мороз и солнце

      Алина поднимается к покоям Дарклинга в час после обеда, но залы пустуют, обделяя обществом чудовищ. В отсутствии своего господина стены подлинно неживые, лишённые всякого шрама, что мог бы быть оставлен человеческой жизнью. Посему под сводами этих палат девушке нравится переворачивать вещи на иной лад. Она меняет местами стопки писем и отгибает уголок тяжелого покрывала, что прячет постель, знает, что Дарклинг поправит его вновь по возвращении. Заклинательница открывает чернильницу, предполагая, что Тёмный господин не возрадуется, когда обнаружит, что перья не пишут. Возможно, ей до сих пор помнится неласковая, но столь забавная картина того, как Дарклинг заново раскладывал одежды в шкафу, потому что в поиске угодной вещи Алина не заботилась о чужом порядке. Долгие минуты она раздумывает над тем, чтобы покинуть покои, оставив многие предметы потревоженными. Гадает верно, заставит ли Еретика задумываться о её присутствии и искать прочие зазубрины, которые святая оставляет на его обители. Но в этот день девушка возвращается в Зал правительства за переданными ей для изучения документами и поднимается к холодным спальням вновь. В час, когда самозваный властитель вернётся, не пожелает признавать, что до того приходила без цели. И тешить душу монстра тем, что ищет его общества, тоже не станет. Обойдётся.       Час сменяет другой. Алина нередко подбегает к аркам окон, чтобы посмотреть, чем занимаются гриши у подножья горы. На Малый город опускается поздний вечер, и она велит себе уйти, чтобы не походить на преданного пса. Радость немалая, что общество здесь обделено прислугой, а значит, никто с жалостью смотреть и вздыхать не станет. Несчастной тоже не окликнут. Но Адриан возвращается с вечерней прогулки раньше, чем его мать покои покидает. Мальчик стремительно рвётся залезть на отцовскую постель, где столь непривычно для него, разложены листы пергамента, потому что сол-госпожа не ищет удобства столов. На перине читается легче и сердце спокойнее, и Алина может себе позволить оставить тяжесть кафтана в стороне, прячась под тенью балдахина. Гордость скребёт грудь в мысли, что, возможно, Адриану известно, за какими делами его отец пропадает с раннего утра. Девушка не пытается найти причину этому интересу и гонит его с большим усердием. Она может найти Дарклинга, но верит, что сама выставит себя потерянной девицей. Он не пишет ей отчёты по утрам о предметах своих занятий и планах, Алина не видит нужды спрашивать. Мается верно, не желая отступать от собственной цели. Но в иной час они с Адрианом вместе спускаются к ужину, а когда время близится к ночи девушка провожает его ко сну, возвращаясь к картине того, как слегка склоняясь через край постели, Дарклинг рассматривает ворох бумаг, что тянется по одной стороне ложа. — Надеюсь, тебя волькры покусают, — шипит сол-госпожа, потому что сперва эту живую тень в стенах зала не замечает, а сердце предаёт в испуге. Она видит ясно, как губы мерзавца растягиваются в полуулыбке. — Твоей милостью я знаю остроту их клыков, Алина, — звучит невесомо, почти леденяще. О понятии милости они говорить не будут.       От мужчины тянется уличный морозный холод. Тот встряхивает тело вместе с напоминаем о шрамах, что тянутся по его лицу и найдутся на теле. И почему обращённое к заурядному проклятью внимание оказывает на неё столь сильное влияние? Девушка почти крадётся к документам, ждёт, что Дарклинг посмеет протянуть руку к одному из листов, но он отступает, одна за другой расстёгивая пуговицы запылённого кафтана. Пахнет костром. Разглаживая юбку, сол-святая вновь усаживается на облюбованное место. Взгляд съезжает с выведенных чужой рукой строк, пока мужчина снимает рубаху через голову, его кожа блестит в свете ламп. Следует пожурить себя за бесстыдство. Указывая себе сосредоточиться на работе, Алина верит, что самозваный господин сменит одежды и уйдёт вновь, чтобы рассмотреть донесения, но Дарклинг лишь подвязывает ниже пояса чистые штаны и поднимает со стола-карты оставленную кем-то стопку писем. Это последнее бесчестие расхаживать по ледяному камню босым и без верхних одежд, так что девушка наблюдает изумлённо, как заклинатель ставит фонарь с люмией у изголовья кровати и, поправляя покрывало, садится в постель. Специально. Старкова верит, что он всё делает специально. Разве заботы тащат к месту, где положено отдыхать? Но монстрам ни один человеческий закон не писан. И молчит одно чудовище с расчётом. Алина должна собрать бумаги и уйти в свои покои, но любопытство пресекает всякую разумную волю. — Где ты был? — Ездил с опричниками на охоту в леса пред Сикурзоем, — взгляд мужчины не спешит к ней, продолжает бежать по развёрнутому письму, что он держит над животом.       Охота. Совершенно праздное занятие, или, быть может, лишь богатые глупцы выставляют его развлечением. Отчего-то представить Дарклинга с луком или ружьём в руках не получается. Мысли сворачиваются в воспоминания о пыхтящей морде умирающего оленя, и девушка жалеет, что спросила. Она чуть склоняет голову, присматриваясь, но не может разглядеть ни печать, ни размашистый почерк на бумаге. Не борется сама с собой, спрашивает о чужом письме. — Ты могла бы посмотреть, Алина.       Верно, потому что проклятый всем живым Еретик лежит прямо перед ней, праздно вытягивая ноги. Сол-госпожа не может отогнать мысль, что он больше походит на дивную статую, нежели на человека. Она раз за разом встряхивает плечами и сутулит спину от того, что по телу прокатывается холод, но мужчина выглядит совершенно необременённым. Лишь чёрные ресницы подрагивают в свете Люмии. Но Алина ни на долю мгновения не верит умиротворённой манере и крадётся к подушкам подобно перепуганной лани, страшится оступиться в юбках и выглядеть истинно нелепо. Она садится у изголовья постели на расстоянии и двигается ближе, чтобы рассмотреть тонкие строки, но рука Дарклинга в тот же час склоняется к ней, передавая письмо. От недоверия к жесту бумага подрагивает в собственной хватке. Сол-госпожа ожидает, что он примется за другой свёрток пергамента, но ладонь мужчины ложится на место под шеей, и она дробно выдыхает, разбирая керчийский язык пред глазами. Но смысл написанного теряется, пока чужие пальцы мнут местечко над ключицей и поднимаются выше, пуская тепло по шее. — Читай же, — указывает Дарклинг. И играется бесстыдно.       Прогонит ли прочь, если они продолжат укалывать друг друга и отвлекать от дел? Хочется прошипеть, что один монстр не позволяет ей сосредоточиться, но девушка ему подобное утешение не предоставит. Его ладонь оглаживает шею и останавливается под ухом, обрисовывая линию челюсти. Заклинательница позволяет движению себя увести, слегка откидывая голову. Пальцы мужчины грубы после стрельбы, но манера подлинно нежная. И опасная не меньше. Алина верит, это легче, когда он истязает её безразличием, но стоит ему заиграться с мягкостью жестов, пытка становится страшнее. Она не может выносить это тепло, что собирается под кожей от его прикосновений, и противиться тоже не может, потому что ищет причины и грани чудного понятия о милосердии. Что для Дарклинга повод касаться её так, если он не предпочитает обманываться — всю накопленную ненависть ни одной лаской не удастся искоренить. Возможно, ему лишь нравится видеть, как загубившая его девчонка теряет контроль, отпускает рвение ударить, тянется к его рукам и обращается уязвимой. За каждым углом вокруг таятся страшные твари, но их господин лежит перед ней и целует прежде, чем Алина порывается спросить.       Письмо падает на постель. Она выдыхает над его устами и уступает знакомой нужде вцепиться во что-то, но опору вокруг не найти, так что девушка опускает руку на плечо Дарклинга и не стремится оцарапать. Он касается её губ раз, другой, обрекая очередной вдох застрять в груди. Его палец слегка надавливает на подбородок немым велением приоткрыть уста, и мужчина целует её вновь. Старкова верит, она может провалиться. Не удержится вовсе, если он отпустит. Его рука опускается под голову, разбирая волосы у шеи и вынуждая дрожать от того, как сила играется внутри, вместе со своей владычицей отвечая близости монстра. Она не знает, кто двигается ближе, отчего сама оказывается лежащей под боком страшнейшего из людей. И не признается, что тянется за ещё одним поцелуем, не позволяя Еретику отстраниться и возлагая ладонь на тёплую кожу его нагой груди. Святая думает, это иначе. Она вспоминает о том дне, в который Дарклинг поцеловал её впервые — у заледеневшего озера, под треск фонаря и смутные речи об усилителях Морозова. Но Алина верит, он никогда не делает это «так» — без расчёта или злого умысла, не от порыва страсти и противостояний. Её сердце нашёптывает мысль, что, возможно, монстр взаправду способен уступить заурядному желанию её поцеловать. Она хочет, чтобы её целовали — ловили у лестниц или подле старого дерева неподалёку от бань. Но сама девушка к самозваному господину с подобными жестами не приближается. Она не знает, возможно ли его обнять или возложить голову ему на плечо. Сол-властительница приходит, чтобы бороться с ним, и привыкает обзывать вожделением каждое шероховатое, терзающее сердце чувство.       Алина не хочет говорить. Знает, что всякое слово вновь распалит огонь противоречий и осаждённой ненависти. Она всей сутью боится, что эта ласка её обманет, а обточенные во лжи лезвия таятся у хозяина покоев под подушками, кроются под мягкостью перины. Быт Малого города и замершая на севере война не терпят пренебрежение, поэтому девушка не удивляется, что Дарклинг возвращается к вычитке писем. Но она не уходит. Устраивает голову на сильном плече и гадает, когда оно устанет настолько, что обоим придётся сесть иначе. Отпуская тревогу, сол-госпожа находит себя за рассматриванием чужих шрамов, которыми усеяны грудь и живот мужчины. Она ведёт кончиками пальцев по грубым неровным линиям, мышцы перекатываются под кожей, отвечая на прикосновения. Взгляд находит багряную звезду, что нарисована у чудовища на сердце её рукой. Крик умирающих волькр звенит в ушах вместе с прошением и принятием одиночества для них обоих. Алина обводит круг у краёв шрама, ожидает, что грудь Дарклинга дёрнется. Болит. И будет болеть всегда — до скончания времён. Мгновение она борется с желанием надавить. Рука заклинателя накрывает её собственную, не позволяя коснуться. Голову не поднять, а выворачивать шею нет желания. Монстр не бранит и от дела не отступает, но что-то меняется в том, как он дышит и с какой силой сжимает хрупкое запястье. Девушка позволяет ладони засиять. Тёплое золотое свечение растекается по фарфоровой коже. Грудь Дарклинга вздымается шире, стоит пальцам накрыть место, в котором кинжал забрал его жизнь. — А так болит? — Болит, — выдыхает чудище. Даже Чёрному Еретику можно нанести смертельную рану. — Ты ведь знаешь, какова она — жизнь принцев и принцесс? — спрашивает Алина, не заботясь о том, отвлекает ли его. Николай рассказывает ей сполна, и она сама изучила достаточно в царских архивах. — При мне выросло немало. — Их травят, калечат, пытаются убить, — перечисляет без устали девушка. Пуская вокруг солнечные лучики, пальцы играют на животе Дарклинга над поясом штанов, и он подгибает в колене одну из ног. На губах распускается улыбка. — Они постоянно окружены врагами, от них требуют, требуют и требуют. Они редко наделены друзьями и не видят жизни за делами короны… — Да, всё тобой перечисленное, — холодно пресекает Еретик с излюбленной острой как лезвие мерой. Ему всё это известно, что ранит сильнее. Он слишком долго к этому шёл, чтобы теперь останавливаться пред «незначительными» неудобствами и несчастьями. — И того больше. — Ты невыносим! — вздыхая и чуть толкая мужчину в бок, Алина огрызается. И встаёт скоро. Сама не верит. Пока жив Николай, её сын не станет принцем. А Ланцов не надеется сгинуть, своя же советница не позволит. — Почему ты желаешь Адриану такую жизнь? Всё это поверх того, что удел гришей уже тяжёл! — девушка взвизгивает, когда руки Дарклинга ловят её за ногу, не позволяя добраться к принесённым до того документам. Поднимаясь на постели, он опрокидывает сол-госпожу на спину, ловя её руки и расставляя те по сторонам. На его бедре определённо останется синяк от того, сколь сильно она пинает его по ногам. — Но тебе, моя Алина, — наставляющая речь ласкает уши, но девушка шипит упрямо, потому что колено мерзавца придавливает юбки, не позволяя ударить его вновь. Росчерк чёрных волос падает ему на лоб, пока мужчина зависает сверху, укрывая мраком её тело. — Ведь известно, что отличает Адриана от всех принцев и принцесс? Что разделяет его и все хрупкие жизни? Он вечен, — выдохнутая истина кусает и норовит разодрать сердце. — У него будут десятки лет, чтобы учиться, испробовать себя в разных делах, узнать войну и увидеть мир. И он наделён даром, которого не было у меня и Багры. Он никогда не будет один, — девушка хмурится, сжимает губы того пуще, слова не утешают. Не будет ли? Мерами вечности детский возраст оставит мальчика уже очень скоро. — Мой сын не будет расти в стороне от двора и будет обучен лучшим образом. Возможно, я женю его на иностранной принцессе, а может, он проведёт три года на фронте, ведя борьбу с нашими врагами, или исчезнет на семь лет в путешествии, познавая свою природу. Он волен завести себе любовника, и при дворе не один месяц будут болтать о его пороке и грязи нашей семьи. Или какая-то девчонка попытается выдать своё дитя за его бастарда… — Но у него никогда не будет детей, верно? — перебивает Алина широкую елейную речь. Древность смотрит далеко и желает немало. — Адриан уравновешен, природа любит его, и всё живое тянется к нему. Тупик великого и ужасного рода Морозовых, — голос покачивается, манера воистину дразнящая. — Я разгадал эту загадку ещё до его рождения, нет никакого тупика, — распахнутый образ кварцевых глаз обжигает леденящей прохладой. — Есть множество путей, с которых всё начнётся заново. Багра. Очередной безумный эксперимент Ильи. Или… — Я никогда не возжелаю от тебя другое дитя, — эти слова его не оскорбят, не смогут, но Старкова надеется, что они поскребут и оцарапают его не имеющее границ самомнение. Речь Дарклинга обрекает замереть. — Лишь подожди. — И что это значит?! — Один за другим твои драгоценные друзья обернутся прахом. Дети вокруг будут вырастать, стареть и умирать… Жизнь будет сводить с Адрианом всё реже. Однажды ты подумаешь, что никогда подлинно не знала материнство. И это желание и бремя вечности окажутся сильнее, чем вся ненависть и твои переживания за то, сколь тяжёлая судьба ждёт этого ребёнка. Ты забудешь вопрос о том, родится ли дитя отказником или смертным гришом. И переступишь через себя, если в тот век мы будем ходить порознь, — Алина на секунды теряет всякую уверенность. Где-то скрипит дверь. Она зарекается, столетий не будет. Святая загубит их обоих раньше, или Дарклинг её сожрёт и обглодает. Сколь много он просчитывает? Обещание леденеет между ними. — Ты придёшь ко мне. И я буду там, чтобы сказать тебе «нет», — в залах воцаряется молчание. Так тому и быть. Так будет правильно. На языке застревают дурные слова. Злобные сполна, так что девушка не знает, расщедрится ли Дарклинг, выставив за двери, или обрушит гору на неё за скверную мысль. — Алина, — обращение перебивает, не позволяет изречь слова, оставляя на губах грубоватое «что?». — Нас подслушивают. — Вы сильно шумите, — выговаривает Адриан, сонно моргая и сидя на полу подле двери в свои опочивальни.       Тень рассеивается, Еретик возвращается на занятую до того часть ложа, оставляя своей госпоже красные щёки и скомканную часть извинений. Но мальчик не выглядит раздосадованным, он обходит кровать и подбирается к стороне отца, залезая на постель и явно намеренно топчась по его ногам. Глаза округляются от того, как ребёнок тянется под руку Дарклингу, высматривая, что тот держит пред собой и читает. И усаживается Адриан у его плеча. Алина знает, что там уютно, потому что она же это место согрела. Дитя теперь не отступит, требуя от родителя внимание после долгого отсутствия. Мальчик редко уходит, если застаёт их вдвоём, поэтому сол-госпожа возвращается к документам, с улыбкой поглядывая на сына и то, как теперь он не даёт грозному властителю покоя. Яблочко от яблони, значит… Но сон его скоро свалит, и Алина останется до того часа, в который Дарклинг отнесёт сопящего Адриана к своей постели.