Он смотрит на планету,
Как будто небосвод
Относится к предмету
Его ночных забот
***
Вдохновение всегда было очень интересной штукой. У каждого оно проявляется совершенно по-разному. У кого-то вдохновение приходит через боль и душевные страдания, а у кого-то есть та, кто дарит это сладостное ощущение, полëт творческой фантазии, у этих людей есть своя, прекрасная муза… Гоголь по обыкновению своему заходит в комнату, сразу же закрывая за собой деревянную дверь, что ударяется об косяк с треском и лëгким скрипом. Он прерывисто выдыхает, прильнув спиной к стене, чуть не задев картину на ней. Его руки трясёт, а с лица, кажется сошли последние краски, оставляя лишь болезненную бледность и тëмные круги под глазами. От чего-то становится тяжело дышать, грудь сдавливает странное чувство волнения, или даже страха. Николай открывает окно, руками облокотившись об подоконник. Свежий ночной воздух льëтся из окна безудержными потоками, и обдаëт своей прохладой лицо, морозит тело, заставляя колени непроизвольно задрожать. Юноша глотает воздух как в последний раз, словно он только что вынырнул из воды, когда тонул. За спиной раздалось знакомое шевеление, кто-то присел на край стола. Гоголь спиной чувствовал еë присутствие, она сверлила его взглядом, вынуждая повернуться к ней. — Ночь – самое время для написания новой главы. — лаского протянула девушка, играясь с белым пером для письма, что секундой ранее аккуратно лежало на столе. Она была одета в длинную, белую сорочку, которая доходила ей до колен, каждая складочка которой элегантно подчëрктвала еë красоту, выделяя изгибы стройного тела. На еë слова Николай ничего не ответил, он даже не повернулся к ней, делая вид, что не услышал еë слов. Сейчас он пытался лишь восстановить дыхание, что так и наровило опять сбиться. От присутствия этой девушки, сердце забилось как бешенное, а давление упало, говоря о возможном обмороке. Молодая особа подошла к Гоголю, нежно обняв его за плечи, и склонившись к его лицу. — Mon Ange, — мужчина дëрнулся от еë прикосновения. — давай, может, не сегодня… — Всего одну главу да и только. — игриво улыбнулась муза, развернув писателя к себе, дабы вновь посмотреть в эти любимые, карие глаза. — Что-ж, для тебя всё что угодно, моя муза. — эту улыбку подхватил и Николай, отвечая на объятия, одновременно зарываясь длинными пальцами во вьющиеся волосы девушки.***
Ни одна строчка написанная Гоголем не обходилась без музы. Без еë присутствия буквы словно не превращались в слова, а они в свою очередь — в предложения. Без еë присутствия строки не имели рифмы, а рассказы должного смысла. Содержание написанного было пустым, серым и неинтересным. Но красок в них добавляла она. Обычно, Николай работал ночью, так как именно в это время суток тело пробивала некая эйфория, и лëгкая напряжëнность, которая позволяла увидеть во мраке комнаты, что развеивал лишь свет свечей, эту прекрасную девушку. Она приходила каждую ночь, проникая в комнату с потоками ночного воздуха, что стремились прорваться в помещение, развивая своим дуновением белую тюль, которая висела над окном. Именно эта девушка дарила Николаю то самое пьянящее чувство вдохновения и свободы его пера. Гоголь видел еë редко, но всегда ощущал еë присутствие. С какой-то переодичностью, конечно, ему доводилось видеть еë силуэт, который был доступен глазу только в самом начале ночной работы, когда чувства были настолько сильны, что казалось, буд-то он сейчас упадëт в обморок. Каждый раз она была немного другой. Иногда, у неë были белые ангельские крылья, иногда на еë голове красовался лавровый венок, а иногда она имела светлый нимб, что райским сиянием освещал еë макушку. Она была вся словно ангел. Стройная фигура, острые плечи, чуть влажные, вьющиеся волосы, каштанового цвета, и голубые глаза, напоминающие два бездонных озера. Хотелось смотреть на неë вечно. Хотелось нежно обнять еë, зарываясь в мягкие волосы, утягивая в сладостный поцелуй. Но обычно, всë ограничивалось лишь еë присутствием, чего было вполне достаточно для написания прекрасных строк. От неë пахло розами, и едва уловимым запахом чистой речной воды. Муза говорила, что она утопленица, или же просто мавка. А сейчас, она муза для Гоголя, именно она всегда дарует ему писательскую страсть – вдохновение. Обычно, вдохновение накатывало бушующей волной, пробирая до костей, отдаваясь холодком, что быстро пробегал по позвоночнику, сокращая мышцы. В такие моменты, Николай мог несколько часов без перерыва писать очередной шедевр, который обязательно будет посвящëн ей. Она же сидела на столе, наблюдая за тем, как писатель старательно выводит каждую букву, как перо снова и снова обмакивается в чернила. Муза наблюдала за ним, наблюдала за полëтом его вдохновения, за тем, как на еë глазах рождается новое произведение, страница, за страницой. Она полностью владела его пером, ведь именно она дарила ему вдохновение. А когда Николай ставил последнюю точку, она сидела на его коленях, вжимаясь в грудь, дышала как будто в сердце, чтобы отдать ему остатки этого чувства, что пораждает новые тексты. Это чувство отдавалось электрическими разрядами, разливалось по телу от макушки, до кончиков пальцев, что держали перо над бумагой. И Гоголь это чувствовал. Он знал, что когда в завершении очередной главы, вся стопка с исписанными листами словно от сильного ветра разлетается по комнате, а плямя свечей хаотично дëргается, в такие моменты муза танцует на листах бумаги, звонко смеясь, а после нежно обнимает своего писателя, чувствуя биение крови в венке, что выступила на шее. Самое странное то, что Николай не знал еë имени. Муза никогда его не называла, а спросить он постоянно забывал. По этому, он нежно еë звал — Mon Ange. Это имя очень нравилось музе, так что она всегда откликалась на такую ласковую речь французского языка...***
Я помню моленья,
Помню текущую по рукам кровь,
Сгорели те строки,
Погибла любовь
***
На самом деле такое продолжалось бы вечно, из ночи в ночь. Ни что бы не могло помешать этой идиллии. Но, в жизни может случиться практически всё что угодно... Бумага горела очень быстро. Буквально за несколько секунд страницы превращались в серый пепел, который оседал в камине. Языки пламени всë снова и снова принимали бумагу, уничтожая каждую букву. Кажется, что вместе с текстом горела душа. Сейчас камин представлял собой маленький уголок ада, с тем же жаром, пеплом, копотью и ненасытным огнëм, готовым поглощать всё на своëм пути. Книга за книгой отправлялась прямиком в ад, обрекая произведение на смерть, вместе с частью души, в которой покоилась рифма, преданная строкам. Ненависть и отторжение к своему произведению. Плоды старания, всё горело, пылало, в последних секундах своего существования бумага принимала форму неких завитков, но тут же сгорала, становлясь лишь пеплом. Казалось, что ото всюду льëтся лишь безжалостная критика, которая ранит душу по хлеще адского пламени. Ранимая душа разрывается изнутри, раскалывается словно стеклянный фужер. Все эти страдания бесмысленны, они ничего не сделают, ничего, чтобы наладить жизнь. Лишь суровая критика. Почему же мир так не справедлив к новым талантам, новым произведениям, ко всему новому? На этот вопрос не было ответа... Была лишь боль, что резала и уничтожала. Было больно, невыносимо тяжело на душе. По рукам текла кровь, вызванная многочисленными порезами и ожогами пламени. Глаза блестели словно в лихорадке, с ненавистью и грустью провожая каждую книгу, что уже через секунду трещала в огне. Муза тоже это видела, но сделать ничего не могла. Она просто сидела в углу комнаты, с тоской наблюдая за тем, как чудесные строки предаются огню, навсегда уходя из памяти. Еë лицо освещало адское пламя, выделяя силуэт во мраке комнаты. Как бы сейчас ей хотелось остановить всё это, но она не могла. Она не живая, она не может как-то повлиять. Она силуэтом ходила босыми ногами по стылому полу, чувствуя каждую его неровность и каждую небрежно шлифованную щепку на деревянных досках. Муза пыталась привлечь к себе внимание, раздувала огонь на уже практически сгоревших свечках, колыхала белую тюль, развеивая еë словно парус, роняла пустые стеклянные бутылки из под вина. Но всё было без толку. Бывает, присядет она напротив писателя, попытается прикоснуться к нему, но не получается. Она даже ветром не может долететь до его кожи. Она не может обнять, не может поддержать в такой сложный момент, она не может сделать ничего, только смотреть на страдания начинающего писателя. Остаëтся лишь ждать рассвета, когда эти страдания на время прекратятся сном. Серым, глухим, бесчувственным сном, что лишь на некоторое время заглушит боль, позволяя забыться в щадящих чарах Морфея...***
Утро не задалось с самого его начала. В первые секунды после пробуждения вновь стала ощущаться боль, только уже не душевная, а физическая. В ушах стоял противный звон, а голова трещала, болезненно ныла от любой мысли или движения. Но даже не столь неприятная боль стала причиной пробуждения Гоголя. Его разбудил бодрый мужской голос, который был ему подозрительно знакомым, уже даже довольно приятным и почему-то обыденным. – ...чем больше страданий, тем лучше писатель. – самое начало фразы Николай пропустил, но услышанное не предвещало ничего хорошего. Яков Петрович же слегка усмехнулся, смотря на сонного юношу, одновременно изучая чудом выжившую после своеобразной ночи длинных ножей - книгу "Ганс Кюхельбекер", правда местами ополëнную. Дурацкая фраза. Совершенно не так, следовало сказать более коректно и более правильно. Конечно, без каких-либо страданий – произведения получаются не такими живыми как хотелось бы. Именно капля страдания задаëт нужную искру строкам, которые потом выливаются в чувственные произведения. Но так же не у всех... Во всяком случае так кажется. Гоголь медленно открывает сонные глаза, с немного покрасневшим белком из-за лопнувших капилляров. Взгляд полностью расфокусировывается, но даже такой мыльный, останавливается на Якове Петровиче, цепляясь на знакомом красном пальто. Да, это именно он – столичный следователь, которого вчера видел Николай. – Извините, что так запросто, без предупреждений. Сегодня уезжаю, возможно надолго. Ехал мимо, дай, думаю, зайду. – он подошёл чуть поближе к креслу, всё так же не сводя глаз с Гоголя, наблюдая за его реакцией. – Честь имею. – Яков собрался уже уходить, развернулся и прошëл к входной двери, хотел было дëрнуть ручку на ней, как Николай его остановил: – Подождите... – в горле пересохло, голос стал до неузнаваемости хриплым и низким. В голове до сих пор оставался туман, что давало выпитое вчера. Правда об этом напомнил не только он, так ещё и пустые бутылки около камина. Бардак. Стало даже как-то неловко за него, но сейчас было важно немного другое. – Что? – в такой неприятной интонации писатель не ожидал, даже немного не понимал, с кем сейчас говорит. Голова ужасно болела, не давая до конца осознать всю действительность происходящего. – А куда вы едите? – возможно вопрос был не его ума дела, но тогда казалось, что это самое правильное, что он может сейчас спросить. Гуро кстати, нисколько не удивился такому вопросу, так что спокойно ответил: – В Полтавскую губернию. У меня там срочное дело. И что-то мне подсказывает, одно из самых интересных за всю мою службу. –Николай заметил задумчивую улыбку на его лице. Следователь явно что-то недоговаривал, и именно поэтому в принципе зашëл "попрощаться". – Вам же там наверняка понадобится писарь. Возьмите меня с собой. – Гоголь рывком поднялся с кресла и встал напротив Якова Петровича, неловко посмотрев в его глаза, в которых лишь читалась заинтересованность таким смелым предложением. Он уже в тот момент знал, что следователь без него не уйдёт. – Чтож, тогда пять минут вам на сборы. – Николай тогда ещё не до конца понимал во что собственноручно ввязался, и к чему приведëт такая поездка к селу Диканька...***
Дальше всë было как в тумане: постоянная тряска в карете, пристальный взгляд Якова Петровича, очень долгая дорога, которая казалась, что длится вечность, Богом забытое место – село Диканька, слегка недовольные взгляды местного полицмейстера и его помощников, странный постоялый двор, маленькая тëмная комнатушка, кровать с клопами и прочие радости жизни. Хорошо, что хоть расследование решили перенести до завтрашнего дня, ввиду скорого наступления темноты. Кажется, что этот факт даже на мгновение смог обрадовать Гоголя, хотя бы потому, что сегодня не придётся откапывать труп девушки, что благополучно закопали без ведома дознавателя, и не придётся ещё около часа терпеть вид и запах этого самого трупа в тот момент как Яков Петрович будет проводить вскрытие. Брррр! Нет, всё же замечательное распоряжение. Сейчас же можно было наконец-то расслабиться и отдохнуть от длинной дороги, волнения, да и вообще от всего того, что вообще может вымотать. Но, Николаю совершенно не хотелось спать. Душу вновь начала терзать печаль, вперемешку с тоской, что вернулась со вчерашнего дня. Стало опять плохо, стало серо и противно на душе. Строчки из злосчастного произведения так и всплывали в голове противными отрывками, что хотелось немедленно уничтожить, а после попытаться забыть, навсегда убрав их из своей памяти. Наверное, стоило уже сделать это, ведь зачем жалеть о сделанном? Это неправильно, что сделано – то сделано, остаëтся лишь только принять этот факт. Но вновь стало больно. В этот раз не только на душе. Заболели пальцы и запястья на обеих руках, конечно, это вчерашние раны говорили о себе. Гоголь медленно снял перчатки, аккуратно потянув за край ткани, где должны были находиться кончики пальцев. Под перчатками красовались многочисленные царапины и ожоги, что до сих пор болели, но хотя бы уже не кровоточили. Некоторые ожоги были сильнее остальных, на таких ранках даже немного вздулась кожа, болезнено ноя от малейшего движения. Бережно обработав руки, юноша надел белые, хлопковые перчатки, дабы закрыть ими несовершенства кожи рук, на которые сейчас было страшно смотреть. Николай вышел на улицу и вдохнул свежий воздух. Здесь он был совсем не таким как в столице. За городом, в этом далëком от всего в мире месте, воздух был пропитан чем-то необычным. По ощущению, он был чуть острым, приятно резал лëгкие, пробирал до костей вечерней прохладной и лëгкой влажностью, запахом чистой озëрной воды. Это было прекрасное ощущение. Возможно, Гоголь простоял бы так на пороге ещё дольше, если бы не вдруг появившаяся идея. Безумно захотелось пойти к озеру и поплавать там на лодке, насладиться последними лучами заката, смотря на прохладную водную гладь. Место здесь было очень живописным, а закаты волшебными. А озеро, казалось, что таило в себе множество таин вокруг себя. Во всяком случае о нëм было очень много баек, мол нечистая сила там водится. Но, наплевав на россказни, Николай отправился прямиком к водоëму, мечтательно смотря вдаль.***
Озеро, ночь завораживает колдовской красотой
Манит тебя и зовëт за собой,
Белым облаком уходит тоска,
И жизнь с новой силой открыла
голубые глаза
***
Деревянная лодка плавно скользила по водной глади озера. Вëсла синхронно то взлетали над водой, образуя под собой незамысловатые круги из-за капелек, что звонко падали вниз, то вновь погружались в непроглядную пучину. На удивление, названная запруда оказалась куда больше, чем могло показаться сначала. Озеро как-будто было бескрайним океаном, в конце которого находятся врата в рай, или же в ад. Было несказанно красиво. Сам водоëм был окружëн со всех сторон дремучим, чëрным лесом, над которым сейчас повис загадочный туман. Разлапистые ветки ëлок и сосен отражались на мелководье, образуя тëмные фигуры. В самой воде уже отражалось звëздное небо, и последние лучи заходящего солнца, где-то сбоку, на западной стороне. Почему-то вода казалась чëрной как ночь, хотя на деле была зеркально чистой. Всё таки что-то странное было присуще этому озеру. Силы начали понемногу покидать Николая, и он подплыл к небольшому берегу, за которым находился всё тот же лес. Это был некий землистый выступ, плотно огрождëнный высоки тростником, что с шуршанием не спеша покачивался на ветру. Причалив к берегу, Гоголь надëжно привязал лодку к деревянному выступу, что торчал из земли. Возможно, в прошлом это было дерево, в которое во время грозы попала молния. Николай со вздохом прилëг на землю, смотря на ночное небо. Трава приятно касалась кожи, было ощущение, что лежишь вовсе не на земле, а на самой мягкой постели. Над головой находились огромные сосны, которые тихо шелестели тонкими иголками. Где-то в далеке можно было услышать свист ветра, что стремился как-будто на дно оврага, создавая такой необычный звук. Это была настоящая музыка, мелодия леса. Всё это завораживало, заставляя сердце приятно дрогнуть от каждого такого звука. Ветер ласкал лицо своими прохладными потоками, игрался с тëмными прядями волос. Хотелось так лежать вечно, на веки забыться тут, как казалось, на краю света. Хотелось просто затеряться в этом, словно заколдованном месте, навсегда забывая о боли и проблемах. – Наконец-то я тебя вижу. – практически пропела молодая девушка сидящая на камне возле берега. Она беззаботно болтала босыми ногами по воде, напевая себе под нос какую-то песенку. На девушке была надета длинная, белая сорочка, которая доходила ей до колен. Еë влажные кудри каштанового цвета нежно касались еë плеч, струились, и опускались вниз, заканчиваясь где-то на груди. Николай сел, приподнявшись на локтях. Глаза сразу же устремились в сторону молодой девушки, которая в ответ ласково смотрела на него. Еë было невозможно не узнать. – Mon Ange? – от удивления писатель приоткрыл рот, не зная что ещё сказать. Вновь стало тяжело дышать, всем телом завладело знакомое чувство, которое наступало при появлении музы. Но сейчас, оно было немного другим, как-будто даже новым. Все эмоции словно стали едиными, образуя очень много чувств и ощущений, что отдавались пульсацией по всему телу. – Всё верно, – она лучезарно улыбнулась, вставая с камня, и уже через несколько секунд сидела рядом с Николаем. – но здесь я могу тебе открыть своë настоящее имя. – загадочная улыбка вновь озарила еë уста. Муза кокетливо закусила нижнюю губу, чуть мотнув головой в сторону, но тут же приняла серьёзный вид. – Хотя, дам тебе время подумать. – Mon Ange, я всегда хотел тебя спросить... – всё ещё не веря в происходящее, словно уточняя, проговорил Гоголь. – Какое же твоë настоящее имя? Как мне тебя звать? Ему не верилось, что всё это происходит на самом деле, что всё это не прекрасный сон. Сердце охватила несказанная радость. Раньше, чтобы конкретно увидеть музу, и тем более легко докоснуться до неë, нужно было достичь пика вдохновения, чуть ли не падая в обморок от таких ярких чувств. А сейчас, она словно живая сидит перед ним. Мавка хмыкнула, недовольно глянув на писателя. Но, всё же решила не мучать его. – Оксана. Но можешь и дальше меня звать Mon Ange – мне нравится. – еë лицо погрустнело после того, как она посмотрела на руки Николая. Она знала, что он обычно не носит перчатки, и тем более она видела что было вчера. Воспоминания были печальными, но поделать ничего было нельзя. – Оксана.... У тебя очень красивое имя... – Гоголь уловил печаль собеседницы, он видел, что ей стало невыносимо грустно. Никогда он не видел музу такой. Практически всегда она являлась весëлой, быстрой как весенний ветер. В еë манере было звонко смеяться, но никак не грустить. – Оксана, что-то случилось? – тихо, но крайне озабоченно спросил юноша, пытаясь поймать на себе взгляд мавки. Та лишь глубоко вздохнула и подняла свои грустные глаза, полные отчаяния. – Ты никогда не думал о том, чтобы уйти туда, где всегда хорошо? - она осеклась, но спустя секунду продолжила, – Где нет боли и страданий? – Mon Ange, ты о чëм говоришь? – всë он прекрасно понимал, но надеялся, что просто ослышался. На карих глазах был мираж стекла, который вызвали навернувшиеся слëзы. Наверное, мысли о суициде не самые положительные, но иногда они неосознанно появляются. В те моменты, когда чувствуешь себя беспомощным, когда сам же сжигаешь часть своего таланта, когда никто не поддерживает, а тот кто может – даже живым то не является, когда не хочется ничего, лишь забыться навсегда. – Ты никогда не думал о том, чтобы утонуть? Чтобы разом избавиться от всех проблем? – лицо мавки стало ещё более мрачным. Прядь волос упала на еë лицо, образуя чëрную тень, что проходит через глаз. – я же вижу как ты страдаешь, – она аккуратно, но очень быстро стянула с писателя перчатки, оголяя расцарапанные ладони, – царапины же появились не сами собой... Николай резко одëрнул руки, словно от расколëнной кочерги. В голове всплыли воспоминания о том, как появились эти раны. Лезвие действительно вошло слишком глубоко, и оставило после себя настолько явные следы. Сквозь воспоминая как-будто почувствовалась та боль, заставляя болезненно прошипеть, очень сдавленно, еле слышно. – Мы можем уйти, и тогда мы всегда будем с тобой вместе. Ты всегда будешь видеть меня, я а тебя. – задумчиво протянула Оксана, подняв голову, дабы вновь заглянуть в глаза юноши. В ответ послышалось лишь сбившееся дыхание. Гоголь поджал губы. Его трясло от воспоминаний, но так же от перспективы закончить страдания. Он неуверенно посмотрел в лицо мавки, ища в них ответ. – Понимаю, не очень хочется заканчивать жизнь в таком возрасте. Чтож, тогда хочу лишь попросить тебя об одном.... – Mon Ange, я ради тебя сделаю всë что угодно! – Николай бодро посмотрел в глаза собеседницы. Его глаза блестели, наблюдая за каждым последующим действием музы. Оксана резко сократила между ними растояние. Она быстро взяла Гоголя за плечи, крепко сжимая одежду на нëм своими тонкими пальцами. Еë ресницы дрогнули, словно она сейчас заплачет, но вместо этого она прошептала чуть дрожащим голосом: – Пожалуйста, прекрати сжигать свои произведения. – это звучало словно мольба. Еë глаза блеснули в темноте. Она притянула Николая к себе ещё ближе, уже практически вжимая в мягкую траву. – каждая твоя строка прекрасна, в них заложена вся твоя душа. Критика всегда несправедлива, но это не повод предавать свои книги огню. Каждое произведение – это душа автора, которую нужно беречь. Пожалуйста, не сжигай свои творения! – еë голос сильно дрожал, она как-будто задыхалась, а руки затряслись. Всë было как в глубоком тумане. Злость к ещё вчерашним книгам, что горели по его воле, ушла, оставив лишь немое раскаянье за то, что он предал их огню. Писатель крепко обнял Оксану, мягко притягивая к себе. Он посмотрел на немного печальное лицо музы, которое выражало лишь надежду на то, что еë слова что-либо изменят. Гоголь нежно убрал прядь волос с еë лица, посмотрев в эти бездонные, голубые глаза. Он прижался к ней так, что их цица были практически в сантиметре друг от друга. – Mon Ange, я обещаю тебе, что больше никогда не сожгу боле не одного своего произведения. Клянусь. – Правда? – тихим, подрагивающим голосом спросила муза, тепло посмотрев на своего писателя. – Обещаю... В ту минуту как-будто неведомая сила завладела Оксаной. В тот момент она словно почувствовала себя живой, как тридцать лет ранее, до того, когда утонула. Муза нежно прикоснулась к губам писателя. Еë губы были холодными как и она сама, подобно озëрной воде. В этот момент истинной радости, она как-будто вновь услышала стук своего сердца, прижимаясь к тëплой груди Николая...***
Приближений, сближений, сгораний —
Не приемлет лазурная тишь…
Мы встречались в вечернем тумане,
Где у берега рябь и камыш.
***