Прекрасные и добродетельные

Небеса над Бездной и днём и ночью чёрные, фиолетовые, пурпурные. Для тех, кто не родился здесь, зрелище кажется гнетущим, но Чаофэн принадлежит этому миру — ему, наоборот, режет глаз белизна и позолота Небесного царства, кажутся чрезмерными глубокие и сочные краски царства Зверей. Вот человеческий мир, тот да, пожалуй, имел бы шанс ему понравиться, думает он и бросает взгляд на женщину, спящую в его постели. Дорогие, богатые ткани в Бездне — чёрный, фиолетовый, пурпурный. Как небо. Бесчисленные слои прозрачных газовых вуалей: тёмная бронза, благородное старое золото, чернёное серебро. Нагота Цинкуй светится сквозь них, слепит лунной белизной. От зрелища захватывает дух. И сама она, как тонкий нарождающийся месяц: изящная, бледная и безмятежная. Недостижимая в безграничной вышине. Чаофэн ограбил небеса — и не жалеет. И Небесное царство он тоже облапошил, в куда более прямом и менее возвышенном смысле: украл предназначенную для их принца невесту, сделал её своей. Цинкуй потеряла свой титул Супруги Бездны с того момента, как титул престолонаследника в свою очередь просвистел мимо Чаофэна, но выглядит вполне довольной своей судьбой. Чаофэн очень старается, чтобы она оставалась довольна. Не почувствовала потери. Теперь Чаофэн не никчёмный последыш, сын от презренной наложницы, а доверенный младший брат императора, генерал многих тысяч. Лишь положение самой императрицы Цзялоло превосходит статус Цинкуй. Чаофэн не может, просто не может позволить себе уступить Шаодянь Юциню, не может допустить, чтобы Цинкуй получила меньше, чем имела бы, став Небесной Супругой. И её сестрица тоже не жалуется ни на бесконечные правила небожителей, ни на занудство муженька. Наверняка держит лицо, сцепив зубы, чтобы он не смел и задуматься, каково было бы получить в жёны Цинкуй. Интересно, он хоть трахается или ограничивается тем, что благопристойно лежит на жене четверть стражи, сняв сапоги? Про гуань и спрашивать нечего, он с ним, наверное, родился. Некоторое время Чаофэн развлекается этой мыслью. Потом Цинкуй, должно быть, почуяв, что он не спит, шевелится, медленно выплывая из дрёмы. — Ты здесь, — сонно говорит она, скользит тонкой ладонью по покрывалу, кладёт её на загривок склонившегося к ней Чаофэна. Медленно гладит. Он подавляет дрожь, желание прогнуться под её пальцами и одновременно податься навстречу, избежать прикосновения и просить его, потому что это приятно, — как бывает у полудиких животных. Ни один хищник, даже одомашненный, не позволит спокойно касаться себя между ушей и у глотки, не дастся трогать живот. Слишком уязвимые места, слишком много опаски. Цинкуй силится и не может поднять отяжелевшие веки, Чаофэн видит, как подрагивают густые ресницы, слышит, как становится глубже дыхание, и знает, что она готова снова соскользнуть в сон. Он целует эти веки, гладкие и выпуклые, как перламутровые морские раковины, ведёт губами по щеке к виску. В нём опять начинает пробуждаться желание. Ему жаль тревожить Цинкуй, но его тяга к ней на самом деле никогда толком не утихает. Ничего, с надеждой думает Чаофэн, возможно, со временем станет лучше, не так... безнадёжно. Мать рассказывала, что когда они с отцом встретились, первые лет триста казалось, что не касаться друг друга попросту больно. Лишь позже они оба успокоились. Чаофэн не может этого представить, но в самой истории кроется надежда. Пока ему кажется, что он проваливается в ловчую яму, соскальзывает куда-то на колья на дне, и всё никак не выберется из этой любви. Чаофэн мог бы взять Цинкуй такую — сонную, мягкую, нежно-покорную, он знает, что она позволила бы ему и не рассердилась. Но ему хочется, чтобы она смотрела, чтобы знала, где она и с кем. Чаофэн сдвигается ниже, разводит Цинкуй ноги, выпутывает её из полупрозрачных ночных одежд. Прижимается ртом к жаркому, влажному месту между её бёдер, вдыхая сочетание запахов — аромат разгорячённой женщины, своего собственного семени, лекарственных трав, которыми пропитаны рукава Цинкуй. До гибели она использовала ещё какую-то сложную смесь вместо привычных в человеческом царстве благовоний, слишком резких для чувствительных носов местных жителей. Чаофэн знает, что Цинкуй долго экспериментировала с чайными листьями, травяными сборами и рассветной и закатной росой, прежде чем осталась довольна результатом. Теперь же под всем наносным таится запах её собственной кожи, начавшей источать лёгкое цветочное благоухание с тех пор, как тело Цинкуй возродилось из священного Пурпурного дерева. Чаофэн жадно ведёт носом по нежной коже, лизнув бедро, пускает в ход язык и слышит первый стон. Он знает, что не только через триста, а и через три тысячи лет не устанет слушать этот звук. Если отец когда-то хотя бы вполовину так любил мать, Чаофэн не может себе представить, как он мог потом выкинуть её прочь, как больную собаку. Чаофэн лижет, ласкает, проходится по розовой влажной щели вверх и вниз. Цинкуй напрягается, дышит чаще. Тихо ахает. Тонкие пальцы снова зарываются в волосы Чаофэна, ероша их на затылке. Его накрывает волной самодовольства. Цинкуй принадлежит только ему. Етань лежит, вытянувшись поверх тела мужа, тихо и неподвижно. Её макушка упирается ему в подбородок, их руки переплетены под длинными, закрывающими кончики пальцев рукавами ночных одеяний. Юцинь тоже не спит, но лежит так же тихо, ровно дышит, не мешая ей в её странном ритуале. Эта привычка появилась у Етань тех пор, как она вернулась к жизни: иногда она ничего не хочет, ничего у него не просит, не ожидает ни ласки, ни любовных радостей, просто... ложится на него всем телом, как лисица на свою добычу. Или на выводок лисят, пока сверху кружит более крупный хищник. Её тела не хватает, чтобы укрыть его под собой целиком, но это не мешает Етань пытаться. Она знает, что после её... смерти Юциня пугает, если она исчезает из поля его зрения больше, чем на стражу. Но он умер у неё на глазах первым, мстительно думает она — это он начал! Значит, ему теперь и терпеть. Етань поднимает голову и целует Юциня снизу в подбородок. Она чувствует, как у него мгновенно сбивается дыхание. Он осторожно перекатывается, подминая её под себя, верно понимая намёк: момент затаенности и покоя миновал, Етань стряхнула с себя печаль и теперь готова к продолжению. Иногда, смотря на мужа, как сейчас, она думает, что Юцинь слишком хорош, чтобы достаться ей. Он с самого начала был предназначен её сестре, безупречной, нежной Цинкуй. Они даже внешне похожи: оба высокие, тонкие, с умными глазами и длинными элегантными носами. Прекрасные и добродетельные. Рядом они смотрелись бы потрясающе. Так же, как, наверное, она сама неплохо сочеталась бы с Чаофэном... Но нет, тот слишком лживый и слишком скользкий для неё, Етань попыталась бы убить его через неделю. Через две он успешно прикончил бы её саму. Она бы не купилась на его ложь, не стала бы потворствовать его планам — ну, по крайней мере, не выбив из него ответные уступки. Но всё же, думает Етань, кое-какая польза от Чаофэна для её брака есть. Ох, даже очень немалая польза! Как только Цинкуй приспособилась? Юцинь входит внутрь Етань медленно и аккуратно — он всегда осторожен с ней, иногда Етань и сама чувствует себя драгоценностью, находясь в его руках. Столько благоговения в его глазах, почти религиозной благодарности в лице: она здесь, с ним. Етань охотно раздвигает ноги шире, приподнимается навстречу. С самого начала она не слишком отвечала образу скромной супруги, не стеснялась вертеться и возится в постели, ища удобную позу, и двигать мужем туда и сюда, прилаживая его длинное тело под своё собственное. А он позволял ей: он вообще, если подумать, всё позволял ей, и даже до того, как умер сам. Смешно вспоминать теперь, что она искренне считала своё положение бедственным в те первые полгода. На деле Шаодянь Юцинь, Бессмертный Сюаньшан, обеспечил ей всё, чего Етань когда-либо хотела в жизни и чего никогда не получала от отца: он баловал её, дал ей возможность учиться, наставлял её и заботился о ней, предоставлял ей резвиться, как угодно, без конца извиняясь за Етань перед другими бессмертными и улаживая последствия её безрассудств... Но потом, когда она познакомилась с его Желаниями поближе, не увидеть в нём мужчину стало уже невозможно. И она увидела: лучшего мужчину в мире. Которого по нелепой случайности, безо всякого умысла украла у своей сестры. Но она, Етань, смогла пройти вместе с ним по небесному Сорочьему мосту, предназначенному лишь для истинных влюблённых, а Цинкуй... Что ж. Юцинь покачивает её медленно, как дитя в колыбели, держит её, как сокровище, — Етань знает, что от его страсти под ними вполне способна треснуть кровать. Созданная божественной силой и магией, как и всё остальное в мире небожителей, от утвари до их тел, кровать, бывает, не выдерживает напора. Шаодянь Юцинь — самый могущественный бессмертный за поколения, равный богам древности. Поэтому он осторожен. Сейчас Етань уже всё о нём знает. Его Гнев, его Жадность, его Похоть. Как он краснеет — нет, лицо Юциня всегда сохраняет благородную бледность, как подобает идеальному небожителю, которого из него растили, и вместо щёк вспыхивают плечи, шея, даже грудь заливается розоватым сиянием. Как он вздрагивает всем телом, будто от укола портновской иглой, когда Етань удаётся сказать или сделать что-нибудь особенно возбуждающее. Сноб и зануда, приверженец правил. Мальчик, раненный собственным отцом, согнутый его безжалостной волей — так, придавая форму, сгибают живописное деревце, чтобы оно росло в строго предназначенную сторону. Если бы Етань была ещё способна думать — сейчас, когда Юцинь растягивает её внутри так чудесно, — она бы подумала: как удивительно, что Юцинь и эта змея Чаофэн не ладят. Это ужасная мысль, и Етань, конечно, лучше, умнее, талантливее (не говоря уж о том, что много красивее), чем этот демонический принц, но если так посмотреть — он той же точно породы, что и она. Той, что безгранично бесит Юциня, раздражает его, везде и всегда нарушает заведённый порядок вещей, суёт свой нос, создаёт проблемы, хитрит и жульничает. В общем, той, что ему нравится. Юцинь без конца жаловался Етань, каким невыносимым товарищем по несчастью был для него Чаофэн, когда они с Цинкуй ещё не возродились. Етань тайком улыбается. Она легко достигает пика удовольствия — как и всегда. Юцинь следует за ней почти сразу. — Чему ты улыбаешься? — когда он задаёт вопрос, его дыхание шевелит пушистую прядку у неё на виске. Етань с Цинкуй совсем непохожи, хотя и родились в один день от одной матери, но волосы у обеих — тяжёлые, тёмные, — одинаково пушатся у линии роста, у лба и висков. Етань упирается затылком в постель, с удовольствием потягивается, вытягивая даже пальцы на ногах, как кошка. — Думаю о Третьем принце Бездны, — признаётся она совершенно честно. Глаза у Юциня темнеют. — О нём?.. — Да, — Етань улыбается шире. — Я знаю, что он делал четверть стражи назад, и раньше, вечером. Юцинь подозрительно щурится, выискивая смысл в её поддразнивании. Он слишком умный, чтобы ревновать, но чует подвох. Етань не собирается ему говорить. И не ему тоже. Ей доставляет ни с чем не сравнимое удовольствие лелеять свой секрет всякий раз, когда она встречается с зятем и видит его самодовольное лицо. Возможно, в следующий раз ей следует сказать ему, что у Юциня длиннее. Она откидывается на постель; в теле, помимо своего, всё ещё гуляет эхо чужого наслаждения. Нет, Етань ни в малейшей степени не планирует когда-либо сообщать Юциню или Чаофэну о том, что они с сестрой благодаря своей связи могут испытывать не только боль друг друга. Это их с Цинкуй тайна, и то, что она до сих пор остаётся таковой, если подумать, многое говорит не только о Етань. — Как ты думаешь, Бессердечный Шаодянь, — мурлычет Етань на ухо мужу, — что будет, если заставить выйти на Сорочий мост тебя и Чаофэна? И чувствует, как он вздрагивает.