одноразовый. он курил травку на тусовках, когда ту где-то доставали и приносили. иногда, конечно же, отказывался, но только потому, что обещал отцу прийти более-менее трезвым, чтобы приглядеть за даниэлем.       однако сейчас отца нет, не так ли?       сердце болезненно сжимается в тиски, и диас, по правде говоря, не особо взвешивает «за» и «против», прежде чем определяется и оглашает:       — почему бы и нет. — шон пожимает плечами.       почему бы и нет; покурить травку и расслабиться.       почему бы и нет; выкинуть разом все тянущие ко дну отвратные мысли.       почему бы и нет; наконец забыться и оторвать остатки от едва живого тела.       — о-хо, — хихикает макнамара. — я приятно удивлён, солнышко: вот уж не думал, что ты согласишься.       — это ещё почему?       — не знаю, не знаю… ты кажешься таким далёким от этой суеты. по тебе даже не скажешь, что ты курил хотя бы раз.       — обманчивое впечатление. — он фырчит, деланно обижаясь.       — ну да, ты ведь ещё тот плохиш. — губы финна растягиваются в широкой улыбке, и шон не в силах утаить собственную. они смотрят друг другу в глаза всего секунду, а потом диас отводит взгляд.       почему-то становится неловко.       — так, эм, надо сходить за косяком.       — нет нужды, — отмахивается макнамара. — я сейчас скручу самокрутку.       — ты умеешь? — он поворачивается к финну и хлопает ресницами. — вау, шикарно.       — родной, я работаю на плантации, где выращивают каннабис — естественно, я умею крутить самокрутки. я же почти всегда нахожусь под кайфом. ты что, не замечал?       — не думаю…       финн хрипловато смеётся.       — ну ты даёшь! такой глупыш.       — никакой я тебе не глупыш. — диас супит тёмные густые брови.       — совсем не глупыш.       — помолчи, куряга.       — не обижайся, дорогуша.       к шуточной перепалке они достаточно быстро остывают, потому что сейчас было бы бессмысленно обмениваться чем-то подобным. вообще за всё время пребывания братьев здесь шон не заметил, чтобы финн с кем-то ругался всерьёз. кажется, он из тех людей, старающихся избегать конфликта любыми способами, в том числе и компромиссами. бог с ним; финн даже может с мерриллом договориться — чего только стоит один его ловкий и красноречивый язык.       макнамара без всякого труда может убеждать и вести за собой людей — настоящий оратор, которого хочется слушать и к которому хочется тянуться. неудивительно, что даниэль видит в нём авторитет. правда, шон видит в финне только придурка.       финн приступает к нехитрым махинациям для изготовления самокрутки, а шону лишь остаётся кротко наблюдать за его действиями. не то чтобы диасу очень интересно… он, скорее, испытывает любопытство к тому, чтобы увидеть, как делает это именно финн. если будет уж очень нужно, то ролики можно и на видеохостингах найти. вот лицезреть мастер-класс вживую — совсем другое.       в простых действиях есть что-то; когда финн высыпает марихуану на ризлу, сворачивает бумагу в трубочку, придавливает и, поднеся ко рту, медленно облизывает, шон ловит себя на мысли, что он будто зачарован.       вот только одно каверзное «но»: диас львиную долю времени пялится не совсем на самокрутку, а на чужое лицо.       разглядывает, игнорируя щекочущееся в груди чувство стыда, едва заметный рубец на носу, равносторонние треугольники и родинку на левой скуле, линию, проведённую до подбородка от притягательных… губ. в гортани застревает комок.       — эй, э-э-эй, — тянет финн и щёлкает пальцами возле лица диаса. — земля тебя вызывает, крошка шон. чего ты завис?       — задумался просто.       — вот как, — финн чиркает зажигалкой и поджигает косяк. — о чём? — он бросает взгляд изучающий и лукавый, пока улыбается, уподобляясь чеширскому коту.       — о всяком, — бросает небрежно шон.       он выхватывает самокрутку, обжигаясь от соприкосновения с чужими пальцами. да что, твою мать, происходит? чтобы не приходилось думать, диас решает отключить мозг и спешно затягивается.       — ты нервничаешь, — замечает финн.       — совсем нет, — отрицает диас в ответ и, прежде чем отдать косяк, затягивается ещё раз. лишним не будет, думает, а потом финн касается своими проклятыми пальцами его руки.       мозг взрывается.       — но я же вижу, солнышко.       — тебе кажется.       — хорошая попытка, но я пока не под кайфом, чтобы тебе поверить. ну же, шон, ничего плохого не произойдёт, если ты мне расскажешь.       глаза сами по себе стремятся к небу. шон вспоминает о луне. она сегодня без звёзд — совсем одинока. возникает и тут же душит сочувствие.       — нечего рассказывать.       — ну смотри. может быть хуёвый приход, тебе по-хорошему бы лучше думать о чём-то другом.       — например?       макнамара затягивается, рассматривает территорию поблизости и предлагает:       — как насчёт дерева?       — ха. — на тело накатывается расслабленность, когда в голову вбивается дурь. — здесь много деревьев, это же ебаный лес.       — разве не хорошо? выбирай любое да любуйся.       — это скучно. — диас пожимает плечами и опускает взгляд на парня, сидящего рядом.       — тебе не нравятся деревья?       — чёрт, чувак, я люблю деревья, мне нравятся их рисовать и всякое такое, но чтобы пялиться на них и любоваться — для меня слишком. возможно, я недостаточно хиппарь для этого.       — ну да, — хмыкает финн. — тебе учиться и учиться… что же, тогда найди что-нибудь другое. — он поднимает голову к небу. — как насчёт луны?       диас лишь молча оглядывает чужое лицо. у макнамары интересные черты лица, а в его татуировках, кажется, заложен некий смысл. почему треугольники? почему их три штуки? почему не пять? почему папа умер?       шон вздрагивает, будто на него выливают ведро ледяной воды. прошибает насквозь — в заплаканных и опухших глазах выступают слёзы.       и что самое хуёвое — финн это видит.       несправедливо;       необратимо;       не_скрыться.       финн ругается себе под нос:       — блять, солнышко.       — ничего не говори, — одними губами умоляет диас и прикрывается тыльной стороной ладони. — пожалуйста, финн.       нужно отдать финну должное: он действительно ничего не говорит, лишь липнет как банный лист, и обнимает ласково, почти невесомо. тишину разрывают едва слышные всхлипы, звуки леса и прожорливого огня, хрустящего сосновыми веточками.       в глубокой ночи утопает жалобный скулёж.       шон ощущает, что внутри становится слишком тесно, поэтому позволяет себе излить горькие чувства слезами. финн всё равно не станет трепаться об этом языком кому попало. главное, чтобы даниэль не узнал.       — ты не расскажешь малому? — шон шмыгает.       — я могила, солнышко, — отвечает макнамара, когда нежно поглаживает чужую спину. — я не выдаю секретов и не сплетничаю. а ещё ты классный.       — брось, — он утирает нос, — я разрыдался как сучка.       — классные чуваки тоже плачут. что тебя так расстроило?       — я никак не могу выкинуть из головы…       голова такая ватная, но тяжёлая.       шон смотрит на финна.       он так близко, но далеко.       —… то, что случилось с отцом.       правду так болезненна, но не хочется лгать.       — то, что он мёртв… он умер просто так, потому что его застрелил один уёбок! — диас срывается.       — тише, тише, дорогой.       — ебучие копы. им только дай повод пристрелить мексиканцев. какие же…       — уроды.       — да. — сквозь сжатые зубы ловко просачивается ненависть.       — ты через многое прошёл, солнышко.       — почему жизнь такая несправедливая? ладно я… но даниэль? он же совсем ребёнок. он не заслужил ни одного грамма дерьма.       — ох, шон, — выдыхает макнамара, — далеко не все вещи, которые с тобой случаются, заслуженные. и не всегда ты в них виноват. так бывает. иногда так даже нужно; всякое дерьмо способствуют зарождению твоей новой, сильной и независимой личности. в конце концов, прошлое не изменить, поэтому стоит сосредоточиться на будущем.       диас смотрит на парня — в его глазах отражаются языки пламени.       — а у тебя такое было?       — было.       — расскажи.       — как-нибудь в другой раз. — его губы растягиваются в беззлобной ухмылке. — всё равно большинство проходили через то же самое.       — ладно. — шон поднимает голову и оглядывает луну. — как думаешь, ей одиноко?       — кому?       — луне. она окружена звёздами, но иногда звёзды исчезают.       — если между ними нет связи, то да, ей, должно быть, одиноко.       — почему?       — на земле людей миллиарды, но многие из них всё равно одиноки. как же так? всё дело в связи.       — м.       шон не заостряет внимание на всех сказанных словах; гонгом выступает только «связь». диас думает о собственной связи с папой, братом, лучшей подругой и, пожалуй, финном.       — а между нами есть эта связь?       — чувствуешь ли ты себя одиноким сейчас?       долго думать не приходится.       — нет, — чеканит шон. — а ты? — он поглядывает на макнамару, испытывая невероятное любопытство.       — тоже нет. — финн поворачивает голову к парню и поглаживает его по бедру, смотря лукаво. — надеюсь, в этот раз обойдёшься без своих «спасибо»?       волчье чутьё подсказывало шону, что что-то сейчас произойдёт, но он оставался спокойным, пока поблизости горел костёр, а высоко в небе тускнела одинокая луна. в глазах немного плыло из-за слёз, и они болели, но, в целом, было не так уж и страшно.       — нет. спасибо за это. мне этот разговор помог, честно говоря…       — да не за что, говнюк, — отмахивается финн и вдруг подаётся вперёд, чмокая юношу в губы. к сожалению, их губы как резко соединяются, так и разъединяются. — это я возьму в качестве оплаты вместо твоих тошнотворных благодарностей, солнышко. — он звонко смеётся. — прости, если что, я всегда схожу с ума, когда встречаю таких людей, как ты. такая связь каждый раз возникает… не смогу сдерживаться.       связь скрепит наши разбитые сердца.       шон хлопает ресницами и выдаёт:       — вау. — это единственное, на что он способен сейчас, когда до сих пор ощущает фантомные губы на своих.       будет мало просто сказать, что ему понравилось: диас обернул бы время вспять, чтобы почувствовать это снова.