Против огня и ветра

Сначала Винсент даже не думал о том, что Натали покинула монастырь. Не знал, где она, с ней ли дочь, чем она занимается… Он днями напролёт сидел за книгами, совершенствовал заклинания, сам пытался вызывать видения, хотя раньше, ещё год назад, бежал от них, сторонился, хотел отгородиться, спастись, чтобы больше никогда не оказываться в их власти… А теперь было наоборот: Винсент гнался за ними, желая проникнуть в то, что никто не был способен постичь. Поначалу получалось хорошо — ещё дома, с теми книгами, которые он смог достать в Нолде. Но здесь, в бьёльнском монастыре, он нашёл нечто большее — и тут же принялся за дело рьяно, отчаянно, самозабвенно. Изредка выныривал в настоящий мир: часто ходил на мессы, понимая, что в ином случае монахи не позволят ему пользоваться библиотекой. Правда, Натали на мессах он почему-то не видел, но списывал это на занятость с Кристалиной, а потом и вовсе забывал о них обеих. Винсент исправно старался соблюдать все правила монастырской жизни, лишь не заниматься тяжёлым трудом ему разрешали из-за слабого здоровья. А здоровье и правда ухудшалось с каждым днём: от долгого сидения на закапанном воском полу болели колени и спина, а буквы, как крупные уставные, так и выведенные мелкой небрежной скорописью, становилось всё сложнее различать в слабом свете свечей. От сильного напряжения в разгар заклятий шла носом кровь, иногда кровоточили и глаза, пачкая его одежду и пол. Но такие затруднения Винсента поначалу особо не волновали. Каждый вечер, на закате он садился на холодный каменный пол (ковров в монастыре нигде, кроме храма, конечно, не было), открывал книгу, расставлял пахучие свечи и начинал свои магические упражнения. При этом самого заката Винсент видеть не мог: напротив его окна стояла мощная крепостная стена, окружавшая монастырь, и он имел удовольствие лицезреть лишь тёмный мрачный холодный камень. Впрочем, ему не требовалось каких-то красот, чтобы погрузиться в магическую сущность. Погружаясь, Винсент испытывал очень противоречивые чувства. Сначала было хорошо — порой даже лучше, чем в постели с женой… Всё тело наполнялось небывалой силой — не той, что позволяет поднимать меч и держать удар, а гораздо выше, важнее… Оружие, битвы, драки — что это? Бессмыслица, приземлённость, иллюзия, а вот то, что наполняло Винсента в моменты погружения, давало настоящую власть над всей жизнью. Нужно было лишь заглядывать глубже, как можно глубже, с каждым разом — всё глубже и отказаться от всего, что мешало… Потом приходила боль — цена этой настоящей власти. Давали о себе знать и жёсткий ледяной пол, который ни свечи, ни тепло его тела никак не согревали, и больная спина, и с каждым днём всё сильнее ухудшающееся зрение… Винсент старался заучивать наизусть то, что прочитал, чтобы на следующий день повторять ритуал уже без книг, но не всегда удавалось запомнить хорошо, а со временем прочитанного и заученного становилось мало — нужно было узнавать о новых тайнах. Однажды Винсент уже привычно расставил свечи в форме нужной руны, зажёг их, положил перед собой книгу и понял, что не различает букв. И не потому, что перед ним был незнакомый язык или почерк у переписчика оказался жутко неразборчивым. И даже не из-за вечернего полумрака, который бы даже сотня свечей не победила… Сидя на коленях и опустив взгляд, Винсент просто не видел написанного: буквы сливались в пятна, строчки становились чёрными линиями, а редкие виньетки и алые буквицы напоминали огромные кляксы. А читать наклонившись было невозможно, ибо болела спина. Среди всех монахов у Винсента был один хороший знакомец — брат Бернард. Молодой, редко позволяющий себе проявлять яркие эмоции, ледяной и уверенный, он чем-то цеплял. Видимо, потому что обладал теми чертами, которые Винсент всегда уважал, но в себе воспитать так и не смог. В тот же вечер, когда он понял, что больше не может сам читать о ритуалах и заклинаниях, к нему заглянул в келью брат Бернард с каким-то посланием от настоятеля. Винсент пропустил это послание мимо ушей и попросил: — Вы можете прочитать это? — И указал на раскрытую книгу. Брат Бернард усмехнулся уголком тонких ярких губ. — Конечно, — отозвался он, глядя на Винсента сверху вниз — тот продолжал сидеть на коленях перед книгой. Почему-то ему даже не пришло в голову встать, а брат Бернард уже давно привык к тому, что его подопечный большую часть свободного времени проводит на полу. — Что тут сложного? — Тогда прочитайте, пожалуйста, — попросил Винсент. Брат Бернард насторожился. Пожал плечами, осторожно поднял книгу и начал зачитывать текст, тяжёлый, не везде понятный — написан-то он был давно, столетия, если не тысячелетия назад… Но у монаха не возникло трудностей, ибо он вполне привык читать подобное — многие молитвы и богословские трактаты были написаны похожим языком. — Почему-то мне кажется, что другой монах на вашем месте мне бы отказал, — выпалил Винсент неожиданно для себя, с благодарностью кивая. Брат Бернард помолчал немного — как будто ему нечего было ответить. Но при этом почему-то уходить не торопился. Винсент собрался было приступить к заклинанию, которое ему только что прочитали, но вдруг брат Бернард заговорил: — Ваша светлость, пообещайте, что никому об этом не расскажете. — Голос его, обычно довольно холодный, зазвучал встревоженно, неуверенно, с лёгкой дрожью. Винсент впервые слышал подобные чувства в интонациях этого монаха. Он кивнул. — Я клянусь. Брат Бернард облегчённо выдохнул. Винсент вдруг спохватился — раз уж им предстоял разговор, не стоило вести его, сидя на коленях на полу, среди свечей и перед раскрытой книгой. Заклинание он запомнил, поэтому быстро встал, тут же убрал всё с пола и выдвинул единственный стул из-за маленького деревянного стола в углу. — Вы садитесь, — предложил Винсент, сам же опустился на край небрежно заправленной кровати. Брат Бернард прошёл в келью, присел на стул и заговорил: — На самом деле я… Вам может показаться это удивительным и необычным, но я не верю в Бога. — Вы язычник? — вздрогнул Винсент Он думал, что брат Бернард — нолдиец, да и говор иногда выдавал в нём северное происхождение, а никак не южное. Неужели в Нолде спустя столетия после принятия веры в Единого Бога ещё где-то сохранилась языческая вера? Конечно, многие люди, особенно крестьяне, по привычке соблюдают некоторые языческие традиции — например, отмечают зажинки, день начала жатвы, сопровождая его обрядами, берущими свои корни в глубокой древности. Но это лишь ничтожные крохи той веры, что оказалась побеждена церковью Единого Бога. А верить в древних, забытых богов полноценно… — Нет, — рассмеялся брат Бернард и своим ответом разрушил все невероятные умозаключения Винсента. — Скажем так, я не верю ни в кого. Ни в Единого Бога, ни во множество богов, ни в дьявола, ни в чертей, ни в призраков. Только в ведьм и магов верю, ибо видел их собственными глазами, и поэтому как раз я здесь. Винсент смотрел на него со смесью заинтересованности, недоумения и опаски. Из-за стремительно ухудшающегося зрения он плохо видел, какие эмоции одолевали брата Бернарда — оттого его лицо по-прежнему казалось безразличным и будто бы каменным. — И тогда, по-вашему, кто даёт людям магию? — задал вопрос Винсент. На самом деле это был очень нелёгкий вопрос, над которым уже столетия бились учёные и богословы. Одни твердили, что способность колдовать — это божий дар, величайшее благословение, посылаемое Господом избранным его детям, дабы те творили добро и воплощали его волю с помощью магии… Но так считало меньшинство. Значительная часть священников, монахов и глубоко верующих людей была убеждена, что магия — это зло, порождение дьявола, созданное, чтобы смущать умы и души доверчивых смертных. Церковники раз за разом просили короля запретить магию, а колдунов и ведьм желали преследовать и наказывать, но светская власть на подобные просьбы внимания не обращала — и слава Богу. Страшно представить, на что способны люди, считающие магию злом, верящие, что так Господь наказывает за грехи и испытывает на прочность… Конечно, пока они предлагали просто отказаться от своего дара, не пользоваться магией и тем самым не гневить Бога, но Винсент знал, чем это чревато. Можно тяжело заболеть, сойти с ума, дойти до самоубийства… Слава Богу, что ему в своё время хватило ума не прислушиваться к словам священника из замкового храма Эдита и не сдерживать магию в себе. И слава Богу, что настоятель этого монастыря, отец Йоханн, придерживался иных взглядов. Да, спор о магии был давним и грозил затянуться на века, но Винсенту было интересно мнение именно этого необычного монаха. — Я считаю, что магия или её отсутствие заложено в человеке с рождения, как цвет глаз или волос, — отозвался тот, постукивая пальцем по столу. Винсенту понравился этот жест — он сам так делал, когда сильно волновался. — И осуждать человека за магические способности столь же глупо и дико, как укорять его за светлые волосы или зелёные глаза. — Брат Бернард сдержанно хмыкнул. Винсент разглядел, что монах смотрел не на него, а в крошечное окошко кельи, за которым было уже совсем темно — закатное солнце давно опустилось за серую крепостную стену. При этом ни выражения лица брата Бернарда, ни его взгляда, ни изгиба губ или бровей Винсент не видел — образ собеседника в целом сливался для него какое-то мутно-серое пятно. — Постойте, — вдруг осенило его. — Но если вы не верите в Бога… Что же вы тут делаете? Винсент даже встал и приблизился к брату Бернарду — для этого хватило не более трёх шагов, ибо келья его была маленькой и тесной. Тут же стали яснее видны черты лица этого странного монаха: и небольшая горбинка на носу, и впалые щёки, и тонкие, словно выщипанные брови… Бороды он не носил — её имели право отращивать лишь рукоположённые священники. А разглядев, хоть и не без труда, его глаза, Винсент вздрогнул — они тоже были разного цвета. Не то чтобы он всю жизнь считал себя уникальным — прекрасно знал, что разные глаза встречаются, редко, но встречаются. Поначалу казалось, что у брата Бернарда были обычные голубые глаза, но, если приглядеться, можно было заметить небольшое зелёное вкрапление, пятно на левом глазу, словно в него брызнули зелёной краской. И странную, болезненную, горькую усмешку, искривившую губы монаха, Винсент тоже смог разглядеть лишь вблизи. — Иначе в нашем королевстве должного образования не получить, — после долгой паузы заговорил Бернард. — Я слышал, что в других королевствах существуют высшие школы — университеты, где изучают науки куда более глубоко, чем дворянские дети дома, с учителями, а крестьянские (те, что побогаче, конечно) — в приходских школах. Жаль, что у нас такого нет, — в его голосе слышалась искренняя горечь, словно он говорил о невосполнимой потере, — иначе мне бы не пришлось тут торчать… — Горечь сменилась злостью, но брат Бернард мгновенно осадил себя. — Простите. И вновь прошу вас: не говорите никому обо мне… Винсент быстро закивал, выражая свою готовность молчать. Да и какая ему выгода выдавать брата Бернарда? Он и сам небезгрешен… — Отец Йоханн видит, что я не настолько ревностен, как другие, — продолжил монах, взъерошив свои коротко остриженные каштановые волосы, — но о моей истинной вере, точнее, о её отсутствии он, кажется, не подозревает. — Поэтому вы и вызвались мне помогать? — спросил Винсент, замерев на месте. — Я ведь тоже… неблагонадёжен, скажем так. — Ну, можно сказать, что да, — хмыкнул брат Бернард. — Просто вы же тоже тянетесь к знаниям. Я это очень уважаю и по мере сил пытаюсь вам помочь, потому что вижу в вас отчасти… себя… — Он задумался и через пару мгновений продолжил: — Правда, я ищу знаний по истории, географии, хочу больше знать о природе, о мире, который нас окружает, о звёздном небе, о морях и горах… — И, к слову, вы не верите, что всё это создал некто могущественный? — позволил себе перебить его Винсент. — Что это всё могло возникнуть само собой? — А почему нет? — пожал плечами брат Бернард. — Я не об этом говорю, я… Возможно, если я узнаю обо всём этом больше, я как раз и докажу, что никто это не создал. И отчего-то мне кажется, что это доказательство будет способно помочь людям. И таким, как вы, тоже. — Он резко взглянул на Винсента — тот даже отпрянул от неожиданности. Удивительно, как такие горячие, полные вдохновения речи возникали в голове человека столь холодного и сдержанного в своих чувствах. — На самом деле отец Йоханн многого вам не позволяет. У нас есть книги куда более подробные и полезные вам, но… — брат Бернард пожал плечами, никак не отреагировав на поражённый взгляд Винсента. — По словам отца Йоханна, то, что вам позволяют брать в библиотеке, — просто детская игра. Книги об истинной, сильнейшей, почти забытой и утраченной магии у нас есть, но к ним не позволено прикасаться. Винсент молчал, будто его ударило молнией. Руки до боли сжались в кулаки, сердце колотилось в груди, гулко стуча о рёбра. Настоятель казался по меньшей мере человеком заинтересованным, а в итоге… — Может, я даже могу это понять, — вдруг подал голос брат Бернард. — Ваша наука оказывает на вас не очень хорошее воздействие. С этими словами он встал и направился к двери, оставив Винсента в ещё большем недоумении. — Почему не очень хорошее?.. — пролепетал он, думая, что после ухода монаха надо будет извлечь из-под кровати зеркало и хорошенько себя рассмотреть. — Вы постоянно жалуетесь на боли в спине и суставах, — пожал плечами брат Бернард, — а ещё я заметил, что видите вы ужасно. Я, конечно, попробую у наших послушников попросить какие-нибудь настойки для зрения, но, боюсь… Боюсь, вам уже ничем не помочь. Его слова о лечебных настойках вызвали в памяти смутную, чуть не ускользнувшую в глубины сознания мысль о Натали. Винсент вздрогнул и всё-таки смог поймать эту мысль. Сорвавшись с места, он подбежал к выходу и схватил брата Бернарда за руку. — Не надо послушников, лучше… позовите сюда мою жену, пожалуйста, — взмолился он. — Она давно у меня не была… Она где-то в женских кельях живёт, да? Монах смерил его странным взглядом — в нём плескалось и недоумение, и жалость, и даже какая-то раздражённость… И это зелёное пятно посреди голубой радужки стало как будто ещё ярче. — Ваша жена уехала месяц назад, — холодно отозвался он и покинул келью. *** Монастырь полностью оправдал ожидания Натали, и она ни капли не пожалела, что потратила столько времени и сил на дорогу. По пути она даже заехала в Нижний город, взглянула на башни Эори… но всё-таки в родном месте надолго не задержалась — поняла, что искать ей тут нечего, и не стала даже оставаться на ночь. А монастырь встретил её белоснежными стенами, высокими куполами и длинными рядами домов с кельями, часть из которых ещё достраивалась. Натали смотрела на всё это с содроганием: возможно, здесь ей предстоит провести всю оставшуюся жизнь… На её глазах монастырь будет достроен, окрепнет и встанет в один ряд с другими обителями Драффарии. И она должна приложить к этому руку, непременно должна! Раз уж она выбрала такой путь, проходить его без дела не стоит. Настоятельница, мать Эстер, встретила её радушно, ласково, но без улыбки. Со временем Натали заметила, что эта женщина вообще редко улыбалась, да и не только — лишних эмоций от неё не дождёшься, как и лишних слов. Раньше Натали казалось, что все монахини такие, но лишь сейчас она поняла, насколько ошибалась. Она думала, что монахини — это ледяные женщины с бездвижными восковыми лицами и фанатично горящими глазами, глухими голосами и суровыми характерами… Но сёстры новой обители были обычными живыми людьми: какие-то из них и правда отличались суровостью и ярой сдержанностью, но другие не лишали себя удовольствия смеяться и улыбаться, смотрели на Натали приветливо и брали её за руки, провожая к кельям. Мать Эстер изначально казалась ей скрытной и малоэмоциональной, но во время их первого личного разговора она неожиданно расчувствовалась. Поговорить им удалось лишь вечером: приехала Натали в полдень, пообедала и неожиданно для себя уснула на несколько часов — настолько она устала в дороге. Всё время пути Кристалина плакала, спала и ела плохо, отчего у Натали разболелась голова. Стоило думать, что в покое монастыря девочке станет лучше, но этого не произошло даже тогда, когда Натали с дочерью на руках вошла в ворота обители — Кристалина продолжала истошно вопить. Конечно, её колыбельку-качку поставили в келье Натали, но одна из монахинь предложила как-то занять девочку и, получив согласие, унесла её в сады. А до смерти уставшая, опустошённая, едва ли не сломленная Натали смогла наконец спокойно уснуть. Ей ничего не снилось, и после пробуждения голова её оказалась приятно пуста и трезва. Она расчесала волосы, убрав их уже в столь привычную высокую причёску: выйдя замуж, Натали решила, что больше не может прилюдно носить полураспущенные локоны и девичьи косы. Платьев с собой в монастырь она взяла немного: самые роскошные оставила в Эдите, ещё парочку нарочно «забыла» в Айсбурге, довезя до обители лишь скромные и безыскусные. И сейчас выбрала бело-голубое, из плотного недорогого шёлка, с простой незамысловатой вышивкой на высоком воротнике и собственноручно связанными кружевами на манжетах. Правда, несмотря на летние деньки, погода стояла прохладная, и поверх платья пришлось набросить плащ. Мать Эстер ждала её недалеко от главного храма, поражающего своей высотой и ослепляющей белизной стен. В отличие от многих других сестёр, облачённых в серое разных оттенков, настоятельница была вся в чёрном, и глухой платок полностью прятал её волосы, оттого довольно бледное, худощавое лицо этой женщины казалось светлым пятном среди чёрного моря одеяний. — Я рада, что моя ученица помогла нам открыть это божье место, — заговорила настоятельница, оглядев храм. — Леди Коллинз-Штейнберг — ваша ученица? — вздрогнула Натали. — Тогда она была просто Кристиной Коллинз, да и лорд Джеймс был жив… — вспомнила мать Эстер и вздохнула. — К слову, особой тяги к вере у неё я не наблюдала, поэтому такое покровительство нашему монастырю вызвало у меня немалое удивление. В детстве её больше интересовала магия, а я считала её оскорбительной, мерзкой, противной человеческой природе вещью… — А сейчас вы так не считаете? — встрепенулась Натали, и на ум тут же пришёл отец Йоханн. Интересно, как там Винсент… Хотя нет. Не интересно. Они замерли возле ступеней, ведущих в храм — высокий, белый, с чёрной и алой росписью, отделанными бронзой дверьми и позолотой на куполах… Оттуда доносился запах ладана и тихое пение нежного женского хора — приближалось время вечерней мессы. Натали уже не терпелось присоединиться к общей молитве, но стоило закончить беседу с настоятельницей. — Сейчас я стала сдержаннее, — отозвалась мать Эстер после небольшой паузы и поправила свой чёрный, полностью закрывающий волосы платок — мафорий. — Но всё же я вижу, что именно магия навредила вам и вашей семье… Хоть и не только она, но и обычные человеческие пороки, грехи и слабости. Дьявол лишь нашёптывает, соблазняет нас, искушает, — напомнила она, — но в миг совершения греха руководит нами не он, а мы сами. «Да, и мой главный грех — в том, что я полезла туда, куда не следовало», — вздохнула Натали, не решившись сказать это вслух. — К слову, о семье, — вдруг заговорила мать Эстер и пристально взглянула на Натали. Та замерла на каменной ступеньке, ведущей к храму. — Вы же понимаете, что стать монахиней не так просто? И сразу постриг вы принять не сможете? Натали лишь кивнула — пожалуй, чересчур усердно, ибо почувствовала, как слабнут шпильки в её высокой причёске. Конечно, она была готова ко всем испытаниям и проверкам, понимая, что даже самой высокородной дворянке ни за что не стать монахиней просто так. Так что и послушницей побыть придётся… Придётся потрудиться — столько, сколько будет нужным. — Конечно, вашей дочери будет проще, — продолжала мать Эстер. — Если жить в монастыре с детства, можно легко привыкнуть к такой жизни и принять обет без труда. По крайней мере, мой опыт подсказывает именно это, — улыбнулась она очень коротко — будто ледник начал таять при свете робких весенних лучей… — Тогда и в мир на послушание выходить не так страшно и опасно, ибо к искушениям монахиня, что прожила в монастыре едва ли не с рождения, полностью готова. — Я не думаю, что моя дочь останется здесь навсегда, — осторожно возразила Натали, поняв, насколько ей почему-то тяжело спорить с настоятельницей. И этот пронзительный взор, и малоэмоциональное лицо, и сложенные на животе руки с длинными пальцами… И твёрдые, уверенные слова, произнесённые негромким — видимо, нарочно, чтобы прислушивались, — голосом как будто не позволяли иметь иного мнения. — У рода Эдитов больше нет наследников. Конечно, вряд ли мой муж, в отличие от меня, захочет остаться в монастыре надолго, но и вряд ли он… Хотя почему нет? Что стоит ему, придя в себя после нескольких лун, проведённых в монастыре, найти себе новую жену? Когда Натали примет постриг, их брак аннулируется, Винсент станет совершенно свободным человеком и наверняка захочет продолжить род Эдитов… Более того, он обязан это сделать, ему просто необходимо заполучить наследника, желательно мужского пола, чтобы его старший брат, где бы он сейчас ни был, не смел больше претендовать на отцовское наследство. Но нежелание отдавать Эдит посторонним людям, отбирать его у Кристалины, делать дочь монахиней едва ли не с самого рождения начало сверлить её душу, пока ещё слабо, едва заметно, но всё-таки ощутимо. Нет, баронессой Эдит, причём полноправной, правящей, сюзеренной должна быть именно Кристалина. Наверное, не стоит оставлять её в монастыре надолго, чтобы она не привыкала и не привязывалась к этому месту и к такой жизни. Может, через годик, когда Натали сама более-менее придёт в себя, освоится, подготовится к постригу, она отправит дочь домой… Впрочем, рано об этом думать. Будущее казалось ей настолько туманным, что внезапное появление этих планов даже напугало. Она так и не договорила, но мать Эстер словно и не ждала от неё больше никаких слов и фраз. Лишь легко коснулась пальцев Натали своей сухой ладонью. — Пойдёмте на мессу. Господь ждёт наших молитв.