Письма к М.

      31 декабря Михаил Строгов, ныне известный кому-то как Mischa, кому-то как Monsiuer Strogoff, кому-то как Мишель, и еще с десяток разных имен, шел домой после дебрифинга в Министерстве иностранных дел. Его коллеги болтали о каком-то важном концерте какого-то таинственного музыканта, который должен был состояться сегодня, в канун Нового года. Михаилу не было дела до этого незнакомца, хоть бы он был самым лучшим музыкантом на всем белом свете, да хоть самим Шопеном. После вынужденной эмиграции он потерял вкус к развлечениям. Как глуп и молод он был, как он блистал на петербургских балах, как следил за сезонами в театре, бросался словами, прожигал жизнь, не заметив черную тучу гражданской войны, в которой потерял самого дорогого ему человека. Да что теперь, что теперь плакаться, ничего не изменишь. Вот только балы ему словно кость в горле, а концерты, особенно фортепианные, он не мог выносить больше. Слишком острой болью отзывалась каждая нота, слишком много воспоминаний было в каждом звуке. Поэтому болтовню коллег он слушал вполуха, кивая головой в нужных местах, и сочиняя отговорки, почему он не может присутствовать. А уж сочинять отговорки он умел, иначе он не был бы так хорош в своей профессии.       Зимний вечер выдался на диво теплым, мягкий и пушистый снег медленно кружил над не родным для него Парижем, вывески на другом языке завлекали покупателей, и рождественские украшения пестрили тут и там, их уберут вскоре после Нового года. Это был почти приятный вечер, и только извечная тоска эмигранта щемила Мишино сердце. Путь лежал через Люксембургский сад - Министерство любило селить своих сотрудников недалеко от работы, чтобы иметь возможность дотянуться до них в любой момент. После вынужденной эмиграции жизнь Михаила принадлежала другому государству, впрочем, ему уже было все равно. Его мечты, его принципы, его надежды и его любовь сгорели в алом зареве Революции. После удачной зарубежной поездки ему дали несколько выходных, чтобы он пришел в себя, но они не радовали господина Строгова. Праздничная суета напоминала ему обо всем, что он потерял.       Подходя к парку, он заметил большее чем обычно количество людей. "И чего им не сидится дома, какой черт их всех принёс сюда сегодня", - не стеснялся раздражаться про себя Михаил. Через несколько минут он узнает, какой именно черт собрал эту огромную толпу в парке. В центре парка он увидел освещенную сцену, хорошо одетые люди сидели на скамьях амфитеатра под открытым небом. Михаил застонал, надо же было этому новомодному таланту выбрать именно его (он считал этот парк своим) парк для своего дурацкого концерта. Да и какой он талант, скорее всего протеже богатого нувориша, в наше время все решается знакомствами и связями. Экзальтированные дамочки, вздыхая, смотрели на сцену, прикладывая к глазам кружевные платочки. Планы погулять в тишине отправились в тартарары, Михаил сердито прибавил шаг, пока не остановился как вкопанный.       Он знал эти аккорды.       Это было невозможно. Человек, который написал эту мелодию, пропал. Эту мелодию мог сыграть только один. Михаил забыл, как дышать. На негнущихся ногах он отправился в сторону сцены.       Каждый, кто слышал эту мелодию, знал, что это ода невозможной любви. Щемящая и пронзительная, она не оставляла никаких сомнений о том, что написавший ее не мог быть рядом с любимым человеком. В ту пору главной красавицей Петербурга была мадемуазель Разумовская, Мария Владимировна. Вместе с необыкновенной красотой она обладала кротким и добрым нравом, покорив добрую половину мужского населения города. В нотной рукописи стояла пометка, черновое название: "Письма к М." Один случайный взгляд, и разошелся слух, что Максимиллиан Андреевич Романовский, один из самых молодых капитанов в истории балтийского флота, также пал жертвой неразделенной любви. И лишь его флаг-офицер (или как их называли в сухопутных войсках, адьютант) знал правду, которая открылась ему в его последний новый год в родной стране. Капитан, никогда не употреблявший спиртных напитков, выпил пару бокалов шампанского, выглядел в тот вечер одиноким и уставшим, и оставшись наедине с Михаилом признался ему в своих чувствах. Михаил, обожавший своего капитана, был потрясен. Тайно влюбленный в него четыре года, которые они служили вместе, он ни разу не заметил ни одного намека на чувства. "Это не письма к Марии, Михаил, в моем окружении есть только один человек, который значит для меня больше всего, ну же". Имея привычку быть откровенным в важных вопросах, капитан ни на что не надеялся, более того, считал недопустимым отношения с младшими по чину. Но в тот вечер его дисциплина, его железная воля дала слабину, и имя той слабины было Михаил, а не Мария. Ту ночь, полную неги, Михаил никогда не смог бы забыть. Не относившийся серьезно к своим увлечениям, он капитулировал перед капитаном, отдав себя всего. Тем горше оказалась весть, что его вызывают в Москву. Михаил устроил безобразную сцену, сорвавшись на крик, подозревая, что Максимилиан Андреевич струсил и желает от него отделаться. На его беспочвенные обвинения капитан отвечал, что неужели Михаил не понимает, какая надвигается буря, и "дай Бог нам всем ее пережить, Миша, не всё в этой жизни про Вас, какой же Вы эгоист, подумайте об Отчизне, Бога ради. Я люблю Вас, Миша, и ничто не в силах изменить этого факта. Если судьбе будет угодно, мы свидимся скоро".       Связь прервалась практически сразу. Михаил искал своего капитана, все эти годы он пытался найти хоть что-то, хоть какую-то ниточку. Во всех своих поездках находил время, старался изловчиться и навести справки. Капитан Романовский исчез. И Михаилу уже было понятно, что это могло значить, новости, доходившие с родины, не сулили ничего хорошего. Перед отъездом в Москву после не достойной мужчины сцены он вымолил ещё одну ночь, и Максимилиан неожиданно легко согласился. Уже почти под утро он попросил сыграть мелодию ещё раз. Капитан отдал ему свое кольцо с гравировкой «Спаси и сохрани» внутри. Лапищи адъютанта не шли ни в какое сравнение с его изящными кистями, кольцо подошло лишь на мизинец левой руки. Михаил, не придумав ничего лучше, после долгих препирательств отдал ему свои золотые запонки с вензелями «М». Несмотря на то, что он не был талантлив в музыке, как его капитан, он все же был весьма образованным человеком из состоятельной семьи.       Он знал, что он сейчас слышит. Это были «Письма к Михаилу». Осторожно вдохнув холодный воздух, Михаил вернул себе контроль над телом. Медленным шагом, чтобы не спугнуть наваждение, он приближался к сцене между рядов со слушателями.       Сначала он узнал руки. Сколько раз он видел, как капитан подписывал документы, что-то чертил на картах, или легонько барабанил пальцами по столу, когда сильно погружался в свои мысли, когда играл на фортепиано в салонах. И помнил он эти руки в совсем другой обстановке, в те две ночи, каким жаром отзывалось его собственное тело в ответ на прикосновения Максимилиана Андреевича.       Сердце гулко стучало в ушах, боясь, что морок спадет, и в в парке он будет один, без сцены и без таинственного пианиста, взбудоражившего весь Париж.       Замерший среди первых рядом, Михаил получил шанс получше рассмотреть музыканта на сцене. Он. Это он, его капитан. Старше, с серебристыми висками, с лицом, ставшим резче, но все же он. Михаил, вздыхавший по нему безответно четыре года, знал каждый поворот головы, знал его манеру дергать плечом, и наклоняться немного вперёд. Человек, продолжавший играть мелодию, не замечал бури, происходящей внутри молодого господина, стоящего так близко к сцене, и самого господина тоже не замечал, улыбаясь профессиональной улыбкой, которая, однако, не достигала его глаз. Отвлеченный звуками шиканья людей из первых рядов, которым какой-то наглец загораживал вид на сцену, Максимилиан поднял глаза, чтобы рассмотреть причину шума. Подробные нахалы раздражали его невероятно, такие кроме своей наглости, ничем иным похвастаться не могут.       В этот момент произошло нечто из ряда вон выходящее. За всю его успешную карьеру этого никогда больше не случится. Max Romanoff, восходящая парижская звезда, или как к его ужасу окрестили его газетчики, Русский Принц, сбился. Перед сценой стоял его Миша. Миша, который отличался странной нелюбовью к головным уборам, жаловался, что они сдавливают ему голову, и становился оттого раздражительным, и в этот момент стоял с непокрытой головой. На мягкие Мишины кудри падали снежинки. Их взгляды встретились, и стало ясно, что это не мираж, что они по-настоящему снова нашли друг друга.