Прямой силуэт

      На следующее утро служанка принесла посылку. Отправителем был Генри. Удивлённый, я проморгался, ибо подумал, что имя — галлюцинация. Однако, сколько я ни пытался убедить себя в обратном, оно оставалось тем же.       Внутри лежало письмо в конверте, с ещё раз прописанным отправителем и адресатом, а под ним — пара одежд и украшений. Всё содержимое посылки до сих пор хранится у меня, поэтому сейчас я приведу полный текст.       «Филипп, прежде всего хочу сказать, что люблю тебя.       Если я отправил это письмо, то, могу предположить, ничего хорошего не произошло. В некотором роде это можно считать предсмертной запиской. Я бы, конечно, мог оставить одну для всех в своей комнате, но уверен, что родители бы избавились от неё прежде, чем объявили о смерти остальным.       В память о себе отправляю вещи и несколько аксессуаров. В них нет какого-то определённого смысла, я просто отобрал то, что, как мне кажется, может тебе понравиться.       Надеюсь, ты не злишься на меня, ибо, я более чем уверен, Энн злится.       Меньше всего я хочу, чтобы ты испытывал вину. Зная тебя достаточно долго, предполагаю, что она пожирает тебя. Не уверен, поможет ли это, но ты ничего не мог сделать, ибо уже несколько лет такой конец был предрешён и моим долгом было только отсрочить его.       Тому есть множество причин. Я не хочу углубляться во все, но чувствую себя обязанным рассказать о самых основных, ибо до этого, скорее всего, почти их не упоминал. Но тебе следует знать хотя бы после моей смерти, чтобы не оставаться в неведении.       Основными причинами, которые повлияли сильнее остальных, я считаю следующие: отношения с отцом, младшая школа, дядя и вторые романтические отношения, в которые я ввязался в семнадцать лет.       В первую не вижу нужным углубляться. Ты прекрасно знаешь, в каком состоянии тихой войны я с ним всегда находился и как каждый день рисковал быть выгнанным из дома. Это началось с самого детства, из-за чего я ставлю эту причину первой в списке, хотя она постепенно влияла на меня всю жизнь.       О второй я ни разу не упоминал. Может показаться странным, но в детстве и первые несколько классов я был весьма неуверенным в себе мальчиком. Вечно зажимался, боялся лишнее слово вставить и всё такое. Этим стали активно пользоваться, и какое-то время пришлось потерпеть разного рода унижения и насмешки, которые постепенно и медленно убивали во мне всякое самоуважение.       Удивительно, но в этом деле мне помог дядя. С ним, в отличие от отца, я был довольно близок. В какой-то момент, на летних каникулах, я рассказал о школе. Дядя дал мне несколько дельных советов, попросил у отца разрешения перевести меня на время к нему. Почти весь июль и часть августа я жил в поместье дяди и учился держать себя, отстаивать позиции и прочее.       В тот период он уже женился во второй раз, на вдове. Мы с Долорес сблизились особенно хорошо в то лето, хотя и до этого общались весьма живо.       Мог ли я предположить ту цепь ужасных событий, связанных с дядей, которая произошла в очередное лето, когда мне было одиннадцать? Наверное, мог — все намёки на то у меня имелись. Но я любил дядю и искренне ему доверял всем своим сердцем.       Собственно, сейчас мы переходим к третьей причине. Я не уверен, знаешь ли ты. До момента написания этого письма я ничего не говорил и не упоминал, однако вполне возможно, что немного позже правда вскроется ещё до того, как оно тебе придёт.       Не буду вдаваться в подробности, вспоминать всё это чертовски неприятно, но оставлю сам факт: в одиннадцать, в летние каникулы, мне пришлось пережить определённые насильственные действия со стороны дяди, носящие сексуальный характер. Не уверен, сколько раз конкретно, все слились в один, но происходило это только на протяжении одного лета. Далее каких-либо попыток со стороны дяди не предпринималось.       Про четвёртую причину ты знаешь мельком: я упоминал, когда мы помирились после того случая. На самом деле я приукрасил, тот парень не был особенно плохим с моральной стороны, просто так получилось, что он правда был садистом. И нельзя сказать, что мне это не нравилось.       Однако тут корневая причина заложена в моём возрасте. В семнадцать лет я уже был довольно надломленным молодым человеком, только осознавшим своё влечение к другим мужчинам и прекрасно понимавшим, какие последствия могут за этим пойти. Принимать в том возрасте… скажем так, новые, ещё более извращённые свои предпочтения я не был готов. Наверное, случись это года через два, то всего получилось бы избежать, но как вышло, так вышло.       Я порвал с тем парнем не потому, что он перестал мне нравиться, и не потому, что я не мог больше терпеть его предпочтения в постели. Дело в том, что после третьего такого раза что-то во мне окончательно сломалось — и мне стало так противно и тошно от себя, что я предпочёл просто сделать вид, словно ничего не случалось и никаких особых пристрастий я не имел.       Конечно, остальные причины тоже играли свою роль и складывались постепенно, но если я возьмусь описывать каждую, то, боюсь, мне не хватит и десяти листов. А письмо и так уже выходит довольно объёмным.       Но пока я не заканчиваю. Упомянув о том случае, я теперь считаю нужным немного объяснить причины своего поведения.       В тот день пришло ужасное письмо, и, как ты верно предполагал, мне было необходимо выплеснуть негативные эмоции.       Письмо не от отца, хотя тоже его непосредственно касалось, но от дяди. Он писал, что недавно говорил с моим отцом, речь зашла обо мне. Дяде показалось, что его отношение ко мне стало ещё более напряжённым. Дядя выражал готовность принять меня в своём особняке в случае чего и обещал не демонстрировать «особых знаков внимания». Думаю, он прекрасно сознавал, что натворил раньше, и чувствовал некоторую вину.       Письмо привело меня в бешенство: по большей части из-за того, что дядя впервые за все годы упомянул ту ситуацию и сделал это в такой грубой неловкой форме.       Вот, собственно, и вся причина. Конечно, она не стоила твоего лица, но за это мне всё ещё стыдно. До сих пор тяжело смотреть на то, как ты напрягаешься, когда мы остаёмся наедине. Думаю, в некотором роде такой исход событий можно назвать неплохим, не так ли?       Но будем заканчивать.       Я видел, вы очень хорошо сдружились с Долорес, и надеюсь, что вы останетесь близки. Возможно, она также раскроет тебе то, о чём я сам говорить не захотел. Однако выбор, узнавать обо всём или нет, оставлю за тобой. В любом случае, я был бы счастлив, продолжи вы общаться.

Твой Генри»

      Несколько минут я как истукан пялился на строки, не перечитывая их. Честно признаться, ещё после третьего предложения я почти перестал воспринимать написанное.       Ответ на один из моих вопросов нашёлся: всё было спланировано. Я тяжело сглотнул, аккуратно сложил лист и без чувств упал на кровать. На потолке будто отпечатались слова: «В некотором роде это можно считать предсмертной запиской».       Кровь шумела в ушах, но одновременно мне казалось, что сердце перестало биться. В нос словно затолкали вату, а в рот — тряпку. Я лежал как труп, и если бы кто-то зашёл в комнату в те секунды, то непременно подумал бы, что я умер. В некотором роде это и вправду было так.       Удивительно, но истерика не наступила. Из глаз не полились неконтролируемые слёзы, из груди не вырвался душераздирающий крик, а тело не затряслось в агонии. Письмо осталось в руке. В таком положении я через некоторое время заснул.       Ближе к вечеру, так и не посмотрев украшения и одежду, которые отправил Генри, я позвонил Долорес. Хотелось знать, получала ли она такое же письмо и какие-либо вещи. Однако на звонок мне ответила горничная и сказала, что Теодор Кантвелл со всей семьёй уехал в родовое поместье.       На следующие несколько дней меня оставили в полном покое. Я не выходил на общие завтраки, обеды и ужины, еду мне приносила служанка, а потом забирала почти полные тарелки. Дед с бабушкой не пытались со мной заговорить, только мама два раза в день заходила ко мне, справлялась о здоровье и предлагала помощь.       Я больше не мог сидеть в кресле, которое купил совсем недавно в антикварной лавке. При одном взгляде на него я вспоминал свои мечты о том, как покажу его Генри и как тот восхитится моим прекрасным вкусом. В некотором роде казалось ироничным то, как кресло осталось, а человек, ради которого оно покупалось, — нет.       Я много писал в дневник, изливая страдания, и читал. Одним махом закончил многострадального «Орландо», перешёл к «Дракуле», бросил и начал «Призрака Оперы», которого всей душой любил.       Написал несколько писем — Верну, Энн, Беатрис и всем остальным своим друзьям, — в которых объяснял, почему со мной сейчас лучше не общаться. Однако через пару дней мне доставили ответное письмо от Верна. В нём было всего несколько строк:       «Мне жаль. Если бы я знал, чем всё кончится, то не завёл бы тот разговор. Прости меня за это и не злись. Энид передаёт привет, просит тебя не отчаиваться, помнить о лучшем и в любой момент писать нам. Я передаю то же».       Я улыбался, пока читал. Потом сложил письмо в ящик стола и быстро набросал ответ, уверяя, что совсем не злюсь.       Всё это время я немного общался с Долорес, не больше десяти минут в день. Оказалось, ей тоже пришла посылка, но на адрес родового поместья Кантвеллов. Долорес сказала, что даст прочитать письмо, как только мы встретимся.       В один из разговоров Долорес пригласила меня на похороны. Я, разумеется, согласился и сразу сообщил о своём скором отъезде родным.       Сад при поместье Кантвеллов буйно рос. Яркие краски от ирисов, гибискусов, нарциссов раскрашивали землю. Мне захотелось сорвать один цветок, однако я быстро сам себя одёрнул.       В груди тяжесть разрасталась, и из-за неё я не мог зайти в поместье. Ноги подкашивались от одной только мысли о том, как придётся говорить с Энн и всеми родственниками Генри, которые были бы не очень рады увидеть меня. Поэтому по приезде я свернул в сад, желая ходьбой успокоить мысли.       Такси и меня, выходящего из него, конечно, сразу заметили все жители поместья. Однако впервые за много лет я совсем не волновался о том, что произвожу плохое впечатление.       Постепенно я сошёл с мощённой кирпичом тропы и, стараясь не топтать цветы, свернул к участку менее облагороженному. Деревья здесь по каким-то причинам не подстригали и не выравнивали, и они росли, принимая то уродливые, то красивые формы.       В конце концов я оказался рядом с тем самым прудом, в который Долорес когда-то столкнула Генри. В середине стоял всё тот же деревянный маленький домик, в воде плавали утки. Они отплыли, как только я подошёл ближе и присел на корточки.       В такую тёплую, почти знойную погоду опустить ноги в пруд было бы в самый раз, но я не стал.       Вдруг сзади раздался крик:       — Филипп!       Я мгновенно встал и обернулся. Ко мне навстречу бежала Долорес, парадоксально радостная и энергичная. Её волосы были распущены, и кудри тряслись от бега. Одна прядь попала ей в рот, но Долорес этого не заметила.       Не успел я толком пойти ей навстречу, как она влетела в меня с такой силой, что ноги оступились. Мы вместе чуть не упали в пруд, но я, к счастью, сумел удержаться, хотя это и стоило мне тихого вскрика.       Долорес крепко, почти по-мужски, обняла меня и сцепила руки в замок. Я легко и нежно, так, чтобы не давить слишком сильно, обнял её за плечи. В районе шеи послышался глубокий, тяжёлый вздох.       Некоторое время мы не смели пошевелиться. Она дышала полной грудью. Долорес не плакала: она словно успокаивалась в объятиях, как маленький ребёнок, обиженный и искавший защиты. Я едва ли давал ей чувство безопасности, ибо сам нуждался в нём сильнее всего, но тем не менее не убирал рук.       Наконец Долорес немного лениво оттолкнула меня.       — Я рада, что ты приехал, — уже без прежнего возбуждения сказала она.       — Я, если честно, не особо. Было бы лучше, приедь я сюда по более радостному поводу.       Долорес слабо и грустно улыбнулась и слегка прищурила глаза.       — Да, было бы просто замечательно, — ответила она и продолжила только после небольшой паузы: — Ладно, нам стоит пойти.       Я кивнул.       Мы шли совсем рядом, но не касались друг друга даже кончиками пальцев.       — Как ты узнала, что я здесь?       — Верн увидел тебя в окно и сразу сообщил мне. Я собралась настолько быстро, насколько смогла. Вот, волосы не успела заплести.       — На самом деле тебе идёт.       Долорес коротко засмеялась.       — Спасибо? Наверное.       Мы не торопились. Возможно, улитка при всём желании могла бы обогнать нас.       Наш разговор представлял собой быстрый обмен фразами на отвлечённые темы, после которых начиналось молчание.       Долорес вздохнула и покачала головой, когда я отметил, как, должно быть, старается садовник, если цветы растут столь пышно. Она резко перевела тему:       — На самом деле, если честно, — она остановилась, словно набиралась мужества для того, чтобы сказать что-то серьёзное, — я вот только проснулась. После смерти Генри я только и делаю, что сплю. Если честно, это немного страшно.       Желая поддержать, я взял её за руку. Сердце взволновалось от того, насколько сильно слова откликались во мне. Ещё месяц назад я мечтал о том, как избавлюсь от проблем со сном; теперь же одну половину суток я беспробудно спал, а другую занимал чтением, письмом и рисованием.       — Я думаю, что в этом нет ничего страшного.       — Думаешь? — Она крепче сжала мою руку.       — Да.       Долорес покачала головой.       — А вот я не уверена.       Я ничего не ответил, дав ей возможность продолжить самой.       — Дня три назад я проспала шестнадцать часов. Проснулась только к вечеру, а в полночь опять уснула. Чувствую себя Спящей красавицей.       Я постарался незаметно взглянуть на её лицо. Под глазами, как обычно, лежали синяки. Однако теперь они стали глубже, словно Долорес, наоборот, не спала сутками.       — А как ты раньше реагировала на тяжёлые ситуации?       Она нахмурилась и серьёзно посмотрела на меня.       — Я… не помню.       Не успел я ответить, как складка между бровей пропала, и Долорес перевела всё в шутку:       — А ты решил побыть моим психоаналитиком?       Я закатил глаза.       — Ты на свете не найдёшь человека, который презирает психоаналитиков больше, чем я.       — Серьёзно? Почему?       Я замялся, тяжело сглотнул и сжал свободную руку в кулак.       — Просто неприятный опыт.       Долорес поняла, что сейчас не время для развития темы, и замолчала. В этот момент мы как раз оказались возле входа в поместье.       Нас встретила Энид. Она ничего не сказала, но кивнула, давая понять, что дверь коттеджа всегда для меня открыта. Я с благодарностью улыбнулся и пошёл с Долорес до её комнаты.       На пути нам никто не попадался. Не было спешащих по делам служанок, которые никогда во время рабочего дня не отдыхали. В гостиной никто не сидел и не обсуждал последние новинки театра и литературы. В целом весь дом казался немного запущенным. Только на втором этаже вдруг послышалось пение кенара.       Окно в комнате Долорес было раскрыто нараспашку, зеркало закрывало плотное белое полотно, на столе хаотично валялись цветные карандаши. Одеяло было откинуто наполовину.       Долорес наспех заправила постель — не особо ровно, на покрывале осталось множество складок.       — Садись, — сказала она. — Я сейчас достану письмо и покажу тебе.       Я кивнул (хотя Долорес этого не увидела, ибо уже отвернулась и подошла к рабочему столу) и послушно сел. Закрытое зеркало нервировало и пугало, словно в нём могло отразиться что-то ужасное. Однако тревожность моя, конечно, была не более чем домыслом утомлённого человека, который привык видеть худшее. Я помнил, что зеркало также было закрыто и зимой, во время бала, и не смог удержаться и спросил Долорес, когда та оказалась рядом со мной:       — Почему зеркало занавешено?       Она отмахнулась и быстро ответила:       — Не люблю смотреть на себя лишний раз.       Я только кивнул и не стал расспрашивать дальше.       Долорес молча протянула мне письмо. Слегка дрожащими руками я взял его и, прежде чем начать, выдохнул.       «Моя любимая Долорес.       Я искренне рад, что судьба однажды свела нас вместе. И хотя судьба предстала перед нами в виде моего дяди, который принёс в наши жизни то несчастье, которое мы всё ещё не способны пережить, я в некоторой степени благодарен ему за то, что в жёны он выбрал твою мать. Ты единственная в этой семье, кому я могу сполна доверять.       Я думаю, что не буду описывать лишний раз причины, которые привели к такому результату, ибо ты и сама их прекрасно знаешь.       Если честно, я немного побаиваюсь из-за того, что ты можешь не простить меня за мой поступок. Однако также я выражаю надежду, что в будущем ты найдёшь человека намного лучше, чем я, и свяжешь с ним жизнь.       Я знаю, о ком ты подумаешь, когда впервые услышишь новость о моей смерти, поэтому заранее хочу тебя попросить: да, пригласи на похороны Филиппа. Могу поклясться, что отец не будет против. Сильное заявление, понимаю, но просто доверься мне.       Я примерно представляю реакцию Энн и прошу: не вступай с ней в спор и не злись ни на что из того, что она может сказать.       Оставайся с Богом и живи дальше.

— Твой Генри»

      Это письмо и то, которое получил я, кардинально разнились по тону, и сперва не верилось, что их написал один и тот же человек. Обращение к Богу, какое-то полное смирение перед судьбой, — всё это не походило на Генри, которого я знал.       Первым делом я спросил:       — Как ты думаешь, почему отец Генри был не против?       Долорес пожала плечами.       — Если честно, понятия не имею. Но удивительно: я ещё не успела слова про тебя сказать, а он уже велел тебя позвать.       Чарльз Кантвелл, столь суровый отец Генри, который, казалось, не мог переносить одного вида любовника сына, сам попросил меня пригласить? Звучало как минимум невероятно. Я почти задал следующий вопрос, но вдруг она продолжила:       — Знаешь… Я его видела.       — То есть?       — Его тело после смерти.       По спине пробежали мурашки, и я весь вздрогнул, как от удара. Ничего не ответил.       — Это было… ужасно, мягко говоря. Я не хочу описывать, но знаешь… — Она пальцами начертила какие-то хаотичные узоры в воздухе, пытаясь описать все эмоции одним движением. Удивительно, но я её понял. Примерно то же самое я ощущал, когда увидел отца на асфальте. — Лучше никому никогда такое не видеть…       Мы помолчали. Я ещё раз глянул на письмо.       — А что не так с Энн?       — На самом деле… Мы с ней не особо близки. Я не могу ей доверять в полной мере, хоть она хороший человек.       Я чувствовал почти то же самое. После смерти Генри особенно ясно стало, что нас с Энн ничего, по сути, кроме него и не связывало. Она мне звонила — но только для того, чтобы позвать туда, где будет Генри. Мы любили друг друга как друзья, но никогда не встречались вдвоём. То, что Энн не сделала ни одной попытки связаться после произошедшего, сильнее подсвечивало и так очевидную вещь: мы едва ли могли считаться настоящими друзьями.       Конечно, я не знал мнения Энн на этот счёт — может, я и правда был ей дорог, но по каким-то причинам она не желала этого показывать.       — А когда она приедет?       — Наверное, день в день на похороны.       Я покивал — больше для себя, просто чтобы не сидеть неподвижно.             Долорес оказалась права: Энн появилась на пороге поместья рано утром, в семь, в день похорон, вместе с Джоном. Выглядела она, как и всегда, впечатляюще, эффектно. Её чёрное платье — как и всегда, универсально, и, если бы не день, можно было бы решить, что она приехала погостить.       Однако в Энн проглядывался внутренний слом. Она была всё такой же худой, но это не выглядело здорóво. На протяжении завтрака я старательно вглядывался в её глаза, которые теперь опухли, а она делала вид, что не замечает, и говорила с кем угодно, но только не со мной. Её смена поведения казалась странной, неестественной, будто что-то внутри Энн больше не давало ей жить.       Джона на завтраке и похоронах не было, несмотря на то, что в поместье он привёз Энн на своей машине. Он только коротко поздоровался со всеми, кто вышел их встретить, откланялся, посочувствовал и уехал.       Интересно, отправил ли Генри письмо Джону? К сожалению, ответ на этот вопрос, как и на множество других, никогда не станет ясным. Однако я люблю лелеять мысль о том, что нет.       После завтрака я поджидал Энн в коридоре. Она так растерялась, когда я схватил её за запястье, что стала похожа на пойманную бабочку. Энн быстро-быстро захлопала ресницами, плотно накрашенными чёрной тушью.       — Привет, Филипп, — сказала она. — Давно не виделись.       — Привет.       — Что-то случилось?       Я приподнял брови: так, как это всегда делала она сама, желая показать, как относится к глупости собеседника.       — Да, неудачный вопрос вышел, — замялась Энн.       — Почему ты не отвечала ни на один мой звонок?       Лицо Энн мгновенно помрачнело. Она словно сменила одну маску на другую и теперь из бабочки превратилась в ловца.       — Какая разница. — Энн грубо выдернула руку из моей хватки. — Я была очень занята.       — Да, но я переживал за тебя.       — Зря. Со мной всё в порядке.       Энн резко развернулась и ушла, громко цокая каблуками.