Проклятие Даламара (мини)

Корона с наслаждением впилась в него, и всё оборвалось. Лопнуло расстроенной струной, ударило по перепонкам ладонями размером с небо, которое он так давно не видел. Оглушило враз тишиной, замерло. Секунда размазалась кровавой дорожкой по виску, отчёркивая прошлое от настоящего. Чернота. Внутри и по ту сторону закрытых век. Вакуум. Вечность. Бездна. Непривычно тихо, без звуков затянувшейся агонии огромного существа, без бешено сокращающейся сердечной мышцы в недрах, без стонов похоти и стонов смерти. И изнутри всего этого заточённого в оболочке мира смотрит драконёнок о пяти головах. Даламар почувствовал вспышки искр, толчки магии, тело пронзили разряды — от ставшей невесомой короны до пальцев на ногах и руках. И вдруг куда-то исчез туго скрученный клубок где-то под рёбрами, и дышаться стало свободно, словно кто-то открыл доступ к кислороду. Могуществом затопило так, что хотелось кричать от его избытка. Он всего себя сосредоточил на том, чтобы унять взбесившееся сердцебиение и сладкое предвкушение, — а оно, это чувство, раздувало ноздри и до одури ему нравилось. Ярость. Его гнев праведен, разве нет? Его драконёнка обидели, его драконёнка испугали. Теперь Даламар сам будет обижать и пугать. И наслаждаться. Без ограничений и правил. Все правила придумывает он сам. Только не забывать кормить дитёныша телами смертных, только согревать его пламенем вековечного зова. Таков его вклад в равновесие. А взамен Бездна оборачивается ручным щенком, готовым ради его поглаживания разорвать аорту непрошеному гостю. Играючи. Стоит лишь Даламару захотеть. И Даламар хочет. Он чувствует, слишком отчётливо чувствует всем собой — тем, чем он стал, — что может гораздо больше. Что его подсвеченное изнутри тело режет камень и сталь так же легко, как плоть. Что под окровавленной, потной мантией главы Конклавы, под кожей цветущими ветвями прорастает бессмертие. Даламар повёл плечом, высвобождаясь из мёртвой, как его возлюбленная, хватки первородного Мрака. Улыбка косо легла на лицо, когда он вспоминает, благодаря чему до сих пор жив. Благословение учителя защитило Даламара от кошмаров. Но кто же мог знать, что он сам — свой кошмар? Он с усилием разомкнул веки, глаза вспороли тьму антрацитовым всполохом, — и мир приобрёл цвет. Мир приобрёл плотность. Более яркий, более осязаемый, более многомерный, как от дурманящих зелий, но настоящий, полностью покорный ему одному. В паре шагов боги Лун сплелись в одно существо, словно изогнутый до хруста, обездвиженный заклятием лук. Даламар сдавливает виски до боли, чтобы почувствовать хоть что-то, кроме подкрадывающейся ненависти. Он шагает к Лунитари и видит в её глазах… Что это, страх? Он улыбается своему отражению и в этот же момент ощущает, как вновь запускается реальность, — ей возвращается право существовать по законам времени. Первой, кто понял, что сейчас произойдёт, оказалась Лунитари. Она тянется рукой рассечь магическим жестом пространство сверху вниз, но братья по инерции удерживают её запястья, и она двигается словно сквозь толщу воды, и та самая секунда на телепортацию потеряна. Драконёнок припадает к земле, готовый кинуться на жертв. Даламар больше не думает. Только за мгновение до — ощущает спиной пронзительный взгляд, который сквозь чудовищное сопротивление прорывается к нему. Она… прощается с ним? «Не плачь, лучик, я не уничтожу мир. Только Бездну». — Умри. И утроба Бездны взвыла. И взвился последний дракон. Изогнулся, хватая пастью накалившийся воздух, и стал пожирать себя с хвоста, отрывая кусок за куском. Так карточный домик покачивается за мгновение до того, как схлопнуться в одну плоскость, словно раздумывая в какую сторону ему падать. Только Бездна — не домик. Только падать ей в одну сторону, — хороня под пеплом своим весь мир. Мясистые стены прорезают клыки скал, пускают склизкую кровь, сотрясаются в судорогах нервы, натягиваются жгуты артерий, вздуваются, лопаются и вздуваются пузыри в пасти Бездны, похожей на мясную накипь. Даламар больше не смотрит на то место, где жернова Бездны растёрли в кровавое месиво богов. Черным-черно внутри, без просвета, без щёлочки, без надежды. Без сожалений. Без боли. Но, чёрт, до чего же велика его сила! Это не тепло — нестерпимый жар пульсирует под кожей, бьётся в рёбра, начиняет голову шипящей лёгкостью и жаждой. Только это и имеет смысл, только к этому и стоит стремиться. Утолить это сладкое томление внутри, дать волю своим желаниям, не оглядываясь на призраков прошлого. У них нет больше над ним власти. И не нужна ему больше ни мёртвая, ни живая жрица. В Бездну её. В Бездну Бездну! Даламар хохочет, запрокинув голову и отбросив на спину слипшиеся волосы, которые не трогает пламя геенны огненной. Он сам — пламя. Он сам — геенна. Вторя смеху, по телу прокатывается волна магии, просится наружу, и Даламар с наслаждением, с оттяжкой, в полную силу ударяет по оскаленной пасти, пучиной разверзшейся вокруг него. Смотрит, как извивается издыхающий мир. Смрад и пламя заменили воздух, ходы пещеры скрутило в один спазмированный узел. Ноги Даламара лижет огонь, он смеётся. Выпрямляется, чувствуя, как приливает к плечам и растекается по мышцам кипучая сталь. Это ни на что не похоже. Сила его не убывает, сколько ни трать. Он бесконечен. Он сильнее всех богов. И дело не в короне бога Тьмы! Нет, это не случайность, — ведь корона сама жаждала его! Он вообще уже ничего тогда не хотел. Это всё было ради… Ради чего? Он не может вспомнить. Что он должен сделать? Даламар раздражённо отбрасывает эту мысль и обжигается о другую. Это всё было ради той женщины. Той женщины, что держала его голову на своих коленях и нашёптывала свои молитвы. Бесполезные молитвы бесполезному богу. Который так никого и не спас. Даламар даже не пытается сдерживать вызревающий гнев. Следуя зову выместить изжогу раздражения на ком-то, дёрнул взглядом — никого нет. Её нет. Только он на уцелевшем пятачке камня и вокруг — руины погибающего мира, который обрушивается и стирает с лица земли целые расы, порождённые Тьмой. Науськанный зверь напирает изнутри так, что звенит в ушах, скулы сводит от напряжения. «Что я должен сделать? Что?» Он хочет выкрикнуть её имя, хочет высмеять её имя, но не помнит его. Раньше он помнил, а теперь осталась только пустота, только выжженный предел его возможностей, а она где-то там, куда ему не дотянуться. И это злит так, что темнеет в глазах, застилая разум чумным дымом. В мозг раскалённым гвоздём: Крисания. «Крисания, иди ко мне, я убью тебя. Крисания, дай мне взглянуть в твои глаза напоследок. Где ты прячешься? Как ты посмела оставить меня? Вернись ко мне! Я приказываю. Я совсем не вижу свет. Побудь ещё рядом со мной. Крисания». Тянется к короне. «Что я должен был сделать?» Корона — его власть, его сила, его продолжение. «Что я хотел сделать?» Тогда он сдирает с себя венец. Корона вырывает кожу с мясом. Обезболивание сдёрнуло вслед за короной, как кисею с окна супружеской спальни, в которой полыхает пожар на смятых простынях. И на него обрушивается боль. Она всегда догоняет, как быстро ни убегай. Прибивает к земле, выжимает лёгкие в чужом, страшном, диком крике. Сдёргивает с пьедестала — в хрупкость, в конечность, в жизнь. Даламар вдруг ощущает всё. Облизывает пот, выступивший над губой. Солёный. Спёкшиеся губы трескаются, когда он улыбается. И кровь солёная. И слёзы. Он рассматривает свои руки, словно впервые видит их. Он смог. Смог. Корона растекается, корёжится у него в ногах, тянется отростками обратно. Призывает, угрожает, молит. Даламар поднимается. Он не знает, найдёт ли тёмный маг лазейку в этот раз, и есть ли она вообще. Но знает одно: его ждут. А если тебя кто-то ждёт, если ты нужен, ты должен идти вперёд. И побеждать. Всегда. Значит, он пойдёт, превозмогая боль. Смысл всегда был так близко, истина так проста. «Веди меня. Прорастай. Прорастай. Прорастай». С каждым шагом в грудь и лицо ударяет такой жар, что Даламар уголком сознания удивляется, как кожа до сих пор не слезла до живого мяса, а белки глаз, которые жжёт даже под прикрытыми веками, не сварились. Расплавленный воздух выжигает поцелуи на окровавленном лбу и гнёт, гнёт к земле. Дышать больно. Думать больно. Всё тело превратилось в одно большое прожигающее проклятие. Где-то наверху стонут камни, и горящий остов драконьим трупом падает позади Даламара, кроша землю, как скорлупу. Его осыпает снопом искр, в горле оседает едкий дух прожжённого шёлка и плоти. Ноги теряют опору, или он теряет сознание, — на мгновение всё темнеет, и он падает в пропасть. Чернь прорезает крик, как пощёчина: — Не смей! И он хватается за край, какими-то нечеловеческими, и даже неэльфийскими усилиями удерживаясь над бездной. Границы материального крошатся, невыносимо медленно складываются стенки мира, кончается воздух. Кончается он. Плывёт марево перед глазами, мир вокруг проваливается в небытие, мешая вместе ад и высшие сферы, смерть и зачатие. В проломах мелькает синим авантюрином далёкое небо, неизбывно мерцают звёзды. И Даламар цепляется за них. Успевает порадоваться, что видит что-то, кроме собственных изломанных пальцев с запёкшейся кровью. Выдыхает. — Неужели прославленный тёмный маг, пройдя столько испытаний, сдастся именно сейчас? «А светлые жрицы, оказывается, умеют шутить». И он тянется, ползёт, хрипит. А когда поднимается, то исчезает и боль, и отчаяние, и смерть. В руку проскальзывает её ладонь, холодя и убаюкивая. Как тогда, в жару, в бреду, в комнатке под башенным шпилем, когда она отводила этой рукой от него проклятие. Даламар задерживает дыхание, прижимает её кисть к щеке так, словно боится, что она исчезнет, рассыпется прахом. Но рассыпается всё вокруг, кроме неё. Крисания гладит большим пальцем уголок его губ и смотрит на него. Даламар улыбается ей, улыбается рассветным озёрам Сильванести в её глазах. Они идут, не размыкая рук. На них обрушивается карточный домик, который разметал по столу безымянный бог.