Прямой силуэт

      До поездки к Леманам в моей жизни случалось всего одно серьёзное светское мероприятие: зимний бал в родовом поместье Кантвеллов. Я попал туда неожиданно и, скажем так, без законных оснований.       На каникулы мне пришлось вернуться в родной дом. После напряжённой учёбы я наконец мог позволить себе отдохнуть и прочитать все те книги, которые вышли за прошедшие полгода, но до которых не доходила рука. Первые дни протекали легко и приятно: завтрак, отдых, обед, отдых, ужин и сон. Я почти не выходил из комнаты, и даже во время утренних приёмов пищи мне порой удавалось остаться в спальне и никуда не идти. То было блаженство, схожее с райским, и всё прекрасно дополнило письмо, пришедшее от Генри. Оно до сих пор хранится у меня, и лучшим решением будет его без изменений переписать. Оно гласило:       «Дорогой Филипп, надеюсь, у тебя всё хорошо, потому что у меня — замечательно. Дни проходят в крайней скуке и безделье, нет желания даже читать. Целыми часами лежу на кровати и сплю. Пишу тебе затем, чтобы сообщить одну интересную новость. Родители хотят устроить приём на несколько дней и зимний бал. Я спросил у них разрешения, и они позволили тебе приехать. Можешь позвать и своих родных, их тоже пригласили. Будет ещё и Энн, но насчёт Беатрис и Дафны не уверен. Очень тебя жду, надеюсь, ты приедешь.

С любовью, Генри».

      В момент прочтения письма я, кажется, чуть не вскрикнул от радости. Тогда в голову не пришло понимание, что мне придётся присутствовать на серьёзном приёме и соблюдать чёткие правила, ибо все мысли заняли мечты о том, как хорошо я проведу время вместе с Генри и как поближе узнаю Энн.       Все родные отказались от приглашения, но меня, скрепя сердце, отпустили. Мама распереживалась и весь день перед отъездом провела в моей спальне, напутствуя:       — Дорогой, ох, какое упущение, что я не познакомила тебя с правилами этикета раньше. Ты у меня умный, не спорю, но боюсь, одного твоего ума не хватит, чтобы вести себя там прилично… К Кантвеллам, пожалуй, приедут и герцоги, и графы… Может быть, кто-то из королевской семьи! — Она недолго помолчала.       — Мам, правда, всё будет хорошо. Мы же тоже соблюдаем этикет.       — Ох, дорогой, ты не понимаешь! Это совсем разные вещи!       Тут стоит обозначить, что пару раз мне всё же приходилось побывать на балах моего деда. К сожалению, мне, как человеку, которого с детства не учили этикету и танцам, первый бал показался сущим адом. Второй прошёл несколько легче, но после него мама стала просить для меня разрешения не посещать их. Дед, почти не возражая, позволил, и с тех пор, вплоть до двадцатилетия, ни один бал я не посетил.       — Садись, дорогой. Я попробую всё кратко рассказать.       Я покорно сел, не желая её расстраивать, и делал вид, что внимательно слушал. Благо мама вновь утонула в собственных мыслях и не требовала повторения сказанного. На самом деле, умение лишь притворяться заинтересованным спасало меня постоянно, и в итоге этот навык, пожалуй, оказался одним из немногих полезных, которые я приобрёл. Наравне с ним стояло только умение вовремя посмеяться над собой при других и знание, что меньше говорить и больше улыбаться во время общения с малознакомыми людьми — лучшая стратегия из возможных.       Так, отправляясь в долгий путь сперва на поезде, а потом на такси, я не имел реального представления, как проходят балы, и целиком основывался только на их описаниях в романах. Забегая вперёд, стоит отметить: этого вполне хватило, ибо на самом деле за те несколько дней, что я провёл в поместье Кантвеллов, светской жизни мне пришлось коснуться лишь издалека.       Семейное поместье, в котором жил Генри с семьёй, сильно отличалось от тех, что я привык видеть. Оно оказалось в несколько раз величавее и, позволю себе сказать, грандиознее, чем остальные. От его стен веяло многовековой историей, своими окнами поместье смотрело на меня как старик, переживший мир, войну, страдания, эйфорию и смех, привыкший ко всем эмоциям настолько, что больше ничего не трогало его сердце. Поместье охраняли обшарпанные, но горделивые статуи львов, сделанные из мрамора. Однако это величие не давило, а только вызывало восхищение и благоговение, потому что оно достигалось не лощёностью — на стенах то и дело виднелись трещины и участки, покрытые мхом, — а качеством работы.       Я так и замер на дорожке перед входом и не сошёл бы с места, но старик в чёрном сюртуке (как позже оказалось, то был управляющий имением) твёрдой рукой тронул моё плечо и спросил:       — Прошу прощения, сэр. Вы — Филипп Пейдж?       — Здравствуйте! Да, это я. — Немного взволнованный, я чувствовал себя так, будто меня застали за чем-то непристойным. — А вы?       Старик вежливо улыбнулся, ловким движением забрал чемодан и ответил:       — Верн Моррисон. Вижу, вы впечатлены, сэр? — Его густые брови приподнялись.       — Весьма. — Я постарался взять себя в руки. — Никогда не видел такого величественного здания.       — Многим гостям нравится это поместье, неудивительно, что вы так впечатлились, сэр. — Моррисон указал рукой на вход. — Пройдёмте, сэр. Мне приказано вас сопроводить.       Я немного замешкался, старик уловил мои сомнения. Он улыбнулся так, как дедушки обычно улыбаются любимым внукам, и наклонил голову.       — Что-то не так, сэр? Вы плохо себя чувствуете?       — Нет, всё в порядке. — Я медленно пошёл к главному входу, и Моррисон последовал за мной, держась на полшага позади. — Но, прошу, не могли бы вы не называть меня «сэр»?       Я не мог видеть выражения его лица, но сейчас, опираясь на уже имеющийся опыт, которого не было в тот момент, могу предположить, что Моррисон немало удивился.       — Хорошо.       Больше он ничего не сказал.       Моррисон отдал чемодан носильщику, а меня передал горничной, которая показала, где находится спальня.       Дом изнутри, к моему разочарованию, выглядел не так величественно, как снаружи. Интерьер явно подбирался нынешними хозяевами, и его элементы не всегда сочетались друг с другом. Так, например, в гостиной рядом с потёртым, несколько ветхим креслом стояло новое, блестящее лакированное фортепиано.       Спальня, в которую меня поселили, оказалась получше, и вся мебель в ней сочеталась между собой. Чемодан уже находился внутри. Я сел на двуспальную кровать, и она не издала ни звука. Матрас оказался настолько мягким, что сразу захотелось лечь и поспать после тяжёлой дороги.       Силой воли я заставил себя встать и осмотреться. Ящики комода гладко выдвигались и совсем не скрипели; на напольном зеркале не было ни одного пятна; внутри шкафа я сразу нашёл лёгкий халат и мягкое полотенце; ванна и раковина блестели, а баночки с эссенциями стояли на полочке стройным рядом. В нашем поместье никогда не было настолько чисто, и я невольно задерживался на минуту возле каждого предмета интерьера, любуясь этой стерильностью.       В дверь постучала горничная, которая провожала меня.       — Прошу прощения за беспокойство, сэр. Я хочу оповестить, что через час будет ужин. Я приду за несколько минут до начала и провожу вас к столу, сэр.       — Хорошо, спасибо.       Горничная поклонилась и уже собиралась уйти, но я её остановил:       — Извините, не могли бы вы не называть меня «сэр»?       Она немного нахмурилась, но, поняв, что я мог расценить этот жест агрессивно, быстро вернула улыбку и ответила:       — Я постараюсь, сэр.       Я отвернулся и прикусил губу, а горничная сразу же вышла и закрыла дверь. Взвинченные нервы после муторной дороги дали о себе знать, и я придал словам горничной ужасные значения (например, решил, что она смеётся надо мной), которые она едва ли имела в виду. Пока я раздевался и наполнял ванну, мысли били одна хлеще другой, и в конце концов, накрутив себя так, что уже не вышло бы распутаться, я дал слово никогда больше не просить исправить обращение слуг.       Вспоминая то время, я каждый раз невольно поражаюсь, какое фатальное значение придавал сущим мелочам и раздувал их. Насколько здоровее мог бы быть организм, относись я тогда ко всему проще.       Итак, в ванне мне стало легче. Из-за горячей воды, которой я не давал остыть, грудную клетку сковало, и сердце начало биться чаще и сильнее. Его стук отдавался в ушах. Делать вдохи становилось всё тяжелее, лёгкие работали усиленнее. Я зажмурился и положил голову на край ванны, на всякий случай схватившись правой рукой за борт. Состояние было дурным, очень хотелось плакать, но я сдерживался и продолжал делать глубокие вздохи.       В момент, когда сознание почти ушло, я резко открыл глаза и сел так, что грудь оказалась над водой. Лёгкие задышали с новой силой, и весь мир стал восприниматься ярче.       К такой практике я старался не прибегать слишком часто, боясь, что тело привыкнет к ней. Но как же спасительна она была! Беспокойство и тревога после неё уходили на несколько часов, и в это время я мог не думать о проблемах, которые предстояло решить, и жить с умиротворённой душой. Примерно то же самое чувствовали люди, принимая кокаин.       До ужина оставалось совсем немного, и я в спешке стал собираться. Ровно в момент, когда рубашка была застёгнута на последнюю пуговицу, зашла служанка.       — Вы готовы спуститься к ужину?       — Да.       — Хорошо. Следуйте за мной.       Она больше не обращалась ко мне как к сэру, и сердце защемило от радости.       За столом сидели только хозяин дома, его жена, их младшая дочь, лорд и леди Бёрнхелф и Долорес. Я ненадолго замер, когда вошёл, но, увидев, что отец Генри внимательно меня осматривает, взял себя в руки и как можно увереннее прошёл к столу. К счастью, служанка показала нужный стул, иначе я бы точно сел не на своё место. Моей соседкой по правую руку была Долорес.       — Вы Филипп Пейдж?       — Да. — Я едва не добавил «сэр» и тогда наконец понял, почему слугам бывает так тяжело удержаться от такого обращения.       Отец Генри не выглядел грозно, как мой дед, но его прямая спина, глубокий бархатный голос, безупречный внешний вид показывали человека, который не потерпит малейшего неуважения к себе.       — Меня зовут Чарльз Кантвелл. Моя жена — Диана, и дочь Изабелла. Нам приятно с вами познакомиться.       — Мне тоже очень приятно с вами встретиться. У вас прекрасный дом.       — Рад слышать. — Отец Генри улыбнулся. — Как вы добрались?       — Вполне славно. Дорога была долгой и утомительной, но мне сразу стало легче, стоило только принять ванну.       — Я рад.       Он кивнул и явно собирался сказать что-то ещё, но в разговор вмешался лорд Бёрнхелф:       — Приятно познакомиться! Меня зовут Теодор!       Теодор Кантвелл оказался намного живее и веселее, чем его брат, и я сразу почувствовал к нему расположение.       — Очень приятно. Это ваша жена? — Я посмотрел на женщину, которая сидела рядом с лордом Бёрнхелфом.       Она показалась более спокойной и благопристойной, чем муж. Её рыжие волосы, цвет которых передался дочери, были собраны в тугую косу, платье выглядело опрятным, но простым, а лицо казалось румянее, чем у матери Генри.       — Да. — Женщина улыбнулась. — Меня зовут Агата. А это моя дочь — Долорес.       Услышав своё имя, Долорес дёрнулась, перевела взгляд на мать, а затем на меня, и кивнула. Она выглядела нервозной и, прошу прощения за следующее слово, потухшей, будто её привели насильно, но очень красивой. Пожалуй, девушек именно такого типажа писали прерафаэлиты.       К столу подошли младшие брат и сестра Генри. Мы вежливо представились друг другу и мило поговорили о погоде и дороге.       Самым последним появился Генри. На нём была изумрудная шёлковая блуза с широкими рукавами и обтягивающие чёрные брюки с высокой талией. Генри прошёл к столу развязно и сел между братом и сестрой. Я собрал все силы в кулак, чтобы поздороваться формально и отвести взгляд на кого-то другого. Лицо Долорес после появления Генри немного оживилось, и она искренне, хоть и не широко, улыбнулась.       Все закрыли глаза для молитвы, и я по привычке вытянул руку, чтобы взять ладонь другого человека, и наткнулся на предплечье Долорес. Она не отреагировала. Её ладони лежали на столе.       Тогда я, желая замять ошибку, зажмурился и постарался вспомнить хотя бы «Отче наш». И отец, и мама, и бабушка часто читали её вслух, но никто не заставлял учить, и в голове всплывали только обрывки фраз, которые едва соединялись в нужном порядке.       Когда я уже закончил и открыл глаза, остальные всё ещё молились. Генри сидел, наклонив голову, и тоже что-то беззвучно шептал. Когда мы оставались наедине, он не просил времени для молитвы перед едой, но здесь, совершенно неожиданно для меня, сосредоточенно молился. Было ли это уважение к семье, страх или искренняя вера? Я не имею понятия и уже никогда не узнаю.       После ужина Генри в коридоре сразу же перехватила Долорес и начала быстро что-то шептать. Я, собирающийся тоже к нему подойти, встал поодаль и не решился прервать их. Вдвоём они выглядели как персонажи, сошедшие с картины Эдмунда Лейтона. Просто чудо, что у него не было работы, на которой бы красивая и длинноволосая сестра стояла рядом с братом, взяв его под руку, и тихо говорила ему что-то на ухо, а тот, в свою очередь, слегка наклонившись к ней, внимательно слушал.       Вдруг они оба одновременно посмотрели в мою сторону. Генри выпрямился, помахал и жестом попросил подойти; Долорес нахмурилась и поджала губы.       — Я рад, что ты приехал, — настолько формально, насколько возможно, сказал Генри. — Понимаю, что ты, скорее всего, устал, но не хочешь пройтись со мной и Долорес? Мы бы показали тебе местность.       Долорес от его слов выглядела немного возмущённой, но промолчала. Я колебался: хотелось провести время только с Генри или, по крайней мере, не портить его прогулку с сестрой, очевидно не желавшей моего общества.       Видя мои колебания, Генри наклонился и прошептал на ухо:       — Я бы показал тебе ту яблоню, с которой мы с Долорес в детстве воровали яблоки.       Он отстранился и улыбнулся так, словно ничего не произошло. Я глубоко вздохнул.       — Хорошо. Но мне нужно сперва переодеться.       — Всем нам, — с довольной улыбкой кивнул Генри.       Мы встретились на выходе примерно через полчаса. Слегка похолодало, но промозглый ветер не дул, из-за чего на улице находиться было приятнее, чем в некоторые летние дни. Трава немного намокла из-за короткого дождя, с деревьев капала вода. Месяц стоял, окружённый яркими звёздами, и вместе с ними хорошо освещал улицу.       Долорес оделась в тёмно-синее утеплённое платье и в перчатки такого же цвета, и вся её фигура почти сливалась с окружающей средой. Выделялись только нежное лицо с бледной кожей и распущенные волосы. А Генри совсем не утеплился: стоял в шифоновой рубашке и чёрных брюках. Он всегда как будто не чувствовал холода и вечно одевался не по погоде, и если его спрашивали: «Ты легко одет, тебе тепло?», то он всегда отвечал: «Да, вполне».       — Вы так нормально и не познакомились, дорогие мои, — сказал Генри. — Филипп, это моя двоюродная сестра, Долорес Кэрролл. Долорес, это Филипп Пейдж, мой парень.       Я перестал дышать и моргать. Брови сами собой поднялись вверх, и я возмущённо посмотрел на Генри. Ситуация походила на ту, какую часто вставляют второсортные авторы в свои юмористические книги, пытаясь подражать Вудхаузу.       Однако Долорес совсем не выглядела удивлённой. Она протянула тонкую руку и, улыбнувшись, сказала:       — Рада знакомству. Генри много про тебя говорил.       — Я тоже. — Я пожал руку, яростно соображая, что стоит ответить, и в итоге сказал самое банальное: — Он часто говорил и о тебе.       Конечно, то было правдой, Генри постоянно вспоминал Долорес и рассказывал про то, какие проделки они вместе совершали; но говорить такую фразу на личной встрече мне казалось пошлым и слишком заезженным. Рукопожатие затянулось. Нам с Долорес явно хотелось сказать друг другу что-нибудь ещё, но мне в голову не приходило ни одной темы, и ей, судя по всему, тоже. Если бы не Генри, вовремя вклинившийся в ситуацию, мы, возможно, так бы и стояли.       — Ладно, дорогие, пойдёмте. Я хочу показать Филиппу пруд, где мы с тобой купались в детстве. И яблоню.       Мы с Долорес встали по разные стороны от Генри: я — слева, она — справа. Мы молчали недолго, ибо Генри, видимо понявший, что ни я, ни Долорес не начнём сами, заговорил:       — Знаете, дорогие, мне кажется, что вам стоит показать свои рисунки друг другу.       — Рисунки? — спросил я.       — Ну да, то есть. Вы же оба рисуете, мне кажется, вы могли бы показать их друг другу и пообсуждать.       — Не выйдет. — Я покачал головой. — Я не взял с собой блокнот. К тому же у меня явно не такой высокий уровень, чтобы показывать их кому-то.       — А Долорес вот хотела поступить на художественный.       — Да? А почему хотела?       — Тоже посчитала, что уровня не хватает. К тому же она девушка, не уверен, что её бы взяли.       Опять наступило молчание. Я понятия не имел, что стоит отвечать, а Долорес, видимо, была очень закрытым человеком, не привыкшим разговаривать с малознакомыми людьми. Во время прогулки, как бы Генри ни старался расшевелить её, она отвечала либо односложно, либо совсем не раскрывала рта.       Вечер выходил неловкий и натянутый, и я был готов в любой момент сбежать в комнату, укрыться одеялом с головой, чтобы перестало хватать воздуха, раскрыться и уснуть беспокойным сном, ни о чём не думая. Пожалуй, в своём желании мы с Долорес очень походили друг на друга.       Пруд оказался искусственным маленьким водоёмом с парочкой деревянных домиков для уток на поверхности. Он был обставлен серыми кирпичами. Летом они служили своеобразной скамейкой, сев на которую можно опустить ноги в воду. Однако когда мы пришли, пруд весь покрылся тиной, его явно долго не чистили, и температура в нём едва ли превышала допустимую норму.       При таких обстоятельствах только безумец бы окунул в него ноги… Генри в каком-то роде был безумцем. Он настолько быстро, насколько мог, снял обувь, сел на кирпичи и, опустив ноги в пруд по щиколотку, стал ими слегка качать.       — Генри, ты что творишь! — неожиданно вскрикнула Долорес и за пару секунд оказалась сидящей на корточках рядом с братом. — А ну вылезай! Она же холодная!       Генри, шутя, наклонился к поверхности воды, зачерпнул немного и брызнул на Долорес. Я стоял в стороне, не желая вступать в перепалку, тихо наблюдал и ждал, чем всё кончится. Долорес ненадолго замолчала, в изумлении уставившись на Генри, и чуть ли не открывала рот от удивления. Она вдруг нахмурилась, её вид стал столь обиженным и уязвлённым, и мне захотелось подойти к ней и крепко обнять.       — Я же хочу как лучше. — Долорес встала, и мне почудилось, что она была готова заплакать. — Почему ты такой эгоистичный?       — Да ну тебе, Долли. — Генри взял её за руку и попытался усадить. — Мне правда хорошо. Можешь сесть рядом и тоже опустить ноги. Вода тёплая.       — Тёплая? — Долорес ненадолго окунула руку. — Она прохладная!       — Но не холодная же, так ведь?       Наступило недолгое молчание. Долорес внимательно смотрела прямо в глаза Генри. Они почти не двигались. Вновь представилась чудесная картина: брат и сестра, сидящие на берегу, он — расслаблен, она — нервозна и напряжена, они словно безмолвно борются друг с другом.       Вдруг что-то нехорошее появилось во взгляде Долорес. Она положила руку на плечи Генри и с угасающей надеждой попросила:       — Пожалуйста, правда, ты же замёрзнешь.       — Не-а, не хочу. Мне…       Он не успел договорить, и продолжение его фразы повисло в воздухе, ибо Долорес одним сильным, уверенным и не женским движением скинула Генри в воду. Он коротко вскрикнул и упал в пруд с головой. Я отмер в мгновение, подбежал к краю и протянул руку. Генри схватился за неё одной ладонью, а второй — за кирпичи, и ловким движением вновь оказался на суше.       Откашлявшись, он, вскрикивая, спросил:       — Зачем ты это сделала?!       — Ну, вода же тёплая, я решила, что тебе стоит искупаться, — как ни в чём не бывало ответила Долорес.       — Но я же мог утонуть!       — Генри, там глубины вот столько. — Она соединила большой и указательный пальцы, желая показать, что этой самой глубины почти нет. — А если бы вдруг начал тонуть, я бы тебя вытащила.       — Какой ужас, я теперь весь мокрый!       — Вот поэтому я и предлагаю пойти в дом. — Долорес обратилась ко мне: — Прости за это представление, но он меня страшно взбесил.       — Всё хорошо, — натянуто ответил я и попытался улыбнуться.       Она хмыкнула, прикрыла веки на несколько секунд и, открыв, вновь превратилась в ту меланхоличную Долорес, какой я привык её видеть.       — Господи, дорогая, я тебя обожаю.       Генри обвил руками шею сестры и повис на ней. Она немного погладила его голову, но ничего не ответила.       Я же, признаться честно, стоял слегка испуганный. В момент, когда Долорес почти без эмоций, с лицом, на котором лишь немного проглядывалась грусть, столкнула Генри в воду, она, как своевольная греческая богиня, решившая наказать взбаломутившегося верующего, производила поистине устрашающее впечатление. Я отметил, что Генри в периоды крайней ярости, готовый разрушить комнату, по сравнению с Долорес, лишённой явных признаков гнева, смотрелся совсем безобидно.       В свою спальню я вернулся посреди ночи после того, как побывал в комнате Генри, и, оказавшись на кровати, моментально заснул. Напряжение прошедшего дня сковывало голову, как терновый венец, и я мечтал только о том, чтобы поскорее отдохнуть.       Проснулся я одновременно от двух вещей: солнечного света и громкого женского голоса:       — Время просыпаться! Простите, что бужу резко, но я и так дала вам поспать подольше.       Балдахин у постели был отодвинут и стянут резинкой у изголовья, из-за чего глаза неприятно резал солнечный свет, свободно проходящий через открытое окно. В спальню проник бодрящий зимний ветерок, который слегка подморозил мне кончик носа и пальцы.       По комнате ходила престарелая женщина, звонко цокавшая невысокими каблуками по плитке. Её лицо расчертили глубокие морщины, но и с ними она оставалась удивительно красивой и, можно сказать, статной. В воздухе распространился запах удушливых цветочных духов.       Не успел я вставить и слова, как женщина, увидев моё пробуждение, продолжила:       — И ещё простите, что не смогла встретить вас вчера. К сожалению, я вернулась на несколько часов позже вас. Но мой муж сказал, что всё сделал как я. Можете сказать, всё так?       Я проморгался и немного прищурился. Огромным усилием воли я смог заставить себя сесть на край постели и нащупать ступнями тапки. Женщина, не замедляясь ни на секунду, ходила между спальней и ванной.       — Простите?.. Про что вы говорите?       — Ох, ну, как же. — Она остановилась, держа в руках полотенце. — Вас же вчера встретил мой муж, когда вы приехали?       — Кто?.. — Я выставлял себя самым ужасным глупцом на свете, но из-за боли, которая сопровождала меня каждое утро, если я ложился слишком поздно, соображать выходило туго. — Который час?       — Примерно восемь утра, — сразу же ответила женщина, даже не посмотрев на часы. — Мой муж — Верн Моррисон, он управляющий. Он должен был встретить вас вчера.       В памяти начал всплывать образ старика, которого я, по сути, видел не больше нескольких минут.       — Ох, да, да, конечно.       Только сейчас я заметил пару странностей. Женщина ни разу не обратилась ко мне «сэр», более того, она разговаривала так, словно мы с ней давние и хорошие друзья.       — Ну, вот и славно. — Она опять сорвалась с места, ушла в ванну и оттуда продолжила: — Я приготовила новый комплект полотенец, поставила эссенции и мыло. Вы брали с собой халат?       — Нет.       — Что ж, тогда хорошо. Я его вам уже повесила.       Я встал, застегнул пуговицы на рубашке, которую не хватило сил снять перед сном, и поправил брюки. После прогулки мы с Генри немного выпили, и от тяжёлого и плотного одеяла тело покрылось липким потом, так что я просто боялся представить, насколько ужасно пах в тот момент. Однако женщина, вернувшись, и глазом не моргнула, только воскликнула:       — Как славно, что вы встали! Я тогда сейчас же застелю постель!       Она почти сдвинулась с места, но я схватил её за запястье и остановил, на что получил изумлённый взгляд.       — Извините, пожалуйста. — Я отпустил её. — Мне просто нужно кое-что спросить.       — Слушаю.       — А… вы кто? Где вчерашняя служанка?       — Ох, да, мои манеры. — Женщина поправила подол юбки и выпрямилась. — Меня зовут Энид. Я простая горничная, но мне обычно выпадает честь встречать гостей. Я должна была встретить вас вчера, но ездила к дочке, а поезд задержали, и меня заменил муж. Я должна убираться в гостевых спальнях, вчерашняя служанка была просто заменой.       Энид говорила не останавливаясь и так ровно, почти без эмоций, что я едва успевал сам делать логические паузы.       — Хорошо… Почему вы не обращаетесь ко мне по всем правилам?       — Ох. — Глаза Энид тут же загорелись. — Уже вся прислуга знает, что вы просите не обращаться к себе по всем правилам. Или я ошиблась?       — Нет… Нет, всё верно. Спасибо вам.       Энид рассмеялась глубоким, грудным смехом.       — Если бы господа каждый раз благодарили меня за то, что я не соблюдаю приличия, как бы прекрасна была моя жизнь.       Я не был уверен, насмехалась ли она надо мной или смеялась над самой ситуацией, но ради приличия улыбнулся в ответ. Звенящая, распространяющаяся по всему лбу боль останавливала от дальнейших расспросов.       — Вы ещё и улыбаетесь. Вы такой славный малый, хорошо, что вы приехали. Но, думаю, вам пора в ванну. Нет, конечно, ничего такого, но выглядите вы неважно.       — Хорошо, спасибо.