Прямой силуэт

      Однажды отец после войны, сидя на моей кровати ночью, сказал: «Как же много мыслей… Филипп, ты не представляешь, с какой страшной быстротой и голодом мысли могут пожирать мозг. Больше всего на свете мне бы хотелось, чтобы в твоём сознании не было такой путаницы».       К великому сожалению, его желание не исполнилось: малейшее событие, выходящее за пределы нормального, бездумно сказанное грубое слово, быстрый нетипичный жест, — всё это могло толкнуть сознание в ураган путаных, безостановочных и жестоких мыслей.       Сил на то, чтобы с ними справляться, мне едва ли хватало. Каждая борьба, любая попытка игнорирования, — всё заканчивалось тем, что я оставался совершенно обессиленным, и ослабленный организм мгновенно ловил простуды и другие болезни.       Конечно, если существовать такими темпами всю жизнь, можно быстро свести себя в могилу. Желание умереть меня никогда не преследовало, так что, постепенно и с большим трудом, я нашёл способ справляться с уничтожающими мыслями. Он чертовски банален и известен, пожалуй, всем женщинам настоящего и прошлого.       Поход по бутикам. Со временем я заметил: когда мой мозг целиком занят размышлениями о том, какие брюки лучше купить для конкретной блузы; какой пиджак пошить, чтобы смотрелось и стильно, и не кричаще; какие ваза и картина подойдут для интерьера; какая бижутерия будет смотреться подороже, — он совершенно отвлекается от пагубных мыслей. Способ, безусловно, недолговечный, несколько шаткий, но безотказно помогающий. После него игнорировать чувства становилось намного легче, и этого вполне хватало.       Так что после фотосессии, не теряя времени, я ранним утром следующего дня позвонил Беатрис и предложил ей пройтись вместе. Она согласилась, и мы договорились встретиться через час на Бонд-стрит.       Я быстро оделся — достаточно просто, в рубашку, никербокеры и лакированные туфли — и спустился в холл. Пришлось резко остановиться прямо перед выходом, ибо в памяти всплыла вещь, без которой я не имел права идти в бутики и салоны: разрешение деда и размер суммы, которую позволялось тратить.       Я поднимался на второй этаж, где находился временный кабинет деда, и крепко держался за перила, заставляя себя делать каждый шаг. Стоило всего один раз ударить по двери, как дед уже ответил:       — Входи, Филипп.       Я сжал мизинец в кулаке — способ, который как-то показала Энн, здорово помогал справляться с волнением — и вошёл. Дверь открылась гладко, без скрипа. Временный кабинет деда казался довольно мягким, в отличие от основного. На стене не висели ружья, не мозолила глаза репродукция «Плота "Медузы"», книжные шкафы были изготовлены из более светлого дерева. Немалую часть в приятный вид временного кабинета вносило хорошее освещение, напрочь отсутствующее в постоянном. Но из-за того, кто в нём сидел, внутри всё равно становилось тяжело и напряжённо.       Дед скользнул по мне взглядом и, не говоря ни слова, взял лист и несколько чеков с заранее поставленными подписями из среднего ящика стола. Быстрыми движениями пера он написал на бумаге сумму и протянул в мою сторону. Одним шагом я приблизился к столу, схватил лист и чеки, глазами зацепив число двенадцать, и положил в карман брюк.       — Спасибо.       — Как голова?       — Ничего, спасибо.       — Иди.       Я пулей вылетел наружу. Ещё раз посмотрев на сумму и убедившись, что точно её не забуду, я заказал такси.       Беатрис уже ждала меня около Fine Art Society. Её полное, не по-модному женское тело с ярко выраженными бёдрами и грудью украшало шифоновое зелёно-травяное платье. Никаких аксессуаров, кроме колье из речного жемчуга, не было, что показалось мне странным. Беатрис любила ювелирные украшения и умела их носить, хотя порой и перебарщивала. На платья она всегда цепляла брошь: подороже — для вечеринок, попроще — для повседневных образов; волосы украшала заколкой, почти на каждый палец надевала кольцо, на запястья — браслеты. Без всех этих аксессуаров образ Беатрис казался теперь более пустым и бедным, хоть и не безвкусным.       Снедаемый любопытством, я выскочил из машины и окликнул её.       Беатрис вздрогнула. Сперва она посмотрела немного рассеянно, не узнавая, но потом лицо сразу осветилось безмятежной улыбкой. Мне очень нравилось, как она выглядела, когда радовалась, а веселье царило на её лице практически постоянно.       — Привет!       Она крепко обняла меня, но быстро отстранилась. Я глянул на ладонь и увидел, что два кольца всё же украшали её.       — Ну что? Куда пойдём? Куда хочешь? Сначала одежду или, может, что-то ювелирное?       — Вообще-то, я бы хотел сегодня поискать что-то для комнаты. Новое кресло, например.       — Ты шутишь? — Она странно на меня посмотрела.       — Нет.       — Но, Филипп… — Она замялась. — На Бонд-стрит нет мебельных салонов.       — Ох. Я… забыл.       Мы молча глядели друг на друга. Она беспокойно хлопала глазами, а я корил себя за глупость. Поразительно, но из головы правда вылетела информация о том, что мебельных салонов на Бонд-стрит никогда не существовало.       — Что-то случилось?       — Всё в порядке. — Я покачал головой. — У меня небольшие проблемы со сном.       Беатрис — человек, которому врать совершенно не хотелось, и я действительно сказал правду. Со сном этим летом начались серьёзные проблемы (которые, впрочем, преследуют меня до сих пор). Он никогда не отличался крепостью, однако в последнее время всё стало совсем худо. Я полночи мог лежать в сознании и заснуть под утро или просыпаться несколько раз за ночь. Это сильно изматывало и порой доводило до обморочного состояния, из-за чего все события воспринимались острее, а некоторая информация могла забываться.       — Может, всё-таки обратишься к врачу?       Я поморщился.       — Нет. Ты же знаешь, как я отношусь к врачам.       Она посмотрела с сомнением, взяла мою ладонь и крепко сжала. Рука Беатрис была тёплой, немного потной, что не вызывало отвращение, и очень мягкой. Её ладони напоминали мне материнские: такие, какими они были до смерти отца. После они стали намного жёстче.       Я улыбнулся Беатрис так открыто и радостно, насколько мог. Она улыбнулась в ответ.       После небольших переговоров мы решили зайти в парочку антикварных магазинов: там вполне могло найтись какое-либо кресло. Мы спокойно пошагали по Бонд-стрит.       — Почему у тебя сегодня только два кольца и колье? — начал я, немного взбодрившись.       — О! — воскликнула она. — Мне пришлось продать большинство, чтобы отец выплатил долги. Оставила только самые любимые.       Беатрис всегда говорила о проблемах так, словно все они могли решиться с минимальными усилиями. Семья беднеет? Можно продать ценные вещи и закрыть весомые долги. Мужчина ударил тебя? Можно просто уйти. Грозит война? Можно переехать в другую страну, которая держит нейтралитет. Из-за простоты натуры Беатрис смотрела на проблемы прямо и не видела в них сложностей. Она почти не думала над ними, не впадала в уныние и затяжные размышления и просто решала их так скоро, насколько могла, а после мгновенно забывала.       Я не понимал её, но бесконечно завидовал тому, с какой лёгкостью она живёт. Беатрис часто говорила, что мне стоило бы меньше думать, но, как я ни старался, ничего не выходило.       — Может, вам как-нибудь помочь? Я могу поговорить с дедом.       — Ты что?! Мы справляемся, не волнуйся. Вообще-то…       Она замолчала, посмотрела прищурившись и хитро улыбнулась.       — И?       Беатрис хихикнула.       — У меня появился человек, который, кажется, по уши в меня влюблён.       Я замер на месте.       — Серьёзно?!       — Ты что, не веришь? — игриво спросила она.       — Верю! Почему ты ничего не рассказывала?       Беатрис пожала плечами, нахмурилась и надула губы. Вид у неё при этом всё равно оставался крайне несерьёзным.       — Да как-то не приходилось. Не стой на месте, пойдём, по пути всё расскажу!       Она пошла, не дожидаясь меня, и я молча поспешил за ней. Когда мы поравнялись, она продолжила:       — На самом деле он… странноватый. Первое время, когда мы только встретились в новом сезоне, на балу у него, он был просто ужасно скучным. Такой правильный мальчик, как твой старший брат.       Беатрис имела в виду моего двоюродного брата, сына маминой старшей сестры. Мы с ним виделись от силы десяток раз, один из которых — на его свадьбе. Он и правда был довольно чопорным и вечно скучающим молодым человеком, этаким настоящим английским джентльменом.       — Терпеть таких не могу, — продолжила Беатрис. — Всегда рядом с ними зевать хочу. Но у него уже тогда были накрашены ногти в такой, знаешь, ярко-синий цвет, и мне это показалось странным. Через пару дней, когда мы встретились лично, он оказался довольно весёлым. Правда, язык за зубами держать совсем не умеет.       — Тебе он нравится?       Беатрис уверенно кивнула.       — Странное чувство. Никогда такого не испытывала.       Я ощутил небольшой укол ревности. Я хотел поздравить Беатрис, но вместе с тем — развернуться и поехать домой. До этого момента, скажем так, я был для неё самым близким человеком после отца, и, когда появился человек, имеющий все шансы на то, чтобы меня превзойти, я почувствовал некоторую злость. Тем не менее мне удалось взять над собой верх.       — Очень рад за тебя!       Однако не до конца, ибо о том, как зовут этого парня, чем он увлекается и к какому роду принадлежит, я так и не спросил. Думаю, Беатрис всё прекрасно поняла, но не сказала ни одного осуждающего слова и широко улыбнулась.       — Спасибо!       Вскоре мы пришли к антикварной лавке, располагавшейся на самом конце Бонд-стрит. Я тут же узнал её по названию, хотя ни разу туда не заходил. Генри часто рассказывал про эту лавку, как находил в ней кучу интересного барахла, множество восточной одежды и недорогих украшений. Он обещал, что сводит меня в неё рано или поздно, но у нас постоянно находились дела интереснее.       Стоило нам войти, как в нос сразу же ударил запах ладана. Он смешивался с пылью и неприятно щекотал ноздри, и я чихнул несколько раз подряд. Антикварная лавка ярко освещалась светом, проходившим из чистого большого окна.       К нам вышел китаец: не совсем старый, но и далеко не молодой, одетый в богатые, европейского стиля одежды, с парочкой перстней на правой руке. Он осмотрел нас и на чистом английском произнёс:       — Приятно видеть молодую пару средь белого дня. Что вы ищете?       Незнакомцы постоянно принимали нас с Беатрис за пару — мы имели привычку ходить под руку, — но ни я, ни она не возражали. В нашем понимании не было ничего катастрофического в том, что человек, которого мы увидим раз или два в жизни, будет считать нас возлюбленными.       — Кресло, — сказал я.       — Возможно, я бы глянула какие-нибудь украшения. Не сильно дорогие.       Я покосился на Беатрис и едва удержался от едкого замечания.       — Как мне к вам обращаться? — спросил китаец.       Мы представились.       — Хорошо. Я — Лю Чжэнь. Позвольте я сначала покажу кресла для Филиппа, а потом отведу Беатрис к украшениям.       От того, что Лю Чжэнь сразу назвал нас по имени, обойдя обезличенные «сэр» и «дама», стало не по себе. Ничего страшного, по сути, не произошло, но в моём понимании владелец лавки должен так обращаться только к постоянным покупателям. Беатрис не смутилась.       Комната, в которой мы находились, состояла в основном из нескольких рядов одежды: как европейской, так и азиатской. Я не стал вглядываться, но, по ощущениям, вся она была сшита из дорогой ткани. Также здесь находился прилавок, прямо напротив окна. В стене перед нами стояло два прохода, занавешенных длинными бусами. Лю Чжэнь отвёл меня в левый.       Эта комната отличалась от предыдущей более крупными размерами. Она всё так же хорошо освещалась и была заставлена мебелью: тут находились и кресла, и столы, и комоды, и диваны. На столах красовались наборы сервиза, в шкафу со стеклянными дверями — шкатулки. Ладаном пахло слабее, но зато пыли летало в два раза больше.       — Беатрис хочет посмотреть что-то со своим спутником?       — Ох, нет. Я бы взглянула на украшения, пожалуйста.       Они ушли.       Внимание привлекло кресло, отделанное бордовым бархатом. На него падал яркий дневной свет, ткань переливалась и блестела. Кресло выглядело весомо, величественно и заставляло обратить на себя внимание. Сразу возникла картина того, как я наконец красиво отделаю комнату в Оксфорде и приведу Генри уже не в простое бедное съёмное жильё, а во вполне приличное место. Сердце сразу застучало быстрее. Времена, когда я выстраивал каждое движение, желая привлечь внимание Генри, давно прошли, но небольшое стремление показать ему, чего я стою, всё же оставалось.       Я сел. Кресло оказалось мягчайшим — в таком будет замечательно заснуть за вечерним чтением.       Цены не нашлось: её не было ни на кресле, ни на столике рядом с ним, ни на полу, — нигде. Не лежало даже книжечки со списком продукции и ценами, какие предпочитали некоторые магазины. Пришлось искать Лю Чжэня.       Стоило мне выйти и взглянуть на входную дверь, как через неё вошёл Генри.       А за ним — Джон.       Генри сразу меня заметил, поймал взгляд, словно знал, что именно в этот момент я буду здесь. Его губы слегка приоткрылись от удивления. Он несколько раз моргнул. Я смотрел на него в ответ.       — Филипп! — вскрикнул Джон. В голосе явно чувствовалась радость. — Ты зачем здесь?       — Я… Да, я тут с Беатрис. Просто так забрели, я кресло выбираю, а она — украшения.       — Приятно увидеться, — несколько суховато сказал Генри, подошёл и порывисто обнял, крепко сжав мои плечи. На секунду почудилось, что он вот-вот поцелует мне шею или скулу, как часто это делал.       Объятие вышло очень странным и искренним. Оно пришлось совершенно не к месту, но ощущалось приятно и тепло; сразу вспомнилось, как в стенах колледжа мы быстро, тайком обменивались объятиями и поцелуями.       Генри отстранился, и я совсем перестал понимать, рад он нашей встрече или раздосадован, ожидал он её или нет. Подобные недопонимания случались часто. Генри казался открытой книгой, которая легко читалась, но при этом внутри неё друг с другом склеилось множество листов, беспощадно рвавшихся, стоило только попытаться их разъединить.       — А кто такая Беатрис?       Я совершенно обомлел от воспоминаний и возникших вопросов и на несколько мгновений забыл о Джоне.       — А это я. — Из-за навесных бусин выскочила Беатрис. — Рада знакомству!       Она сделала реверанс, Джон немного поклонился.       — Тоже рад знакомству с такой прелестной дамой. Джон Россетти.       Беатрис в ответ робко хихикнула. Она не задержала внимания на новом знакомом и сразу переключилась.       — Привет, Генри!       — Давно не виделись, дорогая.       — Около дня, сладкий.       Генри закатил глаза. Беатрис любила беззлобно передразнивать его манеру обращаться ко всем не иначе как «дорогой», «дорогая», «хорошие мои» и тому подобным образом. Он никогда на неё за это не злился: все прекрасно понимали, что Беатрис так делала скорее из-за озорства, чем из-за желания задеть.       — Дни текут так протяжно, дорогая, что страшно. — Генри лениво растянул слово «так», наверное, чтобы мы сполна почувствовали, насколько долго они для него идут. — По ощущениям, не видел тебя несколько лет.       — По ощущениям, видела тебя вчера, — парировала Беатрис. — Ты нашёл что-нибудь? — обратилась она ко мне.       — Не поверишь, но да. Но не увидел ценника.       — У Лю Чжэня такая особенность, — вставил Генри. — Он хочет, чтобы за ценой обращались только к нему.       Стоило упомянуть хозяина лавки, как он сразу появился.       — Генри! Давно не виделись! За новой одеждой?       — Именно, дорогой.       — Я как раз отложил кое-что для тебя. Но сначала нужно закончить с Филиппом и Беатрис. Вас что-нибудь заинтересовало?       — Да, кресло из бордового бархата. Сколько оно будет стоить?       — Хороший вкус. Его отдала мне одна аристократическая обедневшая английская семья. За него я заплатил им большую, да, большую сумму. Оно из Франции, датировано тысяча восемьсот семьдесят шестым годом. Я тщательно почистил бархат и подкорректировал ножки, так что оно совсем как новое. Двадцать фунтов.       Сумма превышала ту, которую мне позволил потратить дед. Я кинул взгляд на Генри, понадеявшись, что тот немного займёт или попросит скидку как постоянный покупатель. Он, кажется, готовился проигнорировать меня и уйти в другую комнату, но в ответ всё же посмотрел, и я, не теряя времени, как бы ненавязчиво поправил левую прядь и обнажил ряд белых шрамов возле уха.       Генри мгновенно замер, немного подумал и принял самое благожелательное выражение лица. Он тут же отошёл от Джона и обратился к Лю Чжэню:       — Понимаете, дорогой, Филипп — мой очень близкий друг. Я бы хотел…       Ненадолго Генри задумался, словно прикидывая, насколько сможет снизить цену. Однако поступил он, как и всегда, самым шокирующим образом. Он достал из кожаной сумки, которую всегда носил с собой, чек, положил на прилавок и, попросив ручку, быстро вывел нужную сумму.       — Вот, дорогой, — сказал он, протянув его Лю Чжэню. — Я целиком оплачиваю кресло.       Я так и остолбенел. Генри глянул на меня и подмигнул, словно не сделал ничего из ряда вон выходящего.       — Когда будете забирать кресло? — вежливо спросил Лю Чжэнь.       — Я… — Мне кое-как удалось сосредоточить внимание на хозяине лавки. — Завтра утром к вам приедут рабочие и заберут его.       Лю Чжэнь кивнул и переключился на Беатрис. Она расплатилась купюрами и сняла с себя жемчужное колье. Оно отправилось глубоко в сумку. Его место заняла простая нефритовая подвеска. Беатрис светилась от счастья и искренне благодарила Лю Чжэня.       Зашуршали подвесные бусы, я оглянулся и понял, что Генри и Джон ушли в другую комнату, не сказав ни слова. Внутри чувства тревоги и злости перемешались, я взял Беатрис за руку и вывел её на воздух.       — Ой! Ты чего так резко?!       — Прости. Мне стало очень душно.       Беатрис прищурилась. Она понимающе покачала головой, решила промолчать и быстро приняла беззаботный вид.       — Как славно всё вышло! — сказала Беатрис. — Заскочим после ресторана в ломбард?       — Зачем?!       — Я хочу отдать колье.       — Почему?       — А зачем оно мне? — Она пожала плечами. — Нефритовый кулон мне нравится намного больше, и я ещё денег получу.       Готовность Беатрис расставаться с ценными вещами пугала. Ещё до банкротства отца, после которого Беатрис продала большинство драгоценностей, у неё имелась привычка постоянно менять вещи, украшения и мебель. Если она уставала от дорогого кашемирового платья, которое носила от силы пару раз, и находила, например, дешёвую льняную юбку и блузу, то без сомнения продавала платье и покупала новый комплект одежды.       Я не видел в этом никакого смысла и постоянно спрашивал о причинах, на что получал ответ: «А зачем оно мне? Я буду только уставать, думая о том, какое скучное платье висит в шкафу. От него проще избавиться». Мне всегда оставалось лишь непонимающе качать головой.       — Давай я куплю его.       Я почти не думал над предложением, оно вышло само собой, но показалось столь правильным, что даже не вызвало удивления. Беатрис с сомнением осмотрела меня с ног до головы, словно я был оборванцем с улицы, просящим отдать колье бесплатно.       — Твой дедушка точно не дал тебе такой суммы. Разве он не будет против?       — Будет, конечно. Но, надеюсь, он поймёт. Я подарю колье матушке.       Беатрис думала недолго.       — Хорошо! Тогда после ресторана — в банк?       — Именно.       Мы болтали всю дорогу до ресторана. Постепенно становилось всё сложнее на нём сосредоточиться: размышления о произошедшем в лавке начинали неприятно колоть сердце. Я думал, почему Генри ходил с Джоном без Энн, гадал, хорошо ли им было вместе и о чём они разговаривали до того, как увидели меня. Неприятно сознавать, но, кажется, то проявлялась ревность, крайне горькая и досадная.       С нашего знакомства и до этого момента Генри добровольно проводил время наедине только со мной и Энн, и вынужденно — с несколькими однокурсниками. То, что нашёлся ещё один человек, который получал внимание Генри, пугало и настораживало.       Беатрис заметила моё поникшее состояние и сразу догадалась о причинах.       — Что у вас с Генри?       — Всё в порядке. — Я покачал головой. — Нет, правда. Ничего не произошло.       — Ты ревнуешь его к тому итальянцу?       — Что?! Боже правый, Беатрис, не неси чепуху.       — Не стоит. — Она оставила мои слова без внимания. — До того как познакомиться с тобой, Генри часто проводил время с разными парнями и заканчивал общение не позже чем через неделю. Единственным, кто смог продержаться с ним дольше, был только ты. Не стоит волноваться, через неделю Джона след простынет.       Я хохотнул.       — Честное слово, Беатрис. Всё замечательно. Спасибо.       — Как знаешь. — Она улыбнулась. — Мы пришли! Давай скорее, я очень голодна.       Нас проводили за столик. Я попросил томатный суп, ростбиф и бутылку просекко для обоих и сразу получил благодарный взгляд Беатрис. Беатрис, поняв, что теперь может не думать о напитке, заказала два блюда: ризотто и стью с говядиной.       К тому моменту обед уже прошёл, а до ужина оставалось около часа, так что мы сидели практически в одиночестве. Только в паре столиков от нас шумно ели джентльмены примерно сорока лет, порядком опьяневшие.       За едой мы с Беатрис не разговаривали, и я вновь стал по кругу прогонять мысли и беспокойства по поводу Генри. Я гадал, права ли Беатрис с предположением о том, что Джон исчезнет через неделю, строил сценарии о том, что будет, если она окажется не права, и в конце концов пришёл к воспоминаниям об истории наших с Генри отношений.       После ситуации в комнате, когда Генри сравнивал нас с Харуном ар-Рашидом и Джафаром, наши отношения стали интимнее. Они не приобрели оттенок романтичности или сексуальности, но с Генри мы точно сблизились. Хотя вполне возможно, что ничего нового и не произошло, а изменилось только моё восприятие обычных вещей.       Прежде всего, Генри стал чаще приходить ко мне в квартиру и дольше оставаться. Примерно весь тот период — ровно до события, о котором я расскажу немного позднее — он говорил об одиночестве человека в современном мире, находящемся на грани войны, постоянно пересказывал любимые сказки (больше всего мне запомнился «Рассказ о дочери, сыне и певице», ибо он показался весьма занимательным) и декларировал газелли.       Генри стал чаще касаться меня. То были не любовные касания, а вполне обыденные: он легко и быстро трогал руку, когда хотел попросить помощи, хлопал по плечу при встрече, задерживая ладонь немного дольше обычного, и давал мягкие подзатыльники, когда в шутку злился. Иногда касания приобретали более откровенный оттенок, например на вечеринках, где собиралась небольшая компания студентов, опьянённый Генри мог просидеть весь вечер, прижимаясь ко мне.       Конечно, я всё прекрасно замечал, но не был сполна уверен в правильном толковании его действий. Пожалуй, все влюблённые боятся допустить мысль о том, что объект их желания может отвечать им взаимностью. Я — не исключение. Вскоре, однако, ситуация стала кристально ясной.       Это произошло в середине октября, после занятий, в лесу, куда мы решили пойти выплеснуть гнев от заваленного теста.       Точнее, я тест сдал успешно, даже лучше, чем обычно, но Генри, которому равнодушное отношение к учёбе дало о себе знать, завалил его с крахом и страшно взбесился.       — Если я вернусь в комнату, — сказал он, — я там всё разрушу к чертям. Я в лес, ты со мной? Да? Нет?       Почти без размышлений я последовал за ним, побоявшись оставить его в таком настроении.       Погода стояла тёплая, ещё можно было услышать редкое щебетание птиц. Каждый шаг сопровождался чавкающим звуком. Уже подгнившие от дождей и слякоти листья создавали мягкий настил, и мне иногда казалось, что я иду по болотистой местности. В обычном своём состоянии я бы побеспокоился о сохранности моих туфель, но было совершенно не до них. Деревья росли не очень близко друг к другу, так что прелый запах листьев и сырости разбавлялся лёгким ветром. Мы с Генри не разговаривали. Он шёл впереди, сильно сжимал кулаки и тяжело дышал; я плёлся в паре шагов от него, позволяя ему выплёскивать гнев, и внимательно следил.       Я не любил, когда Генри злился. Внутри всегда всё сжималось от страха, как бы он ничего с собой не сделал. Я не хотел, чтобы он страдал и испытывал негативные эмоции, которые затемняли сознание. Наблюдать за Генри в такие моменты становилось чертовски больно и тошно, но я старательно терпел.       Генри замер и со всей силы, явно не подумав, ударил кулаком по краю дерева. Рука резко прошлась по коре. Генри вскрикнул и упал на колени, сжав раненую ладонь здоровой. Я мгновенно приземлился рядом.       — Дай, дай руку сюда. Быстро!       Я весь трясся, мне стало так страшно, словно Генри грозила смерть и если немедленно чего-то не предпринять, то она непременно его настигнет. Не ожидав, что на него прикрикнут, он немного успокоился и протянул ладонь.       Вся тыльная поверхность, от костяшек пальцев до начала лучевой кости, активно покрывалась кровью. Она постепенно переходила на белый рукав рубашки, окрашивая его в красный. Виднелись небольшие занозы. Меня чуть не затрясло.       — Это кошмар, Генри, чем ты только думал. — Я перевёл взгляд на его лицо. — Нужно срочно возвращаться.       Он посмотрел на меня так, как в комнате, когда рассказал про Харуна ар-Рашида и Джафара: расфокусированно и задумчиво. Зрачки сильно расширились, как от кокаина. Я постарался принять суровый и строгий вид, но не могу ручаться, что это действительно вышло, ибо голова едва соображала от испуга.       Вдруг Генри вырвал раненую ладонь, быстро схватил меня за шею, наклонился и поцеловал. Его губы были влажными, искусанными и немного кровили. В груди появилось ясное и сильное желание прижать Генри крепче и навсегда оставить при себе, однако я не двинулся с места.       Мы целовались недолго. По шее потекла небольшая струйка крови, идущая от ладони Генри. Я сразу пришёл в себя, осознал происходящее, и лёгкое удовольствие заменило ещё более сильное волнение. Я перехватил раненую руку, прервал поцелуй, встал и сразу пошёл к корпусу. Генри, ещё не отошедший, чуть не упал лицом в грязь, но сумел вовремя встать и побежать за мной.       Медсестра удивлённо на нас посмотрела, когда мы появились на пороге кабинета. Она отправила меня домой и оставила Генри.       Весь вечер сердце колотилось безостановочно. Я без конца порывался написать Беатрис письмо о произошедшем, но зачёркивал каждое выходившее из-под пера слово. Я принял горячую, на грани кипятка, ванну, нарезал сотни кругов по комнате, вновь садился за письмо, вставал, принимался за книгу и тут же бросал, продумывал то, что скажу, когда Генри появится на пороге. В общем, находился в беспокойном и томительном ожидании.       И, разумеется, забыл абсолютно всё, что планировал сказать, когда Генри наконец появился на пороге квартиры уже ближе к ночи. Он выглядел не менее рассеянным, чем я, но смущённым не казался. Генри вошёл и закрыл дверь. Я молчал.       — Послушай, дорогой. — Он сложил руки вместе и тяжело выдохнул. Я отметил, что на тыльной стороне правой ладони прочерчивались многочисленные тонкие царапины. — Давай разъясним ситуацию.       После его слов всё волнение, скопившееся за вечер, мгновенно выплеснулось. Не став слушать, я обеими руками схватил Генри за шею, наклонил к себе и грубо, напористо поцеловал. Внутри всё сжалось от страха. Генри же почти сразу схватил мою макушку и ответил.       В ту ночь он остался у меня. С той ночи мы начали встречаться.       Через неделю, на одном из вечеров, когда у Генри в доме собрались студенты, он утомился от толпы, взял меня под руку и, громко объявив об уходе, вывел нас на ночную улицу. Ненадолго все разговоры гостей утихли, но не успели мы с Генри спуститься по лестнице, как они возобновились. То была наша первая ночная прогулка, имеющая романтический характер, и она безвылазно врезалась в память, хотя, в сущности, едва ли её можно назвать примечательной.       У каждого, пожалуй, кто встречался, имелась подобная история. В такие прогулки обычно держатся за руки не отрываясь, много и скромно целуются, смотрят на звёзды, забегают, веселясь, в заведения, которые работают круглые сутки, и при этом ни в коем случае не пьют алкоголь. У нас с Генри всё шло ровно таким же путём.       Прочнее всего из той ночи запомнилось, как мы вышли к частным владениям и увидели яблони в чьём-то саду. Генри заговорщически мне рассказал:       — Дорогой, не поверишь, я в детстве обожал воровать с Долли яблоки из нашего сада. Мама не любила этого, конечно, и запрещала. Но нас это не останавливало. После чая, когда матушка ложилась отдохнуть, мы с Долли просили слуг нас не выдавать и выбегали в сад. Я лез на дерево, Долли оставалась на земле. Я кидал ей яблоки, а она ловила и складывала в игрушечную корзинку. Мы потом их не ели и оставляли в саду.       — Почему?! — смеялся я.       — А смысл, дорогой? Суть была в процессе.       Я, пожалуй, в сотый раз за ночь захохотал от счастья и в шутку спросил:       — И что ты предлагаешь?       — Давай своруем эти яблоки.       — И не съедим?       Генри кивнул.       — Кинем кому-нибудь под дверь.       Разумеется, я согласился. Генри несколько раз чуть не упал, пока пытался взобраться хотя бы на нижнюю ветку, и я успел тысячу раз проклясть нашу затею. Когда первостепенной задачей стало не сломать спину, все движения Генри потеряли обычную грацию и жеманность и стали грубыми, быстрыми.       Наконец, расцарапав руки и, скорее всего, посадив кучу заноз, Генри смог забраться и сесть на ветку. Он не без труда срывал по яблоку и кидал мне. Первое я благополучно поймал, второе и четвёртое — тоже, а третье пропустил и, пытаясь его найти, случайно раздавил.       С тремя уцелевшими яблоками мы поскорее ушли с чужого участка и подбросили их под дверь дома, находящегося на другой улице.       Конечно, этот эпизод едва ли можно назвать хоть сколько-то оригинальным — как по мне, почти каждая пара на первых свиданиях воровала что-нибудь мелкое и незначительное, — но он запомнился как один из самых счастливых моментов в жизни.       В отношениях с Генри всё шло благополучно и приятно, хоть и не совсем гладко из-за его переменчивого характера.       Например, однажды утром, в колледже, первым, что он мне сказал, было:       — Родители опять прислали письмо. Они хотят в следующем сезоне вывести меня в свет и найти мне невесту.       — И в чём проблема?       — Ты шутишь, дорогой? Посмотри на меня, я похож на того, кому нравятся женщины?             — Справедливо. — Я хохотнул. — Но твои родители хотят устроить тебе благополучную жизнь.       И тут он вспыхнул:       — Мои родители просто хотят от меня избавиться, но боятся сказать об этом прямо.       — Я уверен, что это не так.       — То, что тебе повезло, не значит, что такая же судьба постигла всех.       Генри прекрасно знал, как задеть за живое, и, безусловно, кинул эту фразу, желая вывести меня на эмоции. Я крепко стиснул зубы, чтобы не накинуться в ответ и не начать ссору. Он, немного подождав, хмыкнул и ушёл в другой конец кабинета.       В тот день мы не разговаривали, а на следующий я успешно сделал вид, словно нашего прошлого диалога не существовало, и Генри подыграл моей затее.       Подобным образом мы сохраняли доверие, веселье и новизну в отношениях вплоть до февраля тысяча девятьсот двадцать девятого года.       В тот день мы, как обычно, сидели у меня. Домовладелица тогда уехала к дочери и её мужу, большинство жильцов только-только возвращалось в комнаты, многие квартиры пустовали, так что в доме тишина стояла на редкость приятная. На улице не гуляли шумные студенты, но мимо порой пробегали голосистые дети, разрушая царивший покой. Окно, как и всегда, я запер, и внутри сохранялось тепло, которое не тревожил ветерок.       Генри принёс бутылку бургундского вина и сразу предложил распить. Её он держал слегка подрагивающей рукой, и в целом с порога в нём прослеживалась некоторая нервозность, жесты казались резковатыми, однако я, стараясь не портить себе настроения, предпочёл проигнорировать эти детали (так как, в сущности, они не были необычными и мне уже приходилось с таким сталкиваться).       Бокалы для шампанского (иных в квартире не нашлось) быстро оказались на столе и наполнились вином до самых краёв. Закусок не было, так что пили мы с Генри почти на голодный желудок.       Я сидел за письменным столом, Генри — на краю кровати, мы неотрывно смотрели друг на друга и обсуждали наших однокурсников.       — Мой дорогой, мне кажется, Оскар вскоре станет отцом.       — С чего вдруг?       — Я подслушал один разговор. — Генри закатил глаза, увидев, как неодобрительно я на него посмотрел. — Не строй из себя святого, дорогой, если бы тебе не было интересно, ты бы меня сразу прервал. — Я промолчал, и он продолжил: — Он рассказывал Себу о том, как на зимних выходных к ним в поместье приехала семья, с которой их семья замечательно общалась, с двумя дочерьми и сыном. И… Скажем так, достаточно быстро Оскар смог соблазнить старшую дочь, и они провели вместе прекрасное время. Оскар считал, что на этом всё и закончится, ведь жениться-то он должен на другой, но ему пару дней назад пришло письмо, в котором Сильвия, так звали старшую дочь, рассказала, что беременна.       — Какой кошмар.       — Вот Себ сказал точно так же. — Генри пригубил вина.       — Печально, что так вышло.       — Воистину. Печально, когда временная страсть губит жизни нескольких людей.       — Мне кажется, он мог это предвидеть. Чем Оскара не устроила его невеста?       — Очевидно, что он её не любит.       — А Сильвию он любит?       — Понятия не имею, дорогой. — Генри пожал плечами. — Но это уже не имеет значения. Предлагаю сделать ставку, когда в «Таймс» появится объявление о помолвке Оскара и Сильвии.       — Думаешь, они не сделают попытку замолчать ситуацию и избавиться от ребёнка?       — Боже упаси, более чем уверен, что они не рискнут.       Таким же образом мы прошлись по всем остальным студентам, которых знали, но, когда темы исчерпали себя, замолчали и тихонько потягивали вино. На улице ветер усилился, в комнату проникало лёгкое неприятное завывание. Я смотрел на Генри, он — куда-то в окно, крепко о чём-то задумавшись.       Когда Генри сделал последний глоток, то поставил бокал на кровать, придерживая его рукой. Он повернулся ко мне и сказал:       — Хочу прочитать тебе несколько бейтов. От Ибн-аль Фарида. Ты знаешь его?       — Нет.       Ничего не подозревая, я спокойно долил себе вина и предложил Генри. Он отказался.       — Ничего, дорогой. Это отрывок из «Большой Касыды».       И тягучим, мелодичным голосом он начал читать, делая небольшую паузу после каждого двустишия:              — Я лишь насмешки слышу от людей,       Когда пою им о любви своей.       «Где? Кто? Не притчей, прямо говори!» —       Твердят они. Скажу ль, что ты внутри,              Что ты живёшь в родящей солнце тьме, —       Они кричат: «Он не в своём уме!»              И брань растёт, летит со всех сторон…       Что ж, я умом безумца наделён:       Разбитый — цел, испепелённый — твёрд,       Лечусь болезнью, униженьем горд.       Но слышу: над безумием моим       Смеётся кто-то и ворчит сурово.       И кто-то вздор несёт, рассудок потеряв,       Пока не схватит смерть меня, безумца, за рукав.       Быть может, каждого почившего могила       За жизнь безумную сполна вознаградила.              С громким стуком я поставил бокал на стол. Вновь появилось ощущение, что меня пырнули в живот, но только теперь оно совпадало с действительностью. Левой рукой я скрутил указательный палец правой, чтобы успокоиться и отвлечься на лёгкую боль. Генри неотрывно, ожидающе осматривал меня и слегка улыбался.       Все, кто знаком со мной и кто хоть немного осведомлён о моём прошлом, прекрасно понимают, как тяжело я реагирую на тему безумства. При любом упоминании психиатрических клиник, болезней с головой и тому подобного я сразу выхожу из разговора до тех пор, пока тема не будет исчерпана. Возможно, позиция весьма глупая, и мне давно бы следовало её поменять, но я никак не мог.       Конечно, Генри лучше остальных всё знал.       — Зачем? — спросил я.       — Зачем что?       — Ты специально хочешь вывести меня на эмоции, верно?       — Вовсе нет! — Тон его голоса стал мягким. — Просто мне очень понравилось стихотворение.       Я не помню, о чём мы говорили, но ясно вижу каждое действие. Возможно, не стоило так остро реагировать, и всё бы кончилось вполне благополучно, однако сдержать гнев не вышло. Я чувствовал себя преданным, получившим удар в спину от близкого, почти родного человека. Таких слов я мог ожидать скорее от деда, чем от возлюбленного.       Я вскочил. Я нагрубил Генри. В ответ он порывисто встал, забыв про то, что держит бокал в правой руке. Началась ссора. Мы кричали друг на друга, в принципе, не сильнее обычного, но раньше во мне никогда не кипело столько злости. В порыве эмоций я дал Генри пощёчину. Он удивлённо посмотрел на меня и замер на несколько секунд. Я предугадал, что он ответит тем же, и попытался уклониться. Генри хотел ударить кулаком, но я поменял положение, и получилось так, что удар пришёлся фужером прямо о кость рядом с ухом.       Послышался звон стекла. Бокал разбился. Мы тут же пришли в себя. Невыносимо заболела левая часть лица. Генри ошалело смотрел на меня. Я потрогал щёку и висок. Ладонь наткнулась на сотню мелких осколков, которые вошли в кожу. Посмотрев на руку, я увидел, что она вся в крови.       — Господи, — прошептал Генри. — Чёрт подери, господи.       Он схватил неподвижного, не отошедшего от шока меня за плечи и насильно усадил на кровать.       — Сиди здесь. Боже правый. Сиди здесь. Не вставай. Я сейчас, я вызову врачей.       Генри убежал, а я продолжал неотрывно смотреть на окровавленную ладонь, не веря в происходящие. От боли на глаза наворачивались слёзы. Я не мог дышать. То на рукав домашнего костюма, то на брюки капала кровь. Начинало тошнить, и на секунду мне показалось, что всё шампанское, выпитое за вечер, скоро окажется на кровати. Разум понемногу затихал, вокруг темнело, уши оглушало от звона. Я упал в обморок.       Плохо вспоминается, что произошло после. Ещё в комнате, до приезда врачей, меня привёл в сознание Генри и не давал уснуть. Левой рукой он крепко держал мою целую щёку, а правой — за спину. По ощущениям, он старался успокоить и внушить, что скоро мне станет лучше. Он постоянно, почти каждую минуту, целовал меня и извинялся. Отвечал я что-то или нет — не помню совершенно.       В карете скорой помощи я уснул и проснулся уже в палате. В комнате было тепло. Ярко светила лампочка и резала глаза. От жёсткой кушетки неприятно болела спина, и я постарался как можно скорее сменить положение и сесть. Левая часть лица горела от боли. Я потянулся к ней, но на секунду вздрогнул, испугавшись, что вновь наткнусь на осколки. Сделав глубокий вдох, я всё же потрогал её. Вместо крови и стекла там оказались бинты, закреплённые пластырем. Я судорожно вздохнул. Мелкие царапины не скрыли, и я бесконечно долго, как загипнотизированный, водил по ним кончиками пальцев.       Ясные мысли наконец вернулись, мир больше не казался сюрреалистичным и размытым, и я сразу начал сомневаться во всём. Однако левая часть лица болезненно подтверждала правдивость прошедших событий.       Лучшим решением тогда стал разрыв всех связей с Генри. Представление о нём поменялось, из мыслей ушла вся идеализация его образа, и я мгновенно, со всей категоричностью, решил прекратить отношения.       Мы не говорили о произошедшем, когда Генри пришёл в больницу. Мы вообще в тот день почти не говорили: он только спросил, как я, и, получив холодный ответ о том, что неплохо, тихо продолжил сидеть около десяти минут.       Я заметил на его внутренней части правой руки, на месте, где раньше находилась линия жизни, свежий глубокий шрам. Я не спросил про это тогда и никогда не спрашивал после.       Мы не разговаривали друг с другом около двух недель, и мне почти поверилось, что это навсегда.       На очередном вечере нашего однокурсника мы впервые встретились не в учебной обстановке. Мелкие царапины к тому времени уже подзажили, шрамы от более крупных осколков затянулись некрасивыми белыми рубцами и, сколько я ни мазал их кремами, не хотели скрываться. К счастью, у волос хватало длины, чтобы их прикрывать.       Выходить в свет стало немного стыдно и неловко. Решился я только потому, что Беатрис написала огромное письмо и уверила, что, взяв «перерыв», я сделаю хуже своей репутации и покажу, как меня легко вывести из строя. Поэтому вечеринки у однокурсников я стал посещать уже через неделю после произошедшего.       Я не сказал Генри ни слова, он — тоже, однако в какой-то момент вечера он появился рядом на диване. Никто не обращал на нас внимания, так что вряд ли в том, чтобы посадить нас вместе, присутствовал злой умысел. Скорее, то была просто забавная шутка случая.       Сначала мы сидели, вытянувшись, что называется, по струнке, но никто из нас не пытался уйти. И в какой-то момент, когда напряжение немного спало, а я поддался атмосфере веселья, Генри положил голову мне на плечо.       Тело само собой вздрогнуло, стало сразу хорошо и приятно. К горлу подступил ком волнения, в животе всё скрутило, а руки мигом вспотели. Ничего не забылось, ощущение, что меня предали, грызло изнутри, обида и непонимание вызывали слёзы, но я вдруг осознал: без Генри я не смогу.       В ту же ночь мы помирились, и общение продолжилось.       Ничего не вернулось к прежнему руслу. Отношения стали восприниматься болезненнее, тяжелее, в них больше не было прежнего доверия.       Где-то через девять дней после нашего примирения Генри пришёл ко мне с тортом. Мы решили не пить алкоголь, и я заварил масалу, добавив молока, для него и жасминовый чай для себя.       — Я так устал, дорогой! — воскликнул Генри, поставив торт на стол. — Почему университет настолько сложнее школы?       — Чего же ты ждал?       — Что мне всё будет даваться так же легко, как и раньше, конечно!       Генри открыл коробку, взял нож и неожиданно резко и опасливо оглянулся в мою сторону. Увидев, что я рядом, он передвинул торт на другой конец стола и сам отошёл подальше.       Подобные моменты наполняли наши встречи примерно два месяца. Даже когда шрамы стали не такими явными, когда все вокруг забыли о случившемся, когда я его простил и сказал об этом открыто, — Генри всякий раз продолжал опасливо на меня смотреть, когда к нему в руки попадали ножи, легко бьющиеся предметы или горячий чай. В каждом его движении прослеживался панический страх. Я относился к новой причуде равнодушно и порой наслаждался таким бережным отношением.       А потом мы как-то разом, в один день, сделали вид, словно ничего не произошло. Мы и до того не говорили о том дне, словно понимали, что разговор только приведёт нас к очередной ссоре. В наших воспоминаниях его стёрли. Отношения приобрели вид прежних, приятных и весёлых, но не таких тёплых и близких. Они стали бледным подобием того, что было раньше, однако и это нас с Генри устроило сполна.       Проанализировав все события, просмотрев, скажем так, историю наших отношений, я вполне осознал, почему Генри сильно привлёк Джон. Новый человек, к тому же итальянец, наверное, стал для него интересным опытом.       Беатрис, увидев, как крепко я задумался и перестал есть, напряглась и спросила:       — Филипп? Всё в порядке?       Я поправил прядь волос.       — Всё замечательно, я уже множество раз это повторял.       Мы напряжённо помолчали.       — Знаешь, Беатрис, — продолжил я, — помнишь ту ситуацию с Генри в феврале?       — Разумеется.       — Мы с Генри так ни разу и не говорили о ней. Думаю, сейчас настало время. Как считаешь, стоит ли?       — Ни разу?! — Беатрис захлопала глазами.       — Ну… Да?       — Ты сейчас серьёзно? Или шутишь?       — Никогда в жизни я не стал бы шутить над тобой. Особенно с такой темой. Я предельно серьёзен.       Беатрис разочарованно вздохнула и прикрыла глаза. Мне стало стыдно, хотя, по сути, я перед ней ни в чём не провинился. Она съела несколько ложек супа, к которому, вопреки традициям, всегда приступала после основного блюда.       — Прежде всего вам стоило поговорить об этом, Филипп, — строго сказала Беатрис. — Я так зла на тебя сейчас, ты просто не представляешь.       Я легонько положил ладонь на её. Она не вырвала руку, но переместила поверх моей и крепко, поддерживающе сжала. В груди разлилась уверенность в принятом решении и желание как можно скорее позвонить Генри и назначить встречу.