Черное на белом

— Антонио, господи, что вы делаете?! В голосе хрусталем звенит неподдельный испуг, множась эхом в просторной зале. Нотные листы с шелестом летят на пол подбитыми птицами, по паркету стучат каблуки, и знакомый, до безумия въевшийся в сознание силуэт возникает за спиной в отражении. У Сальери перед глазами темно от жгучей ярости и презрения к самому себе, но даже так он узнает свой личный кошмар. Вольфганг с трепетом кладет руку ему на плечо, возвращая в реальность и рассеивая алую пелену. Сальери медленно опускает нацеленный себе в грудь кинжал, даже сквозь ткань камзола чувствуя жар невесомой ладони. Взгляды сталкиваются в зеркале — одержимый и встревоженный. Сальери уже давно одержим — музыкой Моцарта. И им самим. Этими тонкими бледными пальцами, хрупкими запястьями в черном кружеве. Этой светлой, нахальной улыбкой юного гения. Моцарт для него — величайший дар и такое же проклятие. От него нет спасения ни в Австрии, ни на краю света. Антонио рад бы сбежать туда от терзающих душу мелодий, но от самого себя не сбежишь. Музыка горит огнем в венах, выжигая на коже ноты; заставляет задыхаться от плавящей разум ядовитой смеси ненависти и желания сдаться этим рукам, чтобы они сотворили с ним то же, что творят с клавишами рояля. Сальери хотел бы это все ему высказать, но не может. Получается только выдавить в зеркало слабую улыбку и покачать головой. Но Вольфганг как будто читает его мысли, угадывает истинные чувства в неестественно прямой спине и слишком красноречивом молчании. Сальери вздрагивает, чувствуя вдруг прохладные пальцы на своей шее. Моцарт его ласкает, едва касаясь, словно успокаивая, но Сальери и от этого готов застонать и упасть к его ногам, возбужденно и стыдливо краснея. Расцеловать руки мальчишке, втянуть в рот, щекоча языком чувствительные, как у всех музыкантов, подушечки пальцев… Вместо этого Антонио, собрав все остатки гордости, оборачивается, однако отстраниться и уйти от желанных прикосновений выше его сил. Он против воли подставляется, чуть откидывая голову. Улыбка освещает лицо Моцарта подобно солнечному лучу. Он заинтересованно закусывает нижнюю губу и продолжает свою сладкую пытку, порхает изящными пальцами по разгоряченной коже, то и дело задевая кружевной воротник. Несильно царапает, вырывая у Сальери хриплый вдох, отвлекая от главного… Моцарт мягко, но неумолимо перехватывает руку с кинжалом и отводит в сторону. Сальери снова вздрагивает, но лезвие не выпускает. Моцарт отрывается от созерцания его шеи и поднимает возмущенный взгляд на придворного капельмейстера. — Вольфганг, оставьте, я заслуживаю смерти. За свои мысли, за то, что чувствую к вам. Я горю огнем при жизни и буду гореть в адском пламени после смерти. Виной этому вы и ваша музыка. Вы сводите меня с ума, — Сальери беспомощно шепчет, подаваясь ближе к желанным губам, но не смея прикоснуться. Он сдается. Пусть Моцарт знает, что он безумец, пусть возненавидит, начнет презирать, пусть только исчезнут из его жизни лучистые глаза. Сальери видит, как вспыхивают щеки и смущенно трепещут ресницы. В глазах Моцарта горят дьявольские огоньки, не предвещая ничего хорошего — только сладкую боль и тягучее наслаждение. — Единственная смерть, которую вы заслуживаете, это la petite mort. Знаете, что французы называют маленькой смертью? — Моцарт тоже шепчет, опаляя мочку уха и пуская мурашки, и от его неожиданно ставшего хриплым голоса Сальери хочет умереть еще сильнее, в каком бы то ни было толковании. Моцарт обнимает его шею ладонями и врезается губами в губы. Кажется, как будто зеркало и вся зала взрывается цветными осколками. Антонио отвечает на поцелуй с жаждой путника, нашедшего в пустыне оазис. Напиться, надышаться, не отпускать, урвать больше прикосновений; ему отвратительно мало этих тонких податливых губ, мало вплетающихся в волосы пальцев… Моцарт, почувствовав его нетерпение, отстраняется. Сальери сперва слепо тянется за ним, но почти сразу задыхается, когда невесомый поцелуй оседает на шее. На чувствительной коже на пробу сжимаются зубы, несильно, словно проверяя границы дозволенного. Сальери в немом крике распахивает рот и цепляется за чужие плечи. Вольфганг, довольный результатом, кусает снова. Там, где Моцарт метит его губами и зубами, расцветают бледными розами пятна. Каждое клеймо горит бессловесным «мой, мой, только мой», и Сальери немного сходит с ума от счастья принадлежать ему хотя бы эти мгновения. Ноги не держат, и он отступает на шаг назад, ища опору в прохладной поверхности зеркала. — Вы не находите, стало слишком жарко? — Вольфганг все же отрывается от его ключиц и тянет с себя камзол; медленно расстегивает пуговицы своей рубашки, мучая ожиданием, а Сальери вынужден смотреть на эти чертовы ловкие пальцы… Камзол снимают и с него, рубашку оставляют расстегнутой на плечах; ворох одежды валяется у ног. Антонио чувствует спиной холод зеркала и горячие губы на своих губах. Говорить нет ни сил, ни желания, сбитое дыхание говорит больше любых слов, но он все-таки хрипит: — Вы просто искуситель, Вольфганг. — Но, признайте, вам нравится? Хитрая улыбка и новый поцелуй снова лишают Антонио возможности мыслить. Кажется, это и есть обещанные ему адские муки, но почему так хорошо? Моцарт игриво царапает соски, и Сальери зажимает себе рукой рот, чтобы не закричать. Поцелуй опускается между ключиц, и руку аккуратно убирают. Синий взгляд смотрит с нежностью и каплей недовольства. — Антонио, вы как натянутая струна. Я хочу заставить вас звучать. Никто нас не услышит, молю. Когда язык начинает играть с сосками, а ладонь бесстыдно царапает низ живота, Сальери все-таки громко стонет. Пугается, но позволяет себе отдаваться Моцарту голосом, душой, всем собой, позволяет ему сочинять на себе новую мелодию. Выкрашенные в черный ногти царапают бледную спину. Черное на белом, как клавиши фортепиано. Сальери теряется в ощущениях, теряется в пространстве, словно умирая и рождаясь заново. Вольфганг смотрит на него влюбленно и выдыхает восторженно: — Мсье Сальери, вы — самый прекрасный инструмент из всех, на которых мне приходилось играть. Ни один из них не отзывался на мои прикосновения так. Антонио его боготворить готов, и тут это божество опускается перед ним на колени. Сальери впервые в жизни согласен с французами. Это правда немного похоже на смерть.

***

— Мсье Сальери, вы хорошо спали этой ночью? Выглядите… немного утомленным, — Розенберг недоверчиво щурится, глядя на непривычно витающего в облаках капельмейстера. Антонио трет виски, заставляя себя сосредоточиться и благосклонно улыбнуться графу. — Вы знаете, по правде говоря, на меня снизошло вдохновение… и мы с мсье Моцартом всю ночь работали над этой сонатой. Вот что бывает, когда двух людей посещает муза, — улыбка становится еще обворожительнее, а Розенберг — еще мрачнее. Антонио даже с другого конца зала чувствует, как затылок сверлит влюбленно-обжигающий взгляд.