Возвращение

Гу Юнь не смог. Это было самой зловещей, самой отчаянной и самой трагичной слабостью за всю его жизнь. Возвращение домой представляло из себя нечто невозможное: совершенно непостижимое, пропитанное гранью, которую он пока не мог перешагнуть. Или, точнее, мог, но не смел взглянуть в глаза её сути, мерзачей истине, от которой внутренности гнили, словно старые, забытые фрукты. Гу Юнь вошёл в комнату и дверца за его спиной уныло скрипнула, обозначая отчаянную атмосферу, как воткнутый нож в жирную плоть хладного мяса. Гу Юню в груди было пусто: будто бы мёртвое сердце со входом в поместье замерло окончательно, в ожидании чего-то неизбежного, страшного и убиющего в своём пустом, сухом молчании. Было пусто: одиноко горевшая лампа на столе была в жалких минутах до затухания, державшаяся на последнем издыхании, занавеси на окнах глухо закрыты. Молчание пропитало воздух, давящее своей атмосферой. Гу Юнь подслеповато оглянулся, будто бы вовсе не видя. Он только что вернулся с северной границы. Вернулся домой. От застарелой усталости глаза противно слипались, плечи прогибались под невидимой тяжестью, медленно, но верно накатывающая волнами мигрень пронизала виски, распыляя мысли, не давая возможности сосредоточиться на чём-то одном. Единственное, на что хватало сил - устало свалиться на край кровати. В костях всё ещё горело неизбежное ожидание и он не мог позволить себе расслабиться. Секунда за секундой, словно противно медлительный мёд, стекала вниз, скапливалась и растворялась, в пустующем, прозрачном пространстве его сознания. Дверь распахнулась, разворачивая и вспарывая удушающую тишину громким скрипом. Взору Гу Юня тут же открылись дорогие, сверкающие в полутьме пространства одежды, блестящие в своей драгоценности и в то же время загадочности. Дышать почти рефлекторно стало сложно. Тяжко. Противно. Фигура человека шагнула в комнату, тут же делая комнату какой-то неестественно душной, вязкой, тесной до помутнения сознания. Гу Юнь весь замер, задержав дыхание. Его Величество медленно, значимо обвёл комнату взглядом, остановился на Гу Юне - словно бы он был точно таким же предметом мебели, как и потёртый, старый диван, как и тёмный, поцарапанный временем стол. Гу Юню сложно было выяснить эмоции, царившие на этом царственном, торжественном лице, сложно было разделить чувства и выявить подноготную. Невозможно. Неясно. Чужие мысли словно бы мелькали полупрозрачным хрусталем - красивым, невыразимым, практически мистическим. Давно прошли времена, когда он мог с легкостью назвать царившее в чужой душе. Горько, жалко. Гу Юнь слепо уставился в чужое, незнакомое лицо, вроде бы обладавшее знакомыми чертами. Его Величество ничего не сказал. Не произнес и звука. Беззвучно шагнул вперед, словно верный Властитель и хозяин этого места, прикрыл за собой дверь, ознаменовывая невидимые окова, тут же замкнувшиеся на конечностях Гу Юня. Он мог бы захлебнуться в этом ощущении безмолвия и бессилия. Золотые одежды зашуршали почти бесшумно, означая неизбежное. Посеревшее от времени и повторения. Шаг за шагом. Гу Юнь невольно задержал дыхание: темные, бездонные глаза уставились в его лицо неестественно, притягательно и зловеще. Двойные зрачки прибили его, словно безвольную, бессильную бабочку к одной единственной точке в этой нескончаемо движущейся вселенной. Чан Гэн подошёл к нему, точно приблизившийся злой рок. Гу Юнь не видел смысла, не знал, что сказать - так и было между ними в последние годы. Безмолвно, удручающе и безумно. Он знал, отчаянно задыхаясь в грязной, черствой вине знал, что должен что-то сказать, но не мог. Не мог произнести и слова, глядя в отдаленно, болезненно родное, знакомое лицо. Прямой нос. Высокие скулы. Выразительные глаза и изящный изгиб бровей, так легко теперь становящийся яростным. Кудри волос, свободно и естественно спадающие на плечи теперь почти всегда были заплетены в официальную, высокую прическу. Гу Юнь сглотнул, не в силах оторвать глаз от пристального, смертельно сосредоточенного на нём, темного взгляда, от которого сердце начинало болезненно скакать в груди, словно обезумевший конь. Он мог почувствовать, как с каждой убийственно медлительно проходящей секундой кровь предательски отливала от его лица, а тело словно пустело, лишалось души. Уже привычно. Невыносимо. Горько. Тело лишалось сил, голова - желания бороться. Гу Юнь болезненно сглотнул и скованно задышал. Чан Гэн не отрывал от него взгляда, стоя прямо перед ним. Гу Юню казалось - он был предельно сосредоточен на человеке перед ним, но вот лёгкое мгновение, и на его подбородке сомкнулась смертельная, жесткая хватка холодных пальцев, грубо приподнимая. Гу Юнь сжал губы, не отводя глаз, не желая проигрывать. Не смея позволить себе. Казалось, это что-то значило. Казалось, не всё было потеряно. Вот - он покажет себя, настоящего себя, что он не игрушка, что он живой, и Чан Гэн проснётся, как от страшного сна. Но он всё никак не просыпался и с каждым таким разом Гу Юнь отчаянно и бесповоротно ощущал, как что-то хрупкое и жалкое отламывалось внутри него, исчезало, искривленное в тупой, сильной до онемения боли. Он всё не мог понять, осталось ли в нём, в этом человеке, в этом существе, хоть что-либо знакомое, живое, что могло бы узнать его. Ему было невыносимо желанно и страшно заглянуть в эти глаза, лелея и одновременно боясь собственной надежды, что они всё ещё не достигли страшной точки невозврата. Блеклое, безэмоциональное лицо мрачно искривилось в подобии злой усмешки или недовольства. Проигрыш. Словно кривая, неестественная маска, смявшаяся под волей неизвестных, неподвластных ему сил. Пальцы на его подбородке жестоко, больно сжались, грубо потянули на себя. Злое, незнакомое лицо склонилось, сковывая, сцепляя. Гу Юню вновь, в который раз подумалось, что сейчас его наконец-то убьют. Переместят ладонь на уязвимо открытую, услужливо подставленную шею и сожмут с нечеловеческой силой, с беспричинной жестокостью. Чан Гэн в любой момент мог пожелать убить его. Возможно, это было бы легче для них обоих. Горячее дыхание ударило его в лицо, нездоровый блеск в глазах напротив захватил сознание Гу Юня окончательно и бесповоротно, поработил. – Ты не имеешь права сбежать от меня, – сдавленно, на грани шепота произнес незнакомец. Что-то невыразимое, полное боли и тяжести постоянно находилось в его тоне, когда он обращался к нему. Он часто любил произносить это: напоминать ему каждый раз, словно бы Гу Юнь когда либо в своей жизни мог забыть об этом страшном, неизбежном проклятии. Словно бы он действительно мог сбежать. Словно бы он действительно имел выбор. Имел возможность. Имел желание. Гу Юнь. Не мог. Не смел. Не хотел. Гу Юнь сдавленно вдохнул, не отрывая взгляда от болезненно блестящих, темных глаз, уставившихся на него, точно черные, ядовитые пауки. Голос застрял где-то в горле, бесполезно и бесповоротно. Пальцы на подбородке сдавили до такой степени, что там точно останутся синяки. Лицо напротив отразилось незнакомой, потусторонней яростью, такой страшной и безумной, способной сразить любого врага одним своим видом. Дыхание в груди неконтролируемо спёрло, воздух был не способен проникнуть внутрь. Голову болезненно сдавило от нервов и Гу Юнь беспомощно вцепился пальцами в ткань собственных одежд. – Ты не посмеешь, – зло прошипел голос. Черты его лица как-то неясно, уродливо исказились в этой плотной полутьме, освещаемой лишь одной слабой, беспомощной лампой. Голос яростного, зловещего божества, правителя этой страны. Неизбежного демона, поразившего этот дом. Поразившего его душу. Нежно и злобно пожравшего его сердце. Жадно. Тщеславно. Гу Юню нечего было ответить - он не собирался сбегать. Он сказал однажды, уверенно и бесповоротно - он не позволит Чан Гэну сойти с ума. Он не позволит Чан Гэну сойти с ума. Он не мог... Глядя сейчас в темное, незнакомое в своём сумасшествии лицо, он не мог найти ничего от той светлой надежды, того острого ума и нежной, сверкающей и оглушительно тёплой любви, что здесь когда-то были. В горле застыл горький, тяжелый ком, забивший глотку. Гу Юнь закрыл глаза. – Да, Ваше Величество.