This is a love story

      Ты — Принцесса.       Запертая в тёмном, душном подвале, прикованная одной рукой к каменной стене. Но ты Принцесса, которую обязательно спасёт Герой.       Как только он придёт сюда — в маленькую хижину, к которой сквозь лес ведёт одна-единственная тропинка. Ты уже можешь слышать его шаги, приближающиеся сюда. Ты уже взволнованно трепещешь, предвкушая скорую встречу.       Теребя свободной от тяжёлой толстой цепи рукой подол длинного платья, ты вспоминаешь — то, что тебе удаётся вспомнить из обволакивающей пустоты.       У тебя есть имя — Йеджи.       Кроме имени у тебя нет ничего — лишь пышное платье, диадема в волосах и цепь на запястье. Ты не видела мир уже очень давно и не помнишь, какой он; не помнишь, как это — за пределами подвала.       Но ты чётко знаешь и твёрдо уверенна в том, что у тебя есть Герой — только твой, особенный. Не можешь вынуть из бесконечного сумрака ни его имени, ни его лица, ни звучание его голоса, ни биение сердца под твоей хрупкой ладонью, но — знаешь, что он идёт спасти тебя.       И ты будешь ждать его столько, сколько потребуется.       Но, впрочем, всё ожидание — будь оно хоть минутным, хоть долго-долгим, с год или больше — оказывается для тебя пустяком. Где-то наверху, над подвалом, куда ведёт зияющий тьмой проход и вьющаяся вверх лестница, ты слышишь его шаги ещё более отчётливо и понятно. Они лёгкие, неторопливые, поскрипывающие старыми половицами. Он пришёл к тебе. Он пришёл за тобой. Ты не знаешь о нём ничего, но уже безбрежно любишь-любишь-любишь его, как полагается Принцессе любить своего Героя.       Ты слышишь наверху, над потолком, как он переступает на одном месте. Почему он медлит? Почему не бежит к тебе, чтобы снять тяжёлую цепь и вытащить тебя отсюда? Может, ищет ключ от цепи?.. Но нет, стоит на месте — или просто ты за встревоженным стуком своего влюблённого сердца не можешь услышать, что происходит над тобой.       Дверь в подвал со скрипом открывается, лестницу слабо освещают падающие сверху лучи. Никаких шагов, никакого похрустывания ссохшихся от времени ступеней. Герой стоит на месте, словно выжидая чего-то, словно желая знать, что ты действительно там, в гниющем подвале, прикована и беспомощна.       Твой голос взбирается вверх.       — Кто здесь?..       Как забавно — ведь ты прекрасно знаешь, кто здесь. Ты чувствуешь это мурашками по нежной коже. Ты можешь почувствовать тонкий шлейф его запаха — чуть травянистого, чуть сырого.       Но даже услышав твой голос, голос своей Принцессы, твой Герой не срывается к тебе. Стоит наверху, не издаёт ни шума, будто прислушивается к тому, что ты делаешь внизу, в гнетущей тяжести подвала. Но ты слишком влюблена и очарована ощущением скорого спасения, так что подождать ещё пару минут не кажется тебе таким уж тяжким. Пока Герой собирается с духом, ты в очередной раз расправляешь складки на юбке, случайно гремя звеньями тяжёлой цепи.       Он спускается безмолвно. Стоит только тёмному силуэту выплыть из пасти лестницы, вы встречаетесь взглядами — ты хорошо видишь его глаза из-под прикрывающего лицо капюшона, и вспоминаешь, с какими любовью и ласковостью они смотрели на тебя...       Когда?.. Когда ты ещё не была заточена в подвале? Когда ты была настоящей Принцессой, а не наряженной куклой? Это, кажется, было так давно, словно и не в этой жизни. Ты не можешь вспомнить буквально ничего из того, что было до подвала, откуда ты знаешь Героя, как долго вы были вместе, почему ты вообще зовёшь его Героем.       Но сейчас это всё кажется незначительным и плёвым. Ты выбрасываешь из головы все вопросы, вместо этого раскрывая рот.       — И вот ты здесь. Здесь, чтобы... убить меня или что?       ... что?.. Убить?.. Это было сказано будто и вовсе не тобой, будто тобой кто-то в этот момент управлял, кто-то... Ты не знаешь, кто. У этого нет ни формы, ни голоса, ни облика, ни ощущений. Ты просто перестаёшь быть собой, твой нежный голос хрипнет, а ты сама из Принцессы превращаешься в какое-то чудовище — холодное, злое и усталое. Но разве ты пробыла в подвале достаточно, чтобы стать такой?.. Ты, по правде говоря, совершенно потеряла счёт времени и не могла ответить на этот вопрос, даже если бы очень сильно постаралась.       Но... В руке твоего Героя блеснуло чистейшее лезвие. Начищенный кинжал сиял ярче тысячи солнц, и ты чуть не ослепла, когда блик стали ударил тебя по глазам. Это разве не издевательски шутило?.. Зачем Герою нож?.. Ему нужен лишь ключ, чтобы открыть замок на цепи и освободить тебя. Ему совершенно не нужен нож...       Но он, перехватывая рукоять, чтобы было удобнее прицелиться в твоё сердце, подходит ближе.       — О, даже не поговорим?..       Это снова завладевает тобой, но ты не в силах ему сопротивляться. Банально потому, что ты не понимаешь, чему именно сопротивляться, не понимаешь, что именно происходит не так. Ты просто раскрываешь рот, а из него вылетают гадко-грубые слова, которые говоришь совсем не ты. Словно в твоём теле есть кто-то ещё, кто им пользуется, кто имеет над ним власть. Ты чувствуешь себя не более, чем обманутой куклой.       Но ведь... Твой Герой спасёт тебя? Возможно, блестящий в темноте кинжал ему для того, чтобы избавиться от этого?..       — Чудно. Что вообще даёт тебе думать, что ты способен меня убить? Есть причина, по которой я скована в этом подвале, не так ли? И если этот ножичек — твоё единственное оружие, то тебе придётся подобраться ближе, чтобы использовать его.       Тебя тошнит от этого. Оно совсем не похоже на тебя настоящую, оно ведёт себя возмутительно. Ты смотришь вашими общими глазами на Героя и всей собой понимаешь, почему он лишь крепче сжимает рукоять клинка, пока это...       — Так что... Лучше бы тебе бросить его. Не рискуй узнавать, на что я способна.       На месте Героя ты бы поступила точно так же. Твоё сердце полнится решимостью избавиться от этого и вернуться к любимому, но... Как вообще можно избавиться от этого? Ты не чувствуешь границ между вами, не чувствуешь, где кончается это и где начинаешься ты. Вы всё ещё две части одного целого, и нужно вырезать это из тебя так, чтобы не поранить тебя саму.       Но как это сделать? Как именно нужно будет резать? Ты совершенно не понимаешь этого и боязливо задаёшься вопросом, а понимает ли твой Герой. Сможет ли он быть достаточно аккуратным, чтобы покончить лишь с этим и не тронуть при этом тебя?       Он стремительно приближается к тебе, твёрд, как сталь, и эта же сталь... вонзается в твоё сердце? Ты хочешь вскрикнуть от боли, ведь твой Герой ранил именно тебя и даже на секунду не поколебался перед этим. Тебя едва ли не выворачивает от боли в груди, которую приносит всаженное между рёбер лезвие кинжала, но это не даёт тебе проронить ни звука. Ты кричишь и воешь глубоко внутри, запертая в своём же теле, которое совершенно тебе не подчиняется.       — Оу... Так вот как, да?       Твои губы говорят это, слова звучат твоим голосом, но это вовсе не ты. Ты — свернулась клубком в нестерпимой боли, от которой хочется кричать. Всю боль, всю обиду и всё предательство чувствуешь лишь ты, это не пострадало ни капли и сейчас явно злорадствовало, оставив агонию и унижение запертой внутри тебе, а себе забрав тело, чтобы перекинуться со всё ещё вдавливающим клинок в твою грудь Героем парой фраз.       — Какой конфуз... Мне следовало ожидать и этого, но... Признаться, ты меня удивил. Неужели ты думал, что этого достаточно, чтобы убить меня?       Ты не понимаешь, о чём это говорит. Ты едва ли ловишь связь с реальностью, переживая и пропуская через себя холод клинка, леденящий пронзённое сердце. Твой голос теперь вовсе не твой, это до жути исковеркало его, сделало фальшивым и неприятным. Но у тебя всё ещё нет сил побороться за твоё медленно слабеющее тело.       Герой замер над тобой, его ладонь всё ещё на рукояти клинка, но сам он будто на долгой паузе. Будто... Он тоже заблудился внутри себя. Будто удар ножом в грудь был вовсе не его действием, и сейчас он едва ли понимал, как сложились обстоятельства.       Твоё тело окончательно ослабло и перестало дышать. Мучавшая тебя боль практически отступила, тебе стало легче, но ты всё ещё чувствовала себя онемевшей и поверженной. Потому, что ты взаправду онемевшая и поверженная. Ты умерла от руки своего Героя, но... это осталось невредимым. Ты не чувствовала, что оно ранено хоть сколько-то, а также не чувствовала того, что Герой хоть сколько-то целился, нанося удар, словно... Ему было всё равно, пострадаешь ты или нет. У него была цель, и он не видел препятствий на пути к ней.       Только вот теперь ощутимо сомневался. Капюшон, скрывавший лицо, спал назад (давно, вообще-то, ещё во время смертоносного рывка, но ты удосужилась заметить это только сейчас), и ты могла чётко видеть широко раскрытые, будто напуганные глаза, и разомкнутые, но напряжённые губы. Его чуть дрогнувшая ладонь оставила рукоять кинжала, сложенные вместе пальцы легли на шею, прощупывая пульс, но пульса не было. Тело — твоё тело, в котором невесть откуда взялось это — было мертво.       ... или нет?..       Тук.       Тук. Тук.       Тук. Тук. Тук.       Это билось сердце. Это билось твоё сердце.       — Думаю, я бы не хотела умирать в одиночестве.       Голос этого скрежещет во тьме, а ты не понимаешь, что происходит. Вы ведь были убиты, вас ведь пронзило ножом в сердце. Или пронзило только тебя?.. Да, точно, пострадала только ты, этому не стало ничего. И сейчас это бесновалось от твоего лица, пока Герой — ты всё ещё рассчитываешь, что он тебя спасёт — заходился в болезненном исступлении.       Это ловко управляет твоим телом, роняя Героя на землю и всаживая точно такой же нож (у вас всё это время был нож?.. Откуда это вообще достало нож?! Почему лишь сейчас, когда вам (и в особенности тебе) уже успели навредить?..) между его рёбер. Все твои вопросы остаются без ответа, а ты сама скручиваешься в очередном приступе всепоглощающей боли, вызванном движением клинка в твоей груди.       Тело падает, ты, запертая в его глубинах, воешь от бессилия и страданий, а это лишь заставляет твои губы изогнуться в перекошенной, злорадной улыбке.       — Око за око. Мертва я — умрёшь и ты. Теперь мы в расчёте. Ещё увидимся.       Твой взгляд устремляется на Героя в последний раз — ты видишь тонкую струйку крови, вытекающую из его рта, и успеваешь заметить, как последний вздох покидает его, а неприкрытые глаза стекленеют, лишаясь блеска и жизни, ранее наполнявшей их. Он умирает, поверженный точно так же, как и ты, и тебе хочется расплакаться в голос, пересиливая это в собственном же теле.       Но...       Ты вспоминаешь имя своего Героя — Джисок.       Всё становится тёмным, и вы...

***

      Ты приходишь в себя медленно и долго. Вся пережитая тобой боль оставила неизгладимый след — у тебя в груди горело и ныло, разрывалось на части, воткнутое в тебя лезвие ощущалось слишком ярко и чётко. Но лезвия в груди больше не было. Оно словно испарилось, когда тебя накрыла темнота, и сейчас не осталось ни следа от того, что тебя когда-либо вообще ранили настолько вероломным способом.       Боль была фантомной. Её чувствовала только ты — та ты, которая ощущала себя гостьей в собственном теле; та ты, которой досталось всё самое ужасное, что могло достаться; та ты, которая тщетно пыталась вернуть себе контроль, но так и не смогла подступиться к этому.       Теперь вас трое — ты, твоё тело и это, которое всё ещё было здесь. Ты чувствовала, как вы оба ютитесь внутри тела, как ни один из вас не может владеть им полностью, но в то же время способен управлять ровно в той же мере, что и другой. Словно вы могли подменять друг друга, когда то потребуется...       ... или когда начнётся новая схватка с Героем.       Вспоминать Джисока тебе было особенно больно. Он ведь должен был спасти тебя, вызволить из тяжёлых цепей, выпустить из затхлого подвала наружу, в яркий и полный жизни мир. Он должен был протянуть тебе руку, подставить плечо, посвятить своё сердце. Он не сделал ничего из этого, глядя на тебя хищными глазами и планируя, что убьёт тебя. Тебе хотелось плакать навзрыд, хотелось срывать голос в бессильном плаче, но твоё тело оставалось спокойно — оно размеренно дышало, руководимое этим, и просто... ожидало.       Джисок придёт снова. Вы трое — ты, он сам и это — знали и чувствовали. Шорох чужих шагов по тропинке в лесу уже звучал, оставалось лишь дождаться, когда они загрохочут по крыльцу хижины.       ... кстати, о цепи — она всё ещё болталась на твоём запястье, приковывая тебя к стене подвала. Только вот стена в этот раз была совсем другая — тоже каменная, но будто грубо высеченная из скалы, похожая на стену пещеры. Верхушку этого сечения прикрывал деревянный настил с небольшой дыркой посередине — из неё в подвал падал скудный свет звёзд с безлунного неба. Пол подвала оказался твёрдой и холодной землёй, которой тебе приходилось касаться босыми ногами.       Ты почувствовала что-то новое — это готовилось оказать Джисоку тёплый приём. В комнатке в хижине появилось высокое узкое зеркало в чёрной раме, и из зеркала это могло наблюдать за тем, что происходит наверху, это могло навостриться и узнать, чего стоит ожидать.       Ты решила пробовать наловчиться тоже — сосредоточилась всей собой на ощущении зеркала и смогла, в конце концов, увидеть, что происходит в хижине. Там было неуютно — деревянные стены были покорёжены и разломаны, кривая угловатая кладка брусьев пугала и создавала ощущение того, что хижина вот-вот развалится, выбитые стёкла и куча трещин в полу наталкивали на мысль о том, что здесь бушевал ураган, дверь подвала была приоткрыта и разломана пополам, а стол, на котором лежал начищенный кинжал, едва ли держался на хлипких ножках.       Кинжал лежал на столе — у Джисока был выбор, брать его в руки или оставить на месте. Он выбрал взять его — это услужливо внушило тебе, будто в прошлый раз у Джисока выбор был тоже, и он сделал его явно не в твою пользу. Что заставило его склониться к насилию и убийству? Разве он не помнил вашей любви так же, как помнила её ты? Разве он не думал о том, ради чего на самом деле здесь? Неужели даже взгляд на тебя не смог переубедить его?..       Ты чувствовала себя потерянной, брошенной, униженной, обманутой... Холод внутри сковал твои лёгкие, перехватывая дыхание, но бестелесной форме дыхание было не нужно, и ты приняла это; а тело дышало легко и размеренно, наслаждаясь ночным прохладно-свежим воздухом, падающим на тебя из дырки в импровизированном потолке.       Ты не знала, как хижина выглядела в прошлый раз, но понимала, что это старается, вымещая на интерьере отголоски той боли, которую причинило тебе блестящее лезвие. Тебе необходимо было увидеть, во что превратилась подчинившаяся этому хижина, чтобы тебе на мгновение стало до тошноты хуже, но после — легче дышать и проще двигаться в своём теле. Это будто жалело тебя, переживающую тяжёлое предательство от самого любимого во всём мире Героя; это будто бы хотело тебя защитить от того, что ждало вас впереди.       Тело на минуту будто бы стало вновь только твоим, и ты попробовала двинуться — провести рукой по ткани платья, лежащей на коленях. Ты едва ли смогла двинуть запястьем — снаружи тебя тяготила тяжёлая цепь, а изнутри ощущение того, как выворачиваются и каменеют кости в обеих твоих руках. Это что-то делало с твоим телом, но ты не знала, что именно — просто чувствовала, как тело меняется, как тебе снова становится больно и неуютно, но теперь изнутри, а ещё к этому прибавился холод — сравнимый с холодом вонзённого в грудь лезвия.       Это заставило тело встать, а тебя стиснуть зубы от разрывающей боли в каждой мышце и каждой косточке. Вы стояли босиком на твёрдой-твёрдой, ледяной земле, и это, сложив гудящие от вмешательства руки за спиной, дурачески перекатывалось на стопах вперёд-назад, гремя крупными звеньями цепи и разрывая изнутри дикими мучениями твою плоть.       Вы ожидали Джисока. Он должен был вот-вот ступить на крыльцо хижины.       Через отражение в зеркале вы видите, как дверь хижины уверенно открывается, в неё проскальзывает Джисоков силуэт, почти полностью тёмный, у которого выделялись разве что сверкающие в темноте глаза, а после он же замирает посреди хижины, будто не зная, что ему дальше делать. Перед ним всё так же неровное месиво из покорёженного дерева и сломанных досок, чьи расщепленные края были настолько же непривлекательными, насколько заострённое стекло.       Но в глубине души ты знаешь, что ему наплевать на интерьер в хижине — единственное, что его интересует в комнатке с двумя дверями, это клинок, лежащий на столе так, словно его никто и никогда не брал в руки, особенно сам Джисок в вашу прошлую встречу.       Он подходит к столу резко, будто внезапно вынырнув из пучины мыслей. Берёт кинжал, прячет его под скрывающий фигуру плащ, словно это не даст вам раньше времени узнать, что кинжал у него при себе, а после... бросает долгий выразительный взгляд на зеркало. Ты почти не различаешь черты его лица, спрятанные под капюшоном, но тебе кажется, что он видит тебя — точнее, твоё тело, стоящее босыми ногами на землистом полу и ожидающее, когда же он спустится вниз.       Ты не знаешь, что тебе чувствовать после его предательства в прошлый раз — злиться, отчаиваться или негодовать. Но что бы ты ни чувствовала — он вновь сделал свой выбор не в твою пользу; это ранило тебя, но не так глубоко и сильно, как ранил проникающий удар кинжалом в грудь. Если он собирается ранить тебя и в этот раз, ты будешь готова к этому.       Но ты продолжаешь надеяться, что никаких ран не будет.       Джисок отстраняется от зеркала, и ты не знаешь, разглядел ли он в нём что-то или нет. Это заговорщицки молчит, не давая тебе никаких подсказок.       Дверь подвала открывается с жутким скрипом. Зеркало за ненадобностью исчезает.       Воздух, просачивающийся из подвала выше, имеет почти металлический привкус, как запах свежей крови. Звук, с которым тело под властью этого переступает с ноги на ногу, похож на ритмичный скрежет металла. Не самые лучшие звуки для оказания тёплой встречи, но... ты, по правде говоря, не уверена, хочешь ли видеть его. Ты одновременно боишься, одновременно отчаялась и приготовилась к худшему, а одновременно лелеешь в сердце надежду на то, что в этот раз Джисок одумается и не будет ранить тебя.       — Я надеюсь, ты пришёл спасти меня. Я застряла тут уже на целую вечность.       Ты позволила этому говорить ваши общие мысли, даже если голос стал высокомерным и самодовольным. Ты надеешься, что в этот раз всё будет лучше. Ты надеешься, что в этот раз твоя сказка о Принцессе и Герое сбудется. Ты очень хочешь, чтобы Джисок узнал тебя, рассказал, почему в прошлый раз предал, и раскаялся.       Ты вспоминаешь, что его полные губы очень мягкие, а его поцелуи самые нежные, какие ты только могла знать. И это воспоминание, пожалуй, ранит даже сильнее, чем предвкушение ещё одного поединка. Джисок спускается, что-то в его облике словно изменилось, но ни ты, ни это не задумываетесь о деталях.       — Ох, ну наконец-то хоть кто-то! Живее, избавь меня от этих цепей, здесь небезопасно.       Едва выйдя из прохода, ведущего к лестнице, Джисок снова замирает, как будто не может одновременно думать и идти. Ты не видишь клинка в его руках и под плащом, но знаешь, что он есть и что он в любой момент может оказаться у тебя в груди.       Это, к сожалению, выбирает быть надменным — тебе придётся извиняться за него, когда всё закончится. Мысль о том, что всё обязательно закончится и закончится хорошо, кажется тебе ужасно наивной, но она так приятно греет тебя изнутри, просачиваясь сквозь ледяную боль, что ты цепляешься за неё, ища спасения.       — Ну и чего ты ждёшь? Ты здесь, чтобы спасти меня, так?       Ты не ожидаешь услышать его голоса, но...       — Да к чёрту тебя!       Это аж опешивает, замирая на пятках и давая улыбке стечь с лица. Тебе режет слух неестественная хрипотца в голосе Джисока, а ещё — снова слепит по глазам сияние кинжала в его руке.       Пользуясь заминкой этого, он вновь бросается на тебя, и ты всхлипываешь (естественно, глубоко внутри себя, это всё ещё не соглашается отдавать тебе контроль над телом) от отчаяния и нежелания расцветать ненавистью к тому, к кому цвела трепетной любовью.       Но выбор Джисока давно сделан, и тебе остаётся только смириться с тем, что он сделает тебе больно. Ты, вроде бы, к боли готова, но всё равно не знаешь, как именно она будет ощущаться и насколько сильно тебя заденет. Не то чтобы в мире существует боль сильнее, чем боль, которой это прошило всё твоё тело насквозь, но... ты и по себе знаешь, что душа болит отдельно от тела. Даже если тело достигнет предела, душе ещё будет, куда болеть.       Ты бы очень хотела закрыть глаза и отдаться боли целиком — так легче её переживать, — но это заставляет тебя смотреть. Руки всё ещё беззаботно сложены за спиной, но ты знаешь, что это готово — чувствуешь стальным напряжением во всём теле, чувствуешь обтекающими волнами внутри себя.       Но вся концентрация — у вас обоих — рушится от ужасного звука металла, пронзающего живое мясо. В первую очередь — твоё мясо.       Из твоей... это не совсем нога — какая-то конечность, отросток, что-то деформированное и вовсе на ногу не похожее — неестественно широкое, в форме кокона, рассечённое надвое тонким узким лезвием, выглядывающим прямо из кровоточащего нутра. Ты видишь ровный разрез мяса и костей, ты видишь бисеринки крови, выделяющиеся из живой плоти и стекающиеся в потоки, ты слышишь перезвон капель крови о землисто-каменный пол — а закричать, потому что это твоя плоть сейчас рассечена и истекает, не можешь. Ты снова онемела от боли, а на твоих глазах... если у бестелесного сознания, конечно, вообще могут проступать непрошенные слёзы.       Тебе страшно поднимать взгляд вдоль по заточенной кромке лезвия, но — нет выбора, куда бы оно могло упираться; есть только один вариант, и от этого варианта тебе легче не становится. Джисок насажен на это лезвие, прошмыгнувшее между рёбер сквозь лёгкие наискосок, и не может сдвинуться тоже; он едва не закашливается тёплой кровью, глаза лихорадочно блестят в темноте, а кинжал, который он яростно сжимал в ладони, сейчас держится в ней из последних сил. Он хитрó и вероломно повержен, но умирать хочет Героем — с оружием в руках и бурлящей во взгляде яростью.       Это отзывает лезвие обратно в рассечённую плоть, и ты, вскрикивая до надрыва в голосе, понимаешь, что вся та боль, которую чувствовала в теле — это боль от лезвий, которыми ты теперь нашпигована. Это решило ни в чём себе не отказывать и сделать твоё тело своим, сделать его оружием на случай, если Герой передумает ему сдаваться.       Но, как и всегда, все мучения и побочный ущерб достались лишь тебе, лишь ты одна переносила и переживала это, хотя тело давно уже было вашим общим. Ты считала это несправедливым, и это было несправедливым; если это хотело противостоять Джисоку, то почему вредило тебе? Вы могли бы объединиться и остановить его вместе, так было бы проще и безопаснее для вас всех.       Благодаря тому, что это сделало из тебя свою игольную (хотя больше лезвенную) подушечку, ты теперь могла лучше ощутить его в своём теле, да и в принципе начала хоть сколько-то ощущать. А если ты ощущаешь — значит, сможешь применить силу и попробовать противиться, попробовать вернуть своё тело себе. Но... Ты не знала, есть ли в этом хоть какой-то смысл. Однажды ты, запертая в своём теле, уже умерла — если не прямо, то фигурально, — но тогда ты не знала, что можешь... возродиться?.. воскреснуть?.. вернуться к жизни?.. Если, конечно, существование в подвале в теле-клетке с этим можно было назвать жизнью. Сейчас ты не знала, что будет дальше, и тебе очень, очень не хотелось, чтобы ваша история закончилась на моменте, когда...       ... тело Джисока оседает на землю. Тебе, ушедшей в себя и потерявшей связь с реальностью в мыслях о сопротивлении, приходится в неё вернуться, чтобы услышать звон кинжала об пол и глухой удар тела об него же. Капюшон всё ещё прикрывает ему голову и лицо, но ты видишь, что некогда блестевшие глаза потухли. Он был совершенно точно мёртв, и несмотря ни на какие предательство, обиду и моментно взыгравшее в тебе недоверие, тебя опустошало видеть своего любимого мёртвым. Ты не хотела его смерти, ты не хотела ему вредить, ты лишь хотела остановить и поговорить — но это решило всё иначе.       Всё это время тебе нужно было пытаться обезопасить себя не от Джисока, а от этого, вальяжно расположившегося внутри твоего тела. Всё это время тебе нужно было думать не о том, какая ты несчастная Принцесса, а о том, как спастись — самой, без поддержки Героя, но не потому, что он тебя оставил, а потому, что это и твоя борьба тоже. Если за любовь борется только один, ничего стоящего не выйдет.       Но ты осознала всё слишком поздно. В этой реальности твой Герой уже был мёртв, и его бездыханное тело уже лежало у твоих ног. Тебе нужна была ещё одна попытка, но — ты не знала, будет она или нет, ты не знала, наступит ли темнота и запустится ли цикл тропинка-хижина-лестница-подвал ещё раз, ты не знала буквально ничего. Ты чувствовала себя (и была взаправду) такой слабой и бесполезной...       Именно это, вскипев внутри тебя, и подняло твой мятежный дух. Ты вцепилась в лезвия, которыми это пронзило твоё тело, попробовала переломить их пополам, расколоть на осколочки и уничтожить, но... лишь порезала руки. Ты не знала, куда именно нужно направить свой гнев, ты не знала, как именно сделать это слабее, как атаковать его и сколько бить.       В приступе ярости ты попробовала двинуть телом, но лишь уронила его, бессильно рухнувшее, навзничь и добила саму себя очередной волной звенящей боли. Это надменно хихикало, глядя на твои откровенно жалкие попытки сопротивляться ему, а ты бесновалась внутри своего же тела, иногда доводя его до судорожных подёргиваний и саму себя до безумия.       Ты выбилась из сил. Ты не могла сказать, произошло это быстро или потребовалось время. Время в принципе потеряло для тебя всякий смысл, ты больше не ощущала его ход и не беспокоилась о нём, оно казалось тебе таким податливым и покорным, ведь это смогло поиграться с ним в прошлый раз (а заодно и с тобой и Джисоком). Сейчас, успокоившись и растеряв запал, ты подумала о том, что не добилась своей вспышкой ярости ничего. Твоё тело, лежавшее в неестественной позе, затекло, и тебе было некомфортно, остатки сил хотелось пустить на то, чтобы перевернуть его, но сил у тебя не хватало даже на то, чтобы двинуть одним-единственным кончиком пальца. Это ждало именно такого момента — чтобы резко прокрутить внутри твоей плоти разом все лезвия, которыми она была испещрена, и дать тебе контроль над голосом, который разорвался в крике. Ты заорала вслух, что есть мочи, тело дёрнулось и свернулось в изнывающий клубок, глаза застелили слёзы, а по ушам ударило мощное эхо твоего же крика.       Сквозь пелену слёз ты еле-еле смогла рассмотреть, что лежишь ровно напротив мёртвого Джисока. Начищенный клинок лежал прямо между вами, в этот раз оставшись без тёплых мясных ножен, и ты рвано подумала о том, что боль от этого клинка была гораздо приятнее и легче, чем боль от лезвий этого.       Всё становится тёмным, и вы...       

***

      Тебе почему-то казалось, что вы с Джисоком похожи.       Загнанные в угол, запертые в клетку, вынужденные повторять одно и то же, испытывать одни и те же чувства, проживать один и тот же момент. А ещё тебе казалось правильным с общей бедой бороться вместе. Ты не знала, в чём именно заключалась беда; полагала, что это могло бы быть ей, но в то же время допускала мысли, что это лишь проводник или наоборот страж, который бережёт вас от большей беды — в конце концов, именно это перезапускало цикл вашей жизни и смерти (тебе так казалось).       Больше всего хотелось поговорить с Джисоком. Достучаться до его сознания, воззвать к разуму и к памяти, узнать у него, что он ощущал и как себя чувствовал всё это время. Ты подумала, что им тоже мог кто-то управлять, что это могло держать в руках и его. Или не это, а что-то другое, похожее по силе и способностям. Если так, то у тебя совершенно нет причин злиться на Джисока и винить его аж в двух своих... не совсем смертях, но падениях в темноту.       В этот раз всё по-другому. Ты чувствуешь это, когда делаешь первый вдох, и по твоим лёгким разливается ледяной воздух. Чувствуешь особенной тяжестью в теле, тянущей и давящей, особенно на руки, всё ещё прикованные тяжёлой цепью к стене. Ты всё ещё пленница в подвале, подвал всё ещё в хижине, хижина в конце тропинки в лесу, но — подвал не подвал, хижина не хижина и тропинка не тропинка. Тебе не нужно раскрывать глаза, чтобы это знать.       Но ты раскрываешь. Это уже поставило зеркало, чтобы наблюдать за хижиной — какая предусмотрительность. Она превратилась в хаос, наскоро вылепленный из тонких металлических плит, угрожающе звенящих от порывов неслабого ветра. В неправильной формы щели между плитами, заменившими в хижине окна, видно совсем немного, но ты успеваешь увидеть, что весь мир превратился в скопище острых кольев, лезвий и клинков. Безопасно отныне не было нигде, это теперь властвовало повсюду (если, конечно, именно это было всему виной). Смотреть через зеркало на хижину тебе мешал яркий блеск кинжала, который пока ещё не попал к Джисоку в руки, но угрожал попасть...       ... сейчас. Дверь хижины, всё ещё деревянная, тяжело распахивается, ссутуленный и сгорбленный Джисок одной рукой держится за грудь, второй за воздух, но стоит на месте и внутрь не заходит. Потом делает ровно два шага навстречу к тебе и опускает руки. Его голова опущена, глаз, ранее всегда из-под капюшона блестевших, теперь не видно, и тебе тревожно. Он дёргает головой в разные стороны, как будто к этим разным сторонам прислушивается, но ты знаешь, что в хижине нет ровно никаких звуков, кроме сердцебиения Джисока и свиста ветра снаружи.       Джисок ведёт себя странно — заторможенно, обрывисто, как будто ждёт толчка изнутри или чьей-то команды, и ты всё сильнее начинаешь думать о том, что ему тоже приходится с кем-то бороться, чтобы быть собой и быть здесь. В твоём сердце начинает теплиться решимость, что ты поможешь ему... если бы ты ещё была способна на это. Вначале тебе нужно освободиться самой, а уже после спасать его, но, скорее, это Джисок спасёт тебя, даже если до этого уже дважды направлял на тебя кинжал. Он, по крайней мере, хотя бы способен двигаться.       В этот раз зеркало стоит аккурат перед дверью в подвал, и сделать вид, что не заметил или что зеркала вовсе нет, у Джисока не получится. Он делает несколько шагов ближе к клинку, но тебе так и не выпадает шанс рассмотреть его глаза — ты очень боялась, что они перестанут блестеть в темноте так, как блестели раньше. Возможность появляется тогда, когда его голова медленно поворачивается к зеркалу — глаза блестят пуще прежнего, переливаясь... сразу несколькими цветами?..       Ты только сейчас заметила, что весь мир вокруг вас был бесцветным и блёклым, и только алая-алая кровь разбавляла мрачные краски. Но глаза Джисока пестрили разными оттенками, переливаясь и изменяясь. Это было красиво — ты очень хотела подойти поближе и рассмотреть, подержать его лицо в своих руках, погладить по щекам и скулам. Тебе не дано было сделать этого — тело всё ещё было тюрьмой, изрешечённой острыми лезвиями, это всё ещё имело больше власти, чем ты, а Джисок смотрел по-злобному, совсем не геройски.       Зеркало мешает ему пройти дальше, и он крепче сжимает в ладони кинжал, а тебе кажется, что первым делом кинжал расколет зеркало вдребезги, но — Джисок не решается. Дёрганным движением хватает край плаща и пробует им протереть отражающую гладь — зеркало под его касанием пропадает. Ты больше не видишь ни Джисока, ни остро-лезвенный мир, и тебе думается, что расколотить зеркало на мелкие осколочки всё же стоило — просто ради того, чтобы узнать, что будет.       Дверь в подвал, оказавшаяся одной из металлических плит, жутко скрипит, а вместо того, чтобы спуститься по ступеням, Джисок выкатывается, нетвёрдо стоя на ногах, из скользкого тоннеля, в который это обратило лестницу.       Вы уже ждёте Героя.       — Приветик! Похоже, тебе отсюда не сбежать, потому я больше не собираюсь дурачиться. Но не переживай, что в прошлый раз облажался — это часть веселья!       Голос этого больно скрежещет по ушам, горло всё ещё саднит и болит после твоего пронзительного, полного страданий крика. А Джисок, дослушав, будто снова проваливается в себя и теряется, лишь... неосторожным движением крепче сжав в ладони рукоятку клинка. Остриё, хотя и не слепит, но блестит в темноте лишь чуть слабее, чем блестят его глаза, и сам факт его наличия в руке у Джисока безмерно раздражает это — до такой степени, что это решает не мешкать и действовать сразу, пользуясь слишком хорошо замеченной заминкой в его поведении.       В этот раз лезвий, прорезающихся сквозь твоё тело, два, они толстые и тяжёлые — резко вспарывают ладони и предплечья, рассекая их напополам, отчего ты заливисто кричишь, перекрывая грохот упавшей цепи и раздражая это и того больше. Ошмётки плоти, облачённые в кожу, свисают, словно пышные рукава, но самое главное — что ты всё ещё можешь их чувствовать, что каждое покачивание в ледяном воздухе отправляет по твоему телу болезненный импульс, сводящий тебя с ума. Но ты всё ещё заперта в своём теле — и всё ещё, несмотря ни на что, не намерена сдаваться.       Сражаясь с Джисоком, это будет отвлечено и занято, ему окажется совсем не до того, чтобы отбиваться ещё и от тебя. Если очень захотеть и приложить достаточно сил, то ты сможешь заставить тело дёрнуться. Силы у тебя будут, особенно если ты не будешь тратить их на переживание и подавление боли, а боль — станет твоей подпиткой и твоим подспорьем. И вместе — Принцесса и Герой — вы справитесь.       Это нападает первым. Целится одним из лезвий куда-то Джисоку в шею, мечтая перерубить шейные позвонки, но в последний момент Джисок отскакивает и бьёт кинжалом этому (а заодно и тебе) в спину. Промахивается.       — О-о-о, быстро ты. Посмотрим, насколько ты на самом деле быстрый.       Завязывается потасовка, в которой обмен хлёсткими ударами клинков происходит настолько быстро, что ты не успеваешь следить за своим телом и за этим. У Джисока в руках лишь коротенький ножичек, но он отбивается от двух лезвий, похожих на настоящие мечи, и внутри тебя вскипает волна восхищения им. Нужно быть действительно бесстрашным героем, чтобы сражаться с противником, который превосходит тебя в вооружении и свирепости.       Но тебе не дано радоваться долго. Один неловкий момент — и Джисок оказывается насажен на лезвие, равно как и в прошлый раз.       — Попался!       Его тело соскальзывает с лезвия и падает на пол, но... не умирает. Перестаёт двигаться и дышать лишь на короткий миг, а после поднимает голову и смотрит на тебя и это, поневоле скованных в одном теле, — настолько холодно и безжизненно, что прошибает ледяными мурашками. Джисок не атакует, только смотрит, и ты, медленно утопая в льдисто-голубом цвете его глаз, едва не опускаешь руки, сражённая одним лишь взглядом, пристальным и глубоким.       В этот раз путь Героя начинается не в лесу, не на тропинке к хижине, даже не в самой хижине, а здесь, стоит только телу задышать вновь. Ты не знаешь, какая сила заставляет его воскреснуть прямо у тебя на глазах, но... восхищаешься этим. И восхищаешься им самим, достаточно сильным, чтобы противостоять самой смерти. Если он смог справиться со смертью, то с этим вы справитесь точно.       — Ну же, я жажду узнать, что ты будешь делать дальше. У тебя столько идей, и все они мне нравятся!       С тем, чтобы эту жажду утолить, у Джисока явные проблемы. Он сидит, не двигаясь, в одном и том же положении, в каком оказался после... наверное, это можно назвать смертью. Единственное, что ты замечаешь, как его глаза, чрезмерно яркие на фоне темноты подвала, переливаются несколькими цветами, и льдистая голубизна уступает место изумрудно-зелёному и золотисто-карему, то и дело сменяющим друг друга.       Внутри Джисока тоже что-то происходит, тоже что-то меняется, как будто он старается слушать сразу несколько голосов, что всё никак между собой не договорятся. Ты снова думаешь о том, что им тоже кто-то может управлять, как это управляет тобой, а он сам, его душа и его воспоминания, заперты внутри и ищут способ сопротивляться так же, как и ты.       Но какая у всего этого суть? В чём смысл натравлять любящих друг друга Героя и Принцессу друг на друга? В чём смысл заставлять вас теряться, негодовать, страдать, переживать боль, отчаяние и даже смерть? Что управляющие сущности получат от этого? Если, конечно, управляющих сущностей несколько — ведь вполне возможно, что Джисок тоже борется в своей голове именно с этим.       Тогда в чём смысл сталкивать вас в драке на ножах?..       — Ну-у-у же-е-е! — хрипло ноет твой голос, целиком и полностью захваченный во власть этого. — Покажи мне что-то новое!       И только после того, как раздаётся эта почти что команда, Джисок вскакивает с места.       Смертельный танец начинает кружиться.       Вы раните друг друга бессчётное количество раз, лязг металла друг об друга сменяется стуком заходящегося от усталости сердца. У Джисока в руках всего лишь коротенький кинжал, он явно проигрывает, но надежды и упорства не теряет даже после того, как его насаживают на тяжёлые лезвия второй раз, третий, четвёртый... Он не теряет их и на десятый, пока его тело не выбивается из сил, и он не валится с ног от усталости. Твоему телу эта схватка далась также нелегко, но ты, кажется, смогла наконец понять, как именно тебе хвататься за отголоски этого, растворённые повсюду в твоей плоти, чтобы остановить или хотя бы помешать. Тебе не хватило всего пары атак, пары активных пируэтов, чтобы проверить, насколько крепок твой дух. То, что он крепок у Джисока, вдохновляло тебя и заставляло собрать всю волю и все силы, чтобы получилось.       Взяв передышку, Джисок позволяет глазам сменить цвет, а надрывающемуся от сухости горла и всё ещё хриплому голосу сказать про то, что они могли бы и не драться, а договориться, ведь каждый знает свою судьбу и то, чем история непременно закончится. Откуда он мог это знать, ты совершенно не представляла, слушала его вполуха, не теряя хватки, и ждала, что вот сейчас он допрыгается, что вот сейчас тело рванётся, ведомое желанием этого растерзать Джисока. Ты ждала. Ты выжидала. Атаки и диалога не было.       Бой возобновляется. Ты пытается удержать тело на месте, но лишь больно режешься об лезвия, которыми это наполнило твоё мясо. Ты чувствуешь себя изрезанной на лоскутки, тебя прошивает мысль о том, насколько тебе больно... но ты выкидываешь эту мысль из головы. Ты концентрируешься, собираешься, игнорируешь боль и сосредотачиваешь всю себя на своей цели — захватить тело и помешать этому, заставить его остановиться или хотя бы замедлиться.       Ни одна твоя попытка не заканчивается успехом.       Пронзённый в живот Джисок вновь падает замертво.       Поднимаясь с пола ещё раз, продолжая сжимать в руке клинок и злобно впиваться в твоё тело глазами, он замечает, что лезвий, выпущенных из твоих растерзанных рук, стало больше. Ты сама обратила внимание на это только тогда, когда это кокетливо прикрыло кончиками лезвий твоё лицо.       Но это означало, что ты и правда научилась игнорировать боль, не обращать внимание на то, сколько ран испещряет тебя, сколько ран наносит тебе Джисок (или то, что управляет им), сколько лезвий это вынимает из твоего тела. Все твои силы уходят на то, чтобы вновь контролировать тело, и ты начинаешь чувствовать призрачный шанс того, что у тебя получится.       Если это выпустило лезвия только из рук, но не притронулось к другим частям тела, быть может, оно думало только о руках? И если оно думает только о руках, то ты так же могла бы сконцентрировать свои силы не на всём теле, а на его части, чтобы добиваться успеха понемногу.       Думая о своей тактике, ты перестаёшь следить за ходом драки и упускаешь момент, в который лезвия пронзают грудь и рёбра Джисока, роняя его на уже порядком испачканный в крови пол.       После очередного возвращения из мёртвых, когда обессиленное, казалось бы, тело вновь начало дышать и двигаться, цвет его глаз вновь меняется, и теперь он не рвётся в атаку и в честный бой, а старается от этого убежать и увернуться. Тебе становится сложнее концентрироваться на теле, которое находится в постоянном напряжении, и твои попытки управлять им терпят крах ещё до своего начала, потому...       ... тебе неловко признаваться, но ты даже ждала, когда же это наконец угомонит Джисока разрывающим плоть ударом в низ живота. Крови на его одежде становится столько, что живого места не видно, и он, находясь на грани от смерти, пробует ударить тебя в голову, но... Умирает раньше, чем у него получается хотя бы попытаться сделать рывок к этому удару.       — Это мило, — твой голос всё ещё изменён до неузнаваемости, но ты уже привыкла к нему и знала, что так звучит захватившее тебя это, сейчас игриво болтающее с трупом Героя. — И ты милый.       Джисок вряд ли слышит эти слова, пока твоё тело стоит над ним, ожидая, очнётся он или нет. Он сам едва ли способен двигаться от усталости и полученных ран, потому, когда его глаза открываются вновь, они практически не блестят. Их цвет сменяется на глубинно-чёрный, и издалека кажется, что внутри Джисока надломилось то самое — самое важное и ценное, — что давало ему сил продолжать битву после каждого падения замертво. Тебе начинает казаться, что сейчас, в следующую (какую уже по счёту?..) схватку он погибнет окончательно, навсегда закроет глаза, единственно пестрившие красками сквозь тревожный сумрак, и больше не задышит, испустив последний вздох.       Эти мысли наполняли тебя ужасом и лишали всех сил, всей стойкости и всего героизма, который ты была готова проявить для своего Героя, для своего любимого. Ты боялась потерять его. Ты не хотела для него таких мучений. И ты не хотела таких мучений для себя; не хотела оставаться одна в незнакомом и совершенно безжалостном к тебе мире. Если с тобой рядом не будет Джисока, у тебя не будет никакого смысла бороться с этим — тебе будет проще напороться на его лезвия, позволить им пронзить не только плоть, но и дух, и исчезнуть, растворившись туманной дымкой.       Будто слыша и видя эти мысли, Джисок начинает улыбаться, растягивая уголки губ. Твоё сердце болезненно сжимается, одновременно радуясь, одновременно боясь, и делает совершенно верно — на месте улыбки расцветает зубастый оскал, абсолютно безумный и дикий. Джисок смотрит прямо в твои глаза, и цепкая чернота глаз его не даёт ни тебе, ни этому пошевелиться...       ... пока он всаживает побагровевший от крови клинок в своё горло.       Ты отпускаешь свою хватку и вновь срываешь голос в крике, в этот раз от боли потери и осознания всего того необъятного ужаса, выпавшего на вашу долю. Вся боль, которую ты игнорировала, проявляется с новой силой, как только ты теряешь над собой контроль, и заставляет тебя протяжно выть, сжимаясь в крошечный комочек, сотканный из страданий.       — ... ты же понимаешь, что самоубийство не даст тебе сбежать? Это так не работает...       Ты не знаешь, с кем из вас говорит это, но его слова делают ещё хуже. Если даже смерть не выход из этого ада, то что тогда выход? Есть ли он вообще? Почему именно вам двоим, искренне друг в друга влюблённым, приходится раз за разом проходить через это? Разве вы не заслуживаете права на то, чтобы быть счастливыми? Разве ваша любовь не способна вас защитить?       Ты падаешь. Точнее, тебе хочется упасть, но тело так ни разу и не отзывается на твой зов. Ты чувствуешь, как последняя капля сил покидает тебя, как крепнет и густеет мрак.       Всё становится тёмным, и вы...

***

      Просыпаться и приходить в себя от вязкой, зыбкой темноты каждый раз всё сложнее. Она обволакивает липким, плотным слоем, и сдирать её с себя ты вынуждена вместе с кожей, вместе с живыми, встревоженными нервными клетками. Ощущения возвращаются постепенно, но ни одно из них тебе не нравится — вокруг почти морозно холодно, и этот холод царапает руки и ноги, воздух пропитан запахом металла и острым покалыванием от многочисленных заточенных лезвий. На самом деле, ты лишь предполагаешь, что происходит вокруг тебя и как сильно изменился мир — не важно, под властью этого или чего-то ещё более могущественного.       Ты не хочешь ничего. Ни видеть, ни слышать, ни дышать, ни чувствовать. Тебе не нужно знать, как выглядит мир вокруг тебя, не нужно знать, есть ли он вообще, не нужно знать, есть ли что-то за его пределами. Ты не хочешь видеть света солнца и блеска луны, не хочешь считать россыпи ярких звёзд на тёмном небе, не хочешь подставлять лицо тёплым лучам и мягкому ветру. Это всё воспоминания — воспоминания, которых будто бы никогда и не было; воспоминания, которые тебе не нужны точно также, как воздух в лёгких и стук сердца в груди.       Когда-то тебя наполняла смыслом и силой любовь — любовь к себе, любовь к жизни, любовь к близким и любовь к Джисоку, твоему Герою, что всегда был для тебя самым сильным, самым смелым и самым удачливым. Сейчас... Ты помнила его лицо разным — растерянным, огорчённым, холодным и скалящимся, — но эти воспоминания не вызывали у тебя совершенно ничего. Ты больше не тянешься к Джисоку, которого... даже не знаешь, всё ещё любишь или просто помнишь, что любила раньше. Ты не уверена, есть ли в тебе сейчас хоть одно искреннее и полноценное чувство.       И ты не хочешь знать, есть ли жизнь после смерти. Ты уже была жива после смерти, даже не единожды, так же был после многочисленных кошмарных смертей жив и Джисок. Ты знаешь, что после смерти может быть пустота — может не быть ничего; это ничего кажется тебе наиболее манящим и правильным для тебя, наиболее спокойным и удобным. Ты предпочла бы навечно потеряться в пустоте, раствориться во времени и месте, расслоиться в ветре, свете и звуке; твоё тело бы не принадлежало более тебе, не было бы с тобой связано и не тяготило бы тебя физическими ощущениями, за его пределами ты была бы свободна и была бы собой — или не была бы ничем.       Если не получится навеки утонуть в пустоте — что же, тогда ты вполне согласна исчезнуть вовсе. Перестать существовать, не иметь ни формы, ни сознания, ни воспоминаний, ни охрипшего голоса. Ты согласна умереть насовсем, без шанса воскреснуть. Ты согласна покончить если не со всем, то с собой, чтобы конкретно тебе больше не пришлось бы проходить виток за витком один и тот же круг, один и тот же проклятый ритуал. Тебя, признаться честно, немного вдохновило то, как рьяно Джисок всадил кинжал себе в горло — вдохновило в стремлении к саморазрушению и самоуничтожению. Если не боится настоящей, окончательной смерти он, то уж тем более не стоит бояться её и тебе. Это избавление — для вас обоих.       Но избавления у вас нет. Есть ещё один виток круга страданий, мучений и боли, думать о котором и воспринимать который ты совершенно не желаешь. Если бы ты была властна над телом, то позволила бы ему забиться в тихой, исполненной отчаянием истерики, как только стало бы окончательно понятно, что круг начался. Но ты не властна, потому тело дышит, живёт и полнится силой без тебя; ты отпускаешь его, сдаёшься, соглашаешься уступить этому и остаться его пленницей, лишь бы тебя не сжимали в тиски физические ощущения от чужих шагов, чужих взмахов руками, чужих ударов и слов. И у тебя практически получается тело, совсем недавно бывшее твоим, отпустить.       Джисок спускается к тебе слишком быстро, раньше у него занимало время прийти сюда. Впрочем, ты не могла сказать так с полной уверенностью — ты не чувствовала и не желала чувствовать, сколько времени прошло на самом деле, так как время было одним из элементов зацикленного ужаса, в котором ты потеряла не столько дорогое тебе, сколько саму себя, более ничем не дорожащую и ничего не желающую.       Твой Герой поломан и искорёжен тоже — спина сгорблена, походка шаткая, движения тяжёлые и грузные, одежда выпачкана в его же крови, чьи разводы самую малость запылены грязью. Единственным, что не претерпело изменений, были его глаза — судорожно переливающиеся мешаниной из кучи оттенков сразу; тебе становится больно смотреть на эту перецветицу, даже если имеют цвет всего две капли в море ледяной темноты.       Увлёкшись Джисоком, ты едва не вцепилась по привычке в тело, но — отпустила его. Теперь у этого были все карты на руках, а ты обрекла себя на роль немого и бездвижного наблюдателя, что бы тебе ни предстояло наблюдать — триумф героизма или же падение последней надежды.       — Ты знаешь, в прошлый раз, когда я вынудила тебя умереть, ты не воскрес вновь. Я думала, я наконец сделала это! Я думала, что изрезала тебя на мелкие кусочки, из которых ты больше не соберёшься!       Это кричит в отчаянии почти так же, как кричала раньше ты. И без того хриплый голос надрывается в визге, когда это проявляет эмоции; теперь его очередь чувствовать, переживать и пропускать их через себя, а ты останешься беспристрастна и непроницаема в своём взошедшем в абсолют равнодушии.       — Но, полагаю, мы не закончили?.. Со мной, впрочем, всё в норме, а это всё — даже хорошо. Мне нравится это. У меня даже кое-что заготовлено для тебя — постаралась, пока тебя не было. Хочешь увидеть?       Чем бы это новое ни было — ты не дашь этому задеть тебя, ты не дашь этому навредить тебе, ты не позволишь пропустить это через тебя. Ты будешь отрешена, глуха и пуста, даже если вынуждена видеть и уголком сознания понимать.       — Ждать твоего ответа я не буду. Я просто покажу тебе! Это в любом случае стоит того. Дай мне пару мгновений — не слишком долго, ведь я собираюсь сделать это прямо сейчас.       Джисок снова замирает, теряясь в себе, но ты не испытываешь даже толики тех переживаний, какие были с тобой в прошлый раз. Ты не чувствуешь ничего, и ты наслаждаешься тем, как мягкая пустота обнимает тебя, отделяя от реальности и лишая тебя самой твоей сути.       Но тебя пригвождает к земле. От манящего флёра небытия не остаётся ни следа, зато твоё сознание наполняется ощущениями, от которых ты так силилась сбежать — холод, запах металла, ощущение сотни лезвий в своей плоти. Это не даёт тебе сбежать, насильно возвращает тебя в реальность и заставляет чувствовать. В тебе поднимаются суетливыми волнами тревога и страх — ничего хорошего это не сулит, ничего хорошего сейчас точно не случится.       Ты бы начала паниковать, но у тебя не хватает твоих внутренних сил на то, чтобы запаниковать. Их не хватает уже ни на что из того, что может с тобой произойти, но ты знаешь, что оно произойдёт — через силу, принося за собой шлейф разрушений туда, где разрушать уже решительно нечего. Это, наверное, хочет перетереть последние обломки тебя в мелкую пыль и развеять по ветру, потому и не даёт рассеяться в бесконечности и остаться в стороне.       Твоё тело начинает перекручиваться. Плоть сама по себе сдвигается с места (вернее, это сдвигает её изнутри), стягивает в тугие жгуты, надрывает кожу и мышцы, натягивает хуже струн заполненные кровью вены. Ты чувствуешь каждый надрыв в своём теле, ты чувствуешь жгучую боль от расслаивающейся кожи, ты чувствуешь, как лопаются и взрываются внутренности; тебе кажется, что ты вся сворачиваешься в один комок из зверски разодранных плоти и сочащейся сквозь неё крови.       Это больно настолько, что ты немеешь, слепнешь и глохнешь одновременно. Это заставляет тебя чувствовать во всех красках каждую из своих издёвок, каждый из своих трюков, не переставая поражать своими жестокостью и изобретательностью. Ты получила сполна того, от чего старалась избавиться, вместо желанного небытия тебя растерзала на куски гнетущая реальность.       Всё заканчивается тем, что твоё тело лопается целиком. Как один большой пузырь, надорванная плоть разлетается ошмётками во все стороны. Твоего тела больше нет. Тебя самой (практически) больше нет. Но у тебя и этого по-прежнему есть общее вместилище — те самые лезвия, которыми это нашпиговало тебя и заставляло ранить Джисока, убивая и уничтожая в нём его.       — ... ёбаный ты блять!       Джисок практически шепчет это, но ты, растерзанная и наскоро рассованная по состоящим из наточенного металла юбке и рукам, чувствуешь колебания воздуха от его слов, от его дыхания, от его пульса и даже от мыслей, перетекающих в его голове с одной на другую. Тебе больно чувствовать это, тебе больно в принципе существовать, и ты вскрикнула бы, но кричать тебе больше нечем. У слепленного из клинков чучела нет ни рта, ни глаз, ни ладоней, только заложенное в каждое лезвие желание кромсать живую плоть и уничтожать всё, что встретится на пути. Это ликовало, чувствуя, насколько держит верх над вами обоими.       Единственным слабым местом оставалось сердце — живое, бьющееся и окружённое клеткой из угловато-косых рёбер.       Вместо голоса раздаётся ритмичное лязганье ножичков.       — Ну что, готов идти дальше?       Ты не готова. Но тебя никто не спрашивал, и тебе придётся пойти дальше, по пути, который это заранее обагряло ещё тёплой кровью, твоей кровью. Тебя не страшит то, что будет в конце этого пути — тебя страшит то, что будет перед концом и что может быть после него. Сейчас, когда всё, что ты можешь, это лишь смиряться и терпеть, тебя страшит лишь то, сколько тебе предстоит вытерпеть и сколько сил для этого придётся взять из ниоткуда. Тебе кажется, что ты сходишь с ума, что постепенно перестаёшь быть собой, превращаясь в комок оголённых нервов, насколько же уязвимых, насколько раскрыты и жаждут боя клинки, прорвавшиеся сквозь твоё мясо и уничтожившие твоё тело.       Ты смотришь на Джисока. Вопрос был задан ему, от него ждали ответа. Но он лишь дёргал головой, склоняя её то в одну, то в другую сторону, словно с этих сторон его кто-то звал, кто-то что-то кричал ему. Перецветье в его глазах снова запестрило оттенками, и что бы это ни задумало прямо сейчас — Джисок был не здесь. Он был внутри себя и разбирался с тем, что происходит в нём самом между разными частями его мира, его сущности и его... сознания?.. быть может.       Дёрнув головой в очередной раз, он трясёт ей, будто хочет выкинуть из неё лишнее, и крепко зажмуривается, закрывая ладонями уши. Тебе остаётся лишь наблюдать за тем, как подвал, переставший быть похожим на подвал и больше напоминавший кривую хищную пасть, изрубленную торчащими изо всех сторон высокими каменно-металлическими зубьями, возвращает себе первоначальный облик — словно кто-то очень могущественный прокрутил время назад и вернул вас с Джисоком в самое начало, разве что света в подвале не оставил, кроме как из окна, за которым расстилалась беззвёздная ночь.       Вместо звёзд блестели в темноте глаза Джисока — чуть испуганные, больше усталые, но теперь, так непривычно после пёстрого калейдоскопа, лишь одного цвета. Светло-серые, такие же, как сталь начищенного клинка, что всё ещё лежал в его ладони. Он больше не трясёт головой, и его, наверное, больше не мучают звучащие с разных сторон голоса; и когда он крепче обнимает рукоятку клинка, фокусируясь лишь на металлическом чучеле, что ранее было тобой, ты понимаешь, что это он заглушил их, это он изменил реальность, в которой вы оказались, став достаточно сильным для того, чтобы ей сопротивляться.       Он лишь чуть поворачивает голову в сторону, слушая последний из писков, что раздавались у него в голове, а после и этого звука больше не остаётся. Подвал утопает в вязкой тишине, а в его глазах тают последние, глубинно-чёрные, штрихи. Теперь между вами не остаётся ровным счётом ничего, и, будучи в прицеле его холодного, словно кинжал, взгляда, ты понимаешь, что всё решится сейчас — потому что теперь сильнее всего не это, а Джисок. И если он захочет чьей-то смерти, то эта смерть наступит точно так же, как наступила тишина в его переполнявшейся инородным галдежом голове.       — ... кое-что в тебе, похоже, изменилось. И я тоже чувствую себя иначе. Словно... Сейчас всё будет раз и навсегда.       И ты... ты не против того, чтобы оно решилось. Ты не знаешь, что будет дальше, не знаешь, что на самом деле между вами с Джисоком, но — всё ещё не особенно хочешь знать. Тебе не нужны ответы на эти вопросы, тебе не нужны долгие речи и прения; тебе нужен покой, тебе нужно разорвать этот круг погибелей и воскрешений, тебе нужно и вправду отпустить всё, раствориться в небытие и больше оттуда не вернуться (если это означает умереть — то... тебе нужно умереть).       Всё складывается в действительности серьёзно, когда ни Джисок, ни это, всё ещё сопротивляющееся ему, решают не разыгрывать театр, а биться и вправду не на жизнь, а на смерть. В этот раз Джисок сильнее — во всех смыслах, в каких может быть сильнее; его глаза полуприкрыты, а тело движется словно само, каждый раз выскальзывая из-под ударов тяжёлых лезвий чучела. Ты бы сказала, что это похоже на то, как управляют твоим телом, но — Джисоком никто не управляет, он движется и парирует атакам сам, разве что делая это легко и отрешённо, совсем не так тяжело и мучительно, как пыталась подчинить себе это ты.       Но если вышло у него, то может выйти и у тебя? Твоих сил не хватит на то, чтобы справиться с сопровождающей каждый замах и каждый удар болью, словно замахиваются и бьют твоими живыми костями, но вполне может хватить для того, чтобы дать Джисоку подобраться к сердцу, пронзить его и покончить с этим, даже если придётся покончить и с тобой самой тоже. Ты не можешь не быть частью собственного сердца, и погибать придётся одновременно; но ты готова к этому, как не была готова ни к чему в своей жизни.       Калейдоскоп цветов и всполохов в глазах Джисока был абсолютно ничем по сравнению с тем, как перекликаются и переменяются удары, движения, лязг металла и стук сердец в решающей схватке. Ты чувствуешь каждый из этих ударов так, словно бьют тебя саму, ты чувствуешь каждую отражённую атаку, словно она оставила на тебе реальные синяки и ссадины. Ты подбираешься, несмотря на это, сквозь металлические рёбра к сердцу, запертому в надёжной клетке. Но настолько ли надёжной?.. Ведь если Джисок смог заткнуть голоса в своей голове, почему не можешь ты разогнуть скомканные лезвия, что это оставило тебе вместо костей?       Ты готова. Это твой последний рывок и последнее, что ты сделаешь. Ты собираешься с силами, концентрируешься на том, что угловато загнутые лезвия — ничто по сравнению с тем, что ты хочешь с ними сделать. Чувствуешь что-то совсем странное и непонятное — что-то, что в самом начале было... любовью. Любовью, связывающей два пылко бьющихся сердца; любовью, обречённой на страдания и муки; любовью, что сейчас движет вами обоими на пути к концу, будь он счастливым или нет.       Тебе практически не приходится нажимать — угловато загнутые клинки, из которых состоит тело чучела, прогибаются под малейшим твоим касанием к ним; переплетение клинков, заменяющее позвоночник, сгибается и наклоняет верхнюю половину назад, раскрывая перед Джисоком грудную клетку, совершенно ничем не защищённую снизу.       Мгновение — и кинжал в его ладони вкладывается будто сам, без его воли и стараний; вкладывается резким, хлюпнувшим ударом прямо в бьющееся между железных рёбер сердце.       Одно из лезвий юбки чучела, впрочем, находит свою цель тоже — пробивает сердце Джисока насквозь, заставляя истечь последней кровью, на какую он способен.       Оба удара смертельны. Не выживешь ты, не выживет он — но никто из вас не боится смерти и не боится того, что грядёт за ней.       Хорошая ли это концовка?..       Всё становится тёмным, но... вы не умираете. Сердца перестают биться, но вы не умираете. Вместо этого тебя обнимает холод — холод пустоты, которой ты так желала, холод небытия, которого хотела, холод бесконечности, зовущий раствориться в ней и стать с ней единым целым. Обнимает — сотней рук, что мягко касаются чучела, подхватывают его и оборачивают собой, словно коконом, в котором тебе хорошо и совсем-совсем не больно... впрочем, больно быть не от чего — одна из рук бережно вынимает из твоего сердца начищенный кинжал и скрывается с ним в переплетении рук остальных.       Единственное, о чём ты можешь жалеть — о том, что не посмотрела на Джисока в последний раз перед тем, как руки закрыли твои глаза.

***

      Пустота безбрежна. Целая вечность, на просторах которой нет ни единого огонька, ни единой вспышечки, ни единой звёздочки. Лишь бесконечный мрак, среди которого не всплывают образы и не появляются ощущения. Ты не знаешь, ослепла ты или ещё способна видеть, не знаешь, оглохла или ещё способна слышать, не знаешь, есть ли у тебя голос или любое твоё выкрикнутое слово так и потонет во мраке... в котором тебе было уютно. В котором тебе было хорошо.       Единственное, что ты чувствуешь сейчас — это. Хотя сказать «это» будет ошибочно — Она. Ты не можешь видеть или слышать Её, но просто... знаешь, что это Она. И это Её руки обнимали тебя, забирая после последнего, по-настоящему смертельного удара кинжалом в сердце. Но означает ли это, что ты взаправду умерла? Ты несколько раз продолжала жить после смерти, сейчас ты почему-то можешь мыслить и ощущать тоже, словно тебя лишь перенесло в другое место, но ты — всё ещё ты, даже если без тела.       Твоё тело — металлическое чучело; ты осталась внутри него одна, Она теперь была снаружи и мягко касалась тебя в пустоте, в которой вы были вдвоём. Тебе Её касания нравились, и ты не имела ничего против. Это было приятно в сравнении со всем остальным, что ты испытала, и ты позволила себе расслабиться, насладиться этим блаженством — отчего-то зная, что боли и мучений больше не будет.       Ты хотела начать задавать вопросы, но не могла вымолвить ни слова — наверное, потому, что ни рта, ни голоса у тебя больше не было. Но они тебе были и не нужны. Ты сформировала в себе суть вопроса — и ответ на него сразу же всплыл в твоём сознании, словно всегда там был, просто ты о нём забыла или спрятала его слишком глубоко.       Кто Она такая? Поначалу ты понимаешь плохо, и всё, что Она поведывает о себе, кажется пространным и размытым, пустым, лишённым конкретики; лишь контурами и силуэтами того, что должно быть на самом деле. Но постепенно, словно россыпь мелких огоньков, обрастающая сетью тонких-тонких связей между ними, её слова обретают для тебя форму, значение и смысл.       Она — бесконечность, и всё, будь оно живым или мёртвым, рано или поздно находит свой путь к Ней. Она — не есть сама смерть, но смерть есть часть Её; Она — нечто большее, что-то, что невозможно в полной мере назвать словами, слова описывают лишь бледную имитацию того, что Она на самом деле есть. Она — часть мироздания, что делает его цикличным и переменчивым, та часть, благодаря которой у жизни и смерти есть очерёдность.       От Неё ты узнаёшь, что всё вокруг — Долгая Тишина. Тот мрак, объятия которого казались тебе спасением и утешением. Та темнота, в которой не было больше чувств, но — не было ни боли, ни отчаяния, ни страха, которыми ты была сыта по горло и наполнена через край. У Долгой Тишины, заключённой в плоть, есть выбор — а у Неё есть роль, которую нужно сыграть в зависимости от этого выбора.       Ты не знаешь, отчего, но Долгая Тишина кажется тебе чем-то близким. Ты хочешь всмотреться поглубже в бездну и понять, отчего же, но у тебя нет глаз, чтобы этого сделать. Ты хочешь коснуться мрака рукой, но вместо рук у тебя тяжёлые лезвия. Она всего лишь держит тебя на руках, пока вы находитесь в Тишине — ты не задаёшь вопросы о том, почему Она так с тобой поступила, а Она не спешит рассказывать об этом сама.       Она неполноценна. Ты понимаешь это вдруг, совсем внезапно, даже не зная, через какое время после того, о чём узнала раньше. Ход времени кажется тебе таким незначительным и несуществующим, в Тишине его не ощутить, оно здесь ни к чему. Но Она страдает, разделённая на бесконечное множество частей, что всё ещё ищут свой путь к ней. Не то чтобы ты видела, слышала или чувствовала именно страдание, да и не то чтобы видела, слышала или чувствовала вообще что-то из Её ощущений и эмоций, если таковые вовсе были... Но, наверное, Она страдает?.. Где-то глубоко внутри себя, где бы у Неё ни было «внутри»; так, чтобы к этому страданию не мог подобраться никто, даже Она сама.       Ты полагаешь, что Она страдает, раз заставила страдать тебя. И прокручивая в себе твои чувства, твои эмоции и твою боль — Она проживает свои.       Но если ты страдала, то значит, кто-то должен был нежиться в удовольствии? Кто-то должен был утопать в любви, ласке и почитании, кому-то должно было быть безумно хорошо и счастливо. Ведь — ты знаешь, пусть и не можешь сказать, откуда и как давно — у Неё внутри не только мучения и боль, не только тоска по частям того, чем Она когда-то была, цельная и первозданная. Ей, как и тебе, не хочется лишь страдать, не хочется лишь мучаться и отчаянно искать в Тишине избавления от нанёсшего столько ран мира. И что Она будет делать, когда переживёт все отчаяние и страх? Когда твои воспоминания перестанут быть для неё живыми и яркими.       Она... ты не веришь ей. Её мягкие ладони вновь накрывают металлическое чучело там, где должны были быть глаза. Она предлагает тебе забыть всё, что ты пережила, забыть о тяжести, забыть о предательстве, забыть о метаморфозах и надломах, которые испещряли уничтоженную тебя. Она предлагает... не исцелить твои раны полностью, но закрыть твои глаза на них, сделать так, чтобы ты больше о них не помнила и вернулась к той себе, какой была в самом начале. К той себе, которая с трепетом ожидала любимого всем сердцем Героя, о котором нынешняя ты даже не вспомнила, желая поскорее утопнуть в вязкой темноте.       С Её подсказки ты вспоминаешь о любви — о мелкой дрожи в кончиках пальцев, о чувстве крыльев за спиной, о желании быть ближе и быть рядом всегда-всегда, держа чужую руку в своей. Ты любила — искренне, глубоко и без остатка; твоя любовь убивала, но она же и спасала тебя, а твой Герой — Джисок, его имя всё ещё отдаёт сладостью на языке, — был одновременно предателем и надеждой. Ведь именно его удар в сердце позволил тебе умереть — умереть настолько, чтобы Она подхватила тебя на руки и все-все твои воспоминания, всё-всё, что было у тебя внутри, надёжно спрятала внутри у себя.       Не словами, но Она говорит тебе, что ты сама можешь быть той, кто любим и оберегаем. Ты можешь вновь оказаться Принцессой в подвале, но теперь твой Герой тебя непременно спасёт, и вы будете счастливы. Вы скрипнете полами хижины, оставите раскрытой нараспашку дверь, почувствуете прохладу ветра на коже, увидите свет звёзд, упадёте в мягкую траву и забудетесь в искренности и единении душ (усталых и измученных).       Ты не веришь, что Джисок захочет тебя спасать. Но ты веришь ощущению того, что боли больше не будет. Ты веришь, что Она даст тебе всё забыть — не навсегда, конечно же; если вдруг ты вновь попадёшь к Ней в Тишину, Она до капельки вернёт тебе все твои воспоминания и все твои чувства. А пока твои глаза будут закрыты Её ладонями, всё то, что между вами теперь общее и перелилось из тебя к Ней, будет под надёжной охраной. Тебе нечего бояться, вновь садясь в кандалы — Она уверяет тебя в этом.       Но ты ведь не хотела ничего. Не хотела видеть, не хотела слышать, не хотела чувствовать. Тебе было по-настоящему хорошо, пока Она не напомнила о Джисоке и о чувствах, которые вели твоё сердце к нему. Ты была нема, глуха, слепа и бесконечно довольна этим, но неосторожно оброненное в твою душу сомнение проросло и сейчас говорило, что рядом с Джисоком непременно будет лучше; рядом с ним тебе непременно захочется чувствовать, переживать, принимать близко к сердцу и до капли впитывать всё то, что пёстрый и разнообразный мир готов тебе дать.       Ты вспоминаешь его глаза. Его настоящие глаза, не расцвеченные переплетением голосов в голове, его настоящий взгляд, не потерянный после очередной смерти и не озлобленный посреди очередного поединка. А ещё вспоминаешь губы, мягко улыбавшиеся тебе, а не скривившиеся в безумном оскале. А ещё вспоминаешь голос, с ласковостью произносивший твоё имя, как нечто святое, а не хрипло посылающий к чёрту. И вспоминаешь чувства — все те, которые тянули тебя к нему, все те, которые заставляли жизнь любить и страстно желать. Она помогает тебе вспомнить — и Она помогает тебе вновь стать собой, возрождаясь из металлического ужаса (в который Она же и превратила).       Ты любишь его. Ты влюблена, как глупая девчонка, и ты хочешь быть глупой девчонкой в его руках. Хочешь броситься к нему на шею, крепко обнять и жадно расцеловать, хочешь взять его за руки и выбежать на воздух, на волю — но вначале выбросить из его рук чёртов кинжал. Ты хочешь жить, ты хочешь быть живой рядом с ним, ты хочешь попытаться ещё раз.       И ты соглашаешься закрыть глаза, чтобы помнить между тобой и Джисоком только любовь.       Итак...       Ты — Принцесса.       Запертая в тёмном, душном подвале, прикованная одной рукой к каменной стене. Но ты — Принцесса, которую обязательно спасёт Герой.       И ты — уже трепещешь и ёрзаешь на месте — готова встретить его снова.

***

      Ты открываешь глаза и находишь себя — настоящую себя, внутри своего настоящего тела, какой ты была раньше — лежащей на холодном каменном полу. Всё тот же знакомый и даже ставший тебе родным подвал, всё та же тяжёлая толстая цепь на твоём запястье, всё то же платье, которое постоянно мнётся на тебе, всё те же стены и лестница в дальнем углу... Но всё необъяснимо другое. Ты, медленно вспоминая, как телом двигать, садишься на колени, размеренно моргаешь, поправляешь в длинных волосах узорчатую диадему с драгоценными камнями... И понимаешь, что ты — это та версия тебя, которая помнит всё.       Всё — гораздо большее, что в твоей голове держалось раньше. Не только обрывки сцен, в которых вы с Джисоком силитесь друг друга убить, не только лязг металла и пляшущую в глазах и в сердцах ярость, не только горечь предательства и отчаяние от топившей тебя обиды. Те воспоминания, которые кажутся тебе одновременно новыми и безумно старыми, словно были из другой жизни, в которой Принцессой была какая-то другая ты. Словно они и вовсе не твои, а ты их у той, другой себя украла, вставила в свою голову и сейчас... дрожала, телом чувствуя каждую из картин, что закружились у тебя в голове.       Ты помнишь себя убитым, бестелесным призраком, что метался в агонии по покрывшемуся паутиной и пылью подвалу, а в самом центре этого подвала гнили твои кости. Ты ломилась в двери, скребла ногтями по стенам, пыталась пролезть в окошечко, но у тебя ничего не получалось, ничего не выходило. Ты не могла выбраться оттуда, а Джисок, от которого ты, ещё будучи живой, ждала спасения, не только всадил нож в твою грудь, но и... оставил тебя одну. Насовсем. Одну-одинёшеньку. В плену затхлого подвала и темноты, сковавшей твоё запястье тяжёлой цепью. Ты была бестелесным призраком, и он мог бы помочь тебе выбраться на волю, приютив ненадолго в своём теле, но... Он оставил тебя. Ужаснулся чего-то, попятился назад и взбежал, стуча каблуками, по скрипящим ступеням наверх, куда тебе не было хода.       Вначале ты плакала. Горячими, горькими слезами, что лились по твоему лицу... Но не падали на изорванный подол платья. Призрачные слёзы таяли в воздухе, а призрачная ты всё никак не растворялась, запертая наедине со сгнившими костями и вставленным между рёбер кинжалом. Кинжалом, который ты не могла всадить между глаз ни себе, ни предавшему тебя Джисоку. Хотя... впрочем, тебе и не был нужен кинжал, чтобы заставить его страдать — этого хотела вовсе не ты, но ты не смогла противиться, когда вы обе становились не до конца истлевшим, обезумевшим от отчаяния скелетом. Скелетом, что смог проползти сквозь доски в полу, сломать Джисоку лодыжку и проникнуть в его тело, чтобы выбраться наружу.       Да только вот Джисок даже если и предатель — но всё равно Герой; он выбирает увести своё тело в сторону, рухнуть им в разбитое окошко и вас обоих утопить во мраке.       Ты помнишь силу, что наполняла тебя, помнишь, как широко расправлялись плечи, помнишь, как подол платья струился, обнимая твои ноги, помнишь яркий свет луны, подсветивший из окошка твою фигуру, высокую и статную. И помнишь холод лезвия, царапнувший по спине ровно тогда, когда, казалось бы, Джисок уже спас тебя. Ценой твоей руки, которую тебе было нестерпимо больно отгрызать заживо собственными зубами; Она хотела спастись через твоё тело, а тело было приковано к стене подвала на цепь без какого-либо шанса найти ключ — выбора ни у тебя, ни у твоего Героя не было. От долгих мучений тебя избавил всё тот же, уже порядком надоевший кинжал, которым Джисок крайне бережно отрезал часть твоей руки, но — помучаться пришлось, разрывая его самого когтями и зубами в клочья после того, как он, послушав какой-то из голосов в своей бедовой голове, едва не вонзил этот чёртов ножичек в твою спину.       Ты высишься в подвале (хотя теперь это словно высокая башня) громадной, мощной фигурой, но на твоей спине всё ещё кровоточит рана от начищенного лезвия, которую Джисок услужливо оставил на память перед крайне жалкой, вовсе не геройской смертью. Видя его вновь, живого и растрёпанного, ты, едва не спасённая, но в последний момент преданная, хочешь лишь мести — или мести внутри тебя хотела Она?.. Это не было важным; ваш общий голос, наполненный властью, приказал встать на колени — и Джисок бессильно рухнул на них, приказал выбросить нож и сломать своей волей цепи... Ты посмеялась, когда Джисок вздумал противиться твоей воле; надолго у него не вышло, потому он захрипел и упал замертво, когда ты приказала ему вонзить кинжал в его горло.       Кожа была тёплой — даже снятая и отслоившаяся от твоего мяса и болтающаяся ниже колен вместо подола платья, а особенно тёплой — та, что только-только была содрана с твоего истекающего кровью и сукровицей тела железной цепью. Тебе не нужна была воля Героя, чтобы освободиться, ты могла освободиться и сама — огромная, сильная, божество. Оковы рухнули на землю, а ты, видя, как ничтожный маленький Джисок бросается на тебя в атаку, плотнее сжимаешь кулаки — и любуешься тем, как его тело лопается, как перемешиваются и с громким хлюпаньем разрываются внутренние органы, как куски кожи падают на пол и прилипают к нему. Ты чувствуешь своё возмездие свершённым, а себя — по-настоящему свободной.       Ты помнишь, как единственный раз спустившись в подвал безоружным, не взяв с собой кинжала, Джисок замер едва ли не на самом пороге. Тебе казалось очаровательным то, как он растерялся, увидев тебя, как начал прятать взгляд по углам, выпрямлять сгорбленную спину и ставить ноги шире, чтобы казаться внушительнее, чтобы казаться тебе самым-самым из всех героев, а не абы кем. Ты думала, что вот сейчас он кинется к цепям, будет бесцельно дёргать их, как будто сможет справиться с ними голыми руками, но... Он осторожно спрашивал тебя; не боязливо, а именно осторожно, выбирая слова и формулировки. Начал с малого — спросил твоё имя (которое прекрасно, вообще-то, знал), но Она внутри тебя соврала — сказала, что имени вы не помните, что в подвале слишком душно для таких сложностей, и как только вы окажетесь на свободе, память сразу вернётся. Она сглупила — она поняла это уже потом, когда Джисок подобрался, готовый ко внезапностям, попятился назад и под благим предлогом кинулся наверх за ножом. Отгрызать руку было больно, но времени не было ни у тебя, ни у Неё, и Она помогла тебе избавиться от руки побыстрее. Джисок оказался умнее и хитрее, прикрыл за своей спиной дверь, чтобы не дать тебе сбежать, а после вы вновь сцепились в клубок из металла и когтей, упавший замертво, когда ни у одного из вас не осталось больше сил драться.       Но Джисок узнал тебя. Спустившись... не в подвал, конечно, а в маленькую пещерку, целиком состоявшую из земли и корней, освещённую лишь бледным лучом, прокравшимся внутрь сквозь древесную сеть, он поднял руки. Он сдавался. Он просил прощения, и его большие глаза смотрели на тебя с такими признанием и раскаянием, что у тебя защемило в груди. Кинжал упал к твоим ногам, и стоило лишь твоей ладони коснуться его... Она не дала вам даже поговорить — о том, что ты красивая, Джисок прохрипел с лезвием в горле, падая на колени и закрывая навсегда глаза. Тебе хотелось плакать и выть, тоскуя по нему, — для тебя не шло речи ни о каких обидах и ни о какой мести, твоё искренне любящее сердце желало лишь снова оказаться рядом и больше ни за что не делать друг другу больно.       Оплетённая терновыми корнями, ты напарывалась на острые шипы и ранилась, не в силах выбраться. У Джисока из мелких царапин на руках и лице текла кровь, но это было ничем по сравнению с глубокими рваными надрезами на твоих плечах. В этот раз клинок был в твоих руках, но ты не могла извернуться, чтобы разрезать толстые корни и спастись. Тебе нужно было выбрать, довериться Джисоку или нет, отдать кинжал ему и оказаться спасённой — или вероломно убитой в густых корнях. Но ты смотришь в его глаза, расцвеченные лишь бледным маревом, и веришь, что он тебя спасёт. Вы ранили и убивали друг друга, но сейчас — время любви; ты отдаёшь Джисоку клинок, и он аккуратно, стараясь не задеть, вырезает тебя из корней. Вы свободны — и вы способны заставить терновую тюрьму расступиться перед вами. Ярко-алыми были не капли крови, а растущие вокруг хижины маки.       А ещё ты помнишь, что однажды... Джисок не пришёл вовсе. Совсем не по-геройски сбежал, намереваясь сойти с пути, что вёл его сквозь лес к хижине. Ты не знала, на что он надеялся — обрести спасение, избавиться от участи, избавиться от тебя или от голосов в голове, что цветили отблесками в его глазах. Но он решил бежать в неизвестность, бежать за пределы тропинки, соединявшей вас. Бежать — и не встретить на своём пути ничего, что помогло бы ему. В этот раз темнота для вас наступила поразнь.       А после ты ощущала себя... разделённо. Словно твою жидкую душу разлили по разным сосудам, и в одном оказалась надежда, в другом — страх, в третьем — равнодушие, в четвёртом — злость, в пятом... Ты не знала, сколько всего было частей, ты не могла сосчитать себя, так как чувствовала и думала одновременно каждой из этих частей, была в каждом из сосудов, куда тебя поместили. Джисока ты не понимала и не чувствовала тоже — попросту не могла сосредоточиться на нём и понять, хочет он спасти тебя, убить или бросить. Каждая из твоих частей взыгрывала одновременно, создавая внутри тебя мешанину из непонятных и тяжёлых эмоций.       Несколько версий тебя сплелись и слились в одну, срослись плотью и стали единым целым. Пятиголовым, наперебой галдящим каждым из ртов, пока общая на несколько склеенных тел кожа тянулась в разную сторону, не способным ни сдвинуться, ни подумать в ровном направлении. Тебя разрывало, твоё мясо ныло и болело от того, что его слишком сильно наполняло изнутри. Ты была доверху накачана всем на свете, тебя было слишком много разом в одной точке, будто каждый из сосудов, на который тебя разлили, заполнился откуда-то ещё чем-то совершенно чужеродным, и когда разлитые части вернули в одну, это чужое не давало тебе стать собой и стать цельной.       ... это всё потому, что ты сама никогда не была чем-то большим, чем всего лишь сосуд. Внезапное осознание случилось, когда ты вспомнила сразу несколько до жути одинаковых сцен того, как Её руки обнимают тебя, погружённую во тьму, как закрывают тебе глаза и предлагают забыть всё, что было внутри и чем ты без остатка делилась с Ней. И ты выбирала забыть — не один раз, а целых несколько, только вот память об этом, которую тебе клятвенно пообещали вернуть при следующей встрече в Долгой Тишине, тебе никто не возвращал. Новые воспоминания наслаивались на старые, потом на них, спрятанные глубоко внутри, сверху накладывался ещё один слой, он тоже забывался...       Ты догадалась обо всём и всё поняла только лишь потому, что воспоминаний стало слишком много — и места, чтобы наполнить тебя новыми, уже не осталось. Она давала тебе роль и заставляла играть её точно так же, как была вынуждена играть сама, зависимая от выбора Долгой Тишины. Она запирала тебя в подвале, заковывала в цепи и ждала, пока ты наполнишься — отчаянием или надеждой, преданностью или коварством, болью или наслаждением. Она, не способная на собственные, забирала твои эмоции и чувства, выпивала из тебя душу, в которой искала частички себя, раскиданные по слишком огромному миру. Она хотела вновь стать собой, соединиться в ту себя, какой была раньше, когда мироздание не делилось на две части и когда не было нужды этим частям бороться за совершенно разные вещи.       Она — есть воплощение перерождений и изменений, что непременно объемлют всё живое и весь мир вокруг, и если покончить с ней, то... больше не будет смертей, больше не будет старения, больше не будет самого времени и его хода. Мир замрёт в великолепной бесконечности, не в силах измениться и трансформироваться для того, чтобы старое сменилось новым. Цикл жизни, разделённый надвое, мог навсегда измениться. У Долгой Тишины был выбор — вернуть всё так, как было веками и тысячелетиями до вас, либо же свергнуть былой порядок и дать всему на свете застыть, стать недвижимым и неизменным. У Неё была роль — протянуть руку и заключить союз гармонии или же позволить пронзить своё сердце, дабы ничьи более сердца не переставали биться.       Но умирать и останавливать своей смертью само время Она не хотела. Она не хотела становиться слабой, беспомощной и бесполезной, Она хотела быть, Она хотела жить — проявляться в росте, старении и смерти, собирать в себе частицы того, что погибло, чтобы отдавать их тому, что живёт и должно жить. Она хотела быть нужной, Она хотела выполнять свою роль, Она хотела быть собой — и ты понимала её. Ты не могла осуждать Её, даже если тебе казалось несправедливым, как Она обрекала тебя на мучения, зная и чувствуя каждую грань твоей боли и твоих страданий. Она использовала тебя как сосуд, наполнявшийся опытом, вынимала из него то, что Ей было необходимо вложить вместо недостающей части себя, и давала наполниться снова.       И ты могла бы бесконечно вдаваться в подробности этого осознания, но тебя перебили грохот и звон разбитого зеркала. Ты вздрогнула и замерла, а после услышала скрип ступеней, по которым кто-то спускался к тебе в подвал.       — ... Йеджи?..       Это совершенно точно был голос Джисока — ты узнала бы его даже через тысячу лет молчания, даже если бы не могла к тому времени слышать — почувствовала бы вибрацией воздуха и теплом дыхания на своей коже. Сейчас он звучал иначе — гулко и будто урчаще, похоже на бульканье кипящей воды. Совсем не так, как он звучал до этого.       — Это я, — впрочем, собственный голос, которым наконец-то можешь говорить ты сама, тоже кажется далёким и незнакомым. — Я здесь! Иди ко мне.       Ты зовёшь его — и чувствуешь, как волнительный трепет наполняет тебя и захлёстывает с ног до головы. Ты — это ты и больше никто, он — это он безо всяких голосов и указаний. Вы наконец-то вместе, способные говорить и любить — искренне, не тая ножей под платьем и плащом, не целясь в чужие спину, горло и сердце. Ты не могла поверить своему счастью, но чувствовала его каждым своим уголком и каждым изгибом. Ты хотела сорваться с места и броситься к любимому Герою навстречу, но всё ещё была прикована к стене. Что же, теперь у Джисока есть шанс взаправду спасти тебя, как спасают сказочных Принцесс.       ... он не выходит из темноты лестницы. Воровато выглядывает, не спускается с последней ступеньки, и лишь глаза блестят сквозь тьму — белые-белые, чистые, без единой цветастой примеси, свободные. Ты склоняешься вбок, чтобы увидеть больше, едва не заваливаешься на пол и — понимаешь, что сейчас заплачешь. Разревёшься, как слабая неженка, несмотря на то, сколько раз была истерзана и разорвана. Но это всё означает лишь одно — то, что в любви твоё сердце осталось таким же, каким было прежде; то, что ты всё ещё способна искренне любить и обожать, способна трепетать и чувствовать, способна забывать о горестях и поражениях. Любовь всё ещё могла придать тебе сил, всё ещё была твоим убежищем.       Каким была и Долгая Тишина. От Неё ты узнала, что Долгая Тишина заключена в плоть — для того, чтобы свой выбор претворить в реальность, — но вопросом о том, в чью именно плоть, не задавалась. Сейчас задалась — когда из мрака на тебя посмотрели глаза, и в их взгляде ты всё поняла. Долгой Тишиной — убежищем и пристанищем, что способно утолить любую печаль, — был твой Герой. Твой Джисок, что, быть может, и сам об этом не знал, но делал выбор не напрасно. Судьба каждого из миров, что вы проходили вместе, всегда была только в его руках и только ему всегда было дано решать, как погибнет или воскреснет мир, по которому он ступает.       Он делал выбор, а ты играла роль. Вы были прекрасными Героем и Принцессой — но пришла пора всё закончить.       — Иди ко мне, — ты зовёшь Джисока ещё раз, протягиваешь руку, не скованную кандалами, и часто-часто моргаешь, чтобы тревожные слёзы не потекли из глаз.       Джисок медлит, но — делает шаг со ступеньки. Ты достаточно хорошо видишь в темноте его силуэт; нога, которой он наступает на каменный пол, похожа на птичью лапу — неестественно выгнутая в колене в обратную сторону, с длинными острыми когтями и перьями, топорщащимися в стороны. Длиной до колена плащ, прикрывающий его спину, одёргивает рука — настолько же птичья, с потемневшей, грубой кожей и закрученными когтями, что острее бритвы. Джисок совсем не похож на себя, а похож на небольшого, аккуратного монстра, вовсе не человека, каким он был раньше и каким помнишь его ты. Долгая Тишина, став его сущностью, меняла его точно так же, как поменялась ты, вспомнив в Её руках всё, что между вами было. Голоса, звучавшие в голове, ничего не говорили об этом, хотя и знали, хотя и видели, какую цену Джисок платит, возвращаясь... сюда. Ты более не могла назвать Долгой Тишиной место, когда знала, что это — человек; что это — твоя любовь, будь он хоть самим собой, привычным и знакомым, будь хоть птицей, летящей среди звёзд в высоком и недоступном небе. Его пугает то, чем он стал, но тебя — нисколечко.       — Всё в порядке. Я люблю тебя.       Ты не врёшь, и он это знает. Чувствует мелкой дрожью в мутировавшем теле, чувствует желанием крепко сжать свои когти вокруг твоего запястья. Ты тянешь руку — и он идёт к тебе, делает ещё шаг, отряхивает когтистыми лапами (более не руками) пыль с плаща, но капюшон, скрывающий голову, натягивает сильнее, сутулясь. Тебе более не видно его глаз, но видно, когда он выходит из тени, как птичьи ноги несут его тело и как под рукавами прячутся пушистые чёрные перья. Твоя ладонь тянется выше, хочет поймать его лапу, огладить её, пересчитать изгибы округлых костяшек, прижать к груди и согреть, если лапа холодная (тебе почему-то кажется, что да). Джисок... едва ли сопротивляется, садясь на по-птичьи подогнутых назад ногах на достаточном расстоянии от тебя, чтобы отпрыгнуть, если вдруг напугает. Но он не напугает — ты ни за что не испугаешься его. Ты берёшь его лапу в свою руку и едва не пищишь над тем, как осторожно острые когти касаются твоей кожи.       — Я больше не я.       — Но и я совсем не такая, какой была.       Ты улыбаешься. Твоё сердце стучит в груди, ты чувствуешь себя настолько живой, насколько никогда не была. Твоя жизнь в твоих руках, и никакая Она больше не сможет забрать её (больше не сможет забрать его).       — Я люблю тебя, — почти шепчешь и всё же не можешь сдержать пары слезинок. Джисок почти тянется стереть их с твоих щёк, но осекается — а ты подставляешь ближе лицо. Ты доверяешь ему, и ты хочешь дать ему коснуться; он касается — мягче шёлка и теплее солнца. Вторую его лапу ты ловишь тоже, даже если приходится прогреметь цепью, — и всегда любила, что бы ни происходило. И всегда буду любить.       О том, что он любит тебя тоже, тебе слышать совсем не обязательно — ты чувствуешь это в подрагивании его пальцев и в том, как лапы стараются не царапать твою нежную кожу. Джисок никогда не ранил бы тебя добровольно, и все те удары кинжалом, какие он наносил, были лишь волей голосов, что хотели...       Вы не говорите вслух, но ты касаешься Долгой Тишины — и понимаешь всё сама. Кто-то не хочет, чтобы его мир заканчивался и растворялся в темноте; кто-то достаточно могущественный, чтобы разделить вечность и смерть и не позволять им смыкаться вновь, повторяя цикл за циклом круг рождения и гибели. Кто-то хочет, чтобы время потеряло свою ценность, чтобы Долгая Тишина стала не силой, наполняющей живой сосуд, а тканью, которой укрыто всё живое. Кто-то точно так же, как и ты, не хочет более ни боли, ни страданий, ни потерь, ни лишений — и ты не можешь осуждать его. Если бы ты могла, ты бы тоже остановила время для вас двоих.       Но... Чтобы бесконечность объяла мир, нужно было остановить цикл. Остановить цикл — остановить Её, что несёт в себе ход и движение этого цикла. У Долгой Тишины есть плоть, способная выбирать и свой выбор претворять в реальность, у Неё — есть только ты, что послушно забывала и забывалась в Её руках. Она не хочет останавливаться, Она не хочет подчиняться и не хочет исчезать — ты понимаешь Её; но того кого-то, кто хочет безбрежного счастья своему миру, ты понимаешь тоже.       — Мы можем остаться здесь, — слыша голос Джисока ближе, ты понимаешь, отчего он такой гулкий и раскатистый; Джисок не говорит с тобой, а по-птичьи воркует, не раскрывая рта. Ты считаешь это очаровательным, ты считаешь его очаровательным и улыбаешься, крепче держа за лапы. — Мне всё равно, настанет ли конец этому миру. Мы слишком долго были в разлуке, и я по тебе так соскучился.       Лапа тянется к твоему лицу. Ты даёшь Джисоку сдвинуть в сторону твои волосы и мягко погладить тебя по щеке. Птичьи когти только щекочут, касаются бережно и любовно, словно боясь развеять тебя, как мираж. Ты тянешься ладонью тоже, но Джисок не даётся — хочет отпрянуть, да только вот тогда придётся отпустить тебя. Тяжёлая цепь гремит, напоминая, что всё ещё не даёт тебе броситься к любимому на шею; лапы отпускают тебя, но только для того, чтобы металлический браслет кандалов на твоей руке чуть нажать, чуть прокрутить — и снять, делая тебя свободной. Ты растираешь кожу на руке и едва ли не вскакиваешь, чтобы наконец обнять своего Героя, но он уворачивается, всё никак не желая показать тебе глаза и лицо. Ты немного догадываешься, в чём дело, руки убираешь, но самыми кончиками пальцев цепляешь капюшон, из-под которого первым делом видишь аккуратный, чёрного цвета птичий клюв.       Капюшон поднимаешь и убираешь вовсе. Перья у Джисока тоже чёрные, но красиво переливаются и забавно торчат на самой макушке. Они мягкие и приятные к ладоням, ты гладишь его по голове и тихо хихикаешь, умиляясь; если бы его скулы могли покраснеть, ты бы видела, насколько ярко он залился румянцем, но чувствовать это тоже было хорошо. Его лицо лежит в твоих ладонях, а лапы накрывают их, прижимая крепче и не отпуская, взгляд белых-белых глаз всё ещё спрятан, но ты знаешь, как именно они бы на тебя посмотрели.       Оседаешь в его руках, обнимая за шею. Обнимая — наконец-то; чувствуешь, как его сердце бьётся ничуть не медленнее твоего, еле слышно всхлипываешь и растворяешься в ощущении того, как лапы обнимают тебя, до треска ткани впиваясь в приподнятую от твоих ног ткань платья. Джисок не говорит ничего внятного, но его влюблённое воркование отдаётся тёплыми волнами у тебя в груди. Тебе больше ничего не нужно, лишь бы до самой-самой бесконечности вот так — с ним, у него на груди, в его объятиях, отдавая свою любовь и принимая его. И тебе, на самом деле, было бы всё равно, что будет с миром дальше...       ... но наверху перезвякивают осколки зеркала. Ты не спрашиваешь — просто откуда-то знаешь, что Джисок разбил его, испугавшись отражения. Сейчас его птичье отражение ни его самого, ни в особенности тебя не напугало бы, но — по шуму осколков вы знаете, что Она вот-вот придёт сюда. Она не любит Долгой Тишины и не желает, чтобы вы были вместе. Она всё ещё не хочет сдаваться и хочет миру жизни — той, что в конце обязательно заканчивается смертью.       У Неё нет плоти, но она может воспользоваться тобой как сосудом, чтобы разлучить вас. Она уже делала это бессчётное количество раз, ей не составит труда — только вот и тебе не составит труда... Её вместить. Вместить и спрятать где-то глубоко, чтобы Она не смогла взять над тобой контроль и навредить — ни тебе самой, ни миру вокруг, ни в особенности Джисоку. С него уже хватит, как и с тебя тоже, и даже если на мир и людей в нём вам всё равно — остановить Её нужно вам самим, чтобы остановилось время и остались только вы, наконец вдвоём и наконец рядом.       Всё это сказка, конечно же. Она не остановится, и вы оба, к сожалению, знаете это. Она не оставит вас, Она не подчинится тебе, Она не позволит Джисоку остаться и либо убьёт его, либо... Ты крепче обнимаешь его, не желая отпускать, он обнимает тебя тоже, и по твоим щекам градом льются жгучие слёзы. Вы прошли через вечность, а в награду за героизм и стойкость получили всего какую-то жалкую минуту наедине. Ты отстраняешься первой, гладишь Джисока по щекам и шепчешь; видишь, как вздыбились его перья, как распахнулись наконец взглянувшие на тебя глаза, как приоткрылся клюв — всё это в ужасе от слов, что ты сказала, не веря ни своим ушам, ни твоему голосу. Ты тоже хотела бы соврать, но — попросила искренне, от всей своей души и всей своей безбрежной и безграничной любви.       Джисок воркует потерянно и разбито. Ты гладишь его по плечам и пернатой шее.       — Но ты — ты должен жить. Не только ради всего мира, но и ради нас.       — Ты тоже будешь жить. В моих воспоминаниях и в моём сердце. Во веки веков.       Его голос дрожит, дрожишь и ты вся, но понимая — ты поступаешь правильно. Ты остановишь Её, ты остановишь не только саму смерть, но и все перерождения, все изменения, что наполняли и двигали целый мир. Ты расстелешь покрывало нетленности и мягко накроешь им, как накрывала чёрные перья тёплыми ладонями.       Она приходит. Ты — Её верный сосуд, в котором Она хранила слишком много; слишком для того, чтобы, всей собой пожелав, ты смогла в себя вместить Её всю — весь её необъятный ужас, все силы, все частички, все муки и все радости, все надежды и все падения. Ты была переполнена и едва ли не трещала по швам, чувствуя, как тело тяжелеет и больно-больно пульсирует.       Вокруг осталась только Долгая Тишина. Осталось только то, чей мрак и чьи безмолвие манили тебя, уставшую и потерянную. Ты знаешь, что тебе будет хорошо. Ты знаешь, что наконец наступит бесконечность, которой ты так хотела. И ты будешь в этой бесконечности жить — переливами смеха, теплом касаний, нежностью кожи и ласковостью взгляда; ты будешь жить — потому что твой Герой будет любить тебя, твоя Долгая Тишина сохранит тебя в памяти и в замершем времени.       — Я люблю тебя и всегда буду любить, — говорите в унисон, сплетая дрожащий шёпот и раскатистый гул. Ты роняешь слёзы на сбившееся в складки платье, роняешь их на свои руки и лицо. Последнее движение, что едва не разрывает тебя на части — не вдох и не выдох, а касание губ; больше не к губам, как хотелось бы, чтобы получить жаркий ответ, а к самому кончику аккуратного чёрного клюва. Клюв твёрдый, как тверды птичьи когти, и холодный... как лезвие начищенного клинка, что в последний раз пробивает твои рёбра и пронзает сердце. Но это свобода. Ты чувствуешь, как останавливается время и останавливается сама жизнь. Ты чувствуешь себя свободной.       Ты закрываешь глаза и с головой тонешь в Долгой Тишине.

***

      Джисок мягко укладывает тело Йеджи на каменный пол. Она фарфоровая, такая хрупкая и нежная, заслужившая лишь любви и восхищений, но никак не кинжала, что пронзал её грудь. Время и правда остановилось — кровь собралась вокруг полотна лезвия, но не вытекала дальше, пачкая платье багровыми разводами. Всё кончено. Он, ведомый разномастьем голосов и одним-единственным Рассказчиком, пришёл к поставленной ему цели. Он убил Принцессу. Он убил свою любимую Йеджи, а вместе с ней и частичку себя, что всё ещё хранила человечность и способность чувствовать. Джисок потерял себя, но для Йеджи был готов воскреснуть из пепла, лишь бы вновь увидеть её улыбку, услышать её голос, коснуться и обнять её, чувствуя биение сердца под ладонями. Теперь же он потерял и Йеджи.       Всё, что у него осталось — ощущение тепла в том месте, где она поцеловала его птичий клюв, и воспоминания. Приятные и нежные, полные чувств и верности друг к другу, но также — искорёженные болью и страданиями, их пылавшими отчаянием и ненавистью, их взаимными смертями и агонией. Всё это — Йеджи, его любимая и его Принцесса, всё это — их путь и история их любви, какой бы она ни была. Он обещал, что Йеджи будет жить вечно в Долгой Тишине — в нём самом, — потому ему умирать было никак нельзя. Его любимая будет жить — до тех пор, пока он о ней помнит.       До боли жмурится, чтобы отогнать пелену вставших перед глазами слёз, — а когда раскрывает глаза, тела его Принцессы уже нет. Подвал окончательно пустеет, и смысла оставаться в нём нет. Приходится встать на птичьи ноги и, царапая когтями пол, прошагать к лестнице, подняться по ней, скрипя ступенями, — чтобы обернуться и увидеть, что подвал за его спиной исчез. Исчезли осколки зеркала и его разбитая рама, рассыпанные по полу хижины, исчезли окна — в них больше не было нужды, через них больше ничего не было видно. Оставалась лишь дверь наружу, в пустоту, в Долгую Тишину, в объятия бесконечности и тёплого мрака. Цикл перерождений и метаморфоз остановлен, но Джисок чувствует, как меняется в последний раз — плащ спадает с его плеч, более не нужный, но не долетает до пола хижины, а исчезает точно так же, как исчезло всё за его спиной. Дверь он толкает головой, а не лапой — потому что лап больше нет тоже; вместо них Джисок готов раскрыть широкие крылья, чья миссия лишь скользить сквозь пустоту, ощущая фантомный ветер.       Больше нет ни Рассказчика, ни Принцессы, ни Её. Джисок остался единственным; Долгая Тишина осталась единственной.       Но он, раскрывая крылья, слышит голос — тот, который, наверное, был быть его собственным голосом.       «Не осталось никого, кто мог бы пленить нас здесь, лишь мы сами».       А следом, взмывая с порога хижины в вечность, ещё один.       «Всё закончилось?.. Но мы все по-прежнему здесь».       «Я знал, что мы пройдём через всё это. Всё, что нужно было для победы, — это выдержка и решительность».       «Мы выиграли, не так ли? Теперь мы главные. И мы устанавливаем правила».       «Это же чудо! Больше никаких нападений и никаких бегств. Только мы и то, что здесь вообще есть».       «Абсолютная реальность. Кто бы мог подумать, что это и вправду мир вокруг нас? И кто бы мог подумать, что мы действительно встанем на Его сторону?»       «Шепотки, принуждения, пререкания — всё самое ужасное в том, чтобы быть живым, прекратилось. Пожалуй, к этому можно привыкнуть».       «Это вовсе и не было слишком сложным».       Голоса, вновь зазвучавшие в голове, начинают перебалтываться, поначалу заглушая для Джисока все мысли, но после он, отпустив голоса в их свободный, хаотичный порядок, всё же цепляется за то единственное, кроме них, что пронесёт с собой через вечность. Он закрывает глаза и видит перед собой Йеджи — живую, тёплую и искреннюю. Он едва ощутимо трепещет от её улыбки и слышит её голос.       «Я люблю тебя».       — И я люблю тебя. И всегда буду любить.