Настоящий

Ненависть к войне перманентная, измотанная годами и перекрученная тысячью трупами, по которым Гоуст и прошёл весь этот длинный путь. И столько лет грезил, до боли в коленях, об армейской форме и хвалебной выправке, что кажется забыл о том, где есть он настоящий. Не припрятанный под тяжёлой бронью из кучки тоненьких царапин, затянувшихся ран и рубцов от шрамов. Не за бронежилетом, а настоящий. Таким каким его когда-то видела мать. Светлым, с искрящимися глазами и детской улыбкой от уха до уха. Сейчас она на него лишний раз и не смотрит на семейных ужинах, а на награжданиях и вовсе лицезреет сквозь пальцы. Глядит на очередную медаль, поджав губы, и кивает. Ещё каких-то пару лет назад она под руку шла с ним на похоронах соседского парня, погибшего под градом чужих пуль, наблюдала, как его мать, склонившись над бренной землёй, намертво вцепилась во врученный флаг. И осознание пришло несколько позже, наверное, месяца три спустя, когда сын кивнул отцу за родительским столом и объявил о том, что настала пора возвращаться назад. Знала. Ей тоже однажды придётся вцепиться в свободный флаг и преклонить колени перед собственным сыном. Перед тем, что от него останется. Чтобы после собственными глазами, чётко и ясно видеть, как самая большая любовь, как смысл её жизни превращается в чужие воспоминания и цветочки по праздникам на местном кладбище. И в самый последний раз Гоуст тоже вернулся назад. Мать, кажется, уже и не верила в то, что это возможно вообще. Столько стуков в дверь она видела, а сколько их слышала... И каждого из них она знала в лицо. И Саймон действительно возвращается, живым и почти невредимым, если не считать несколько новых шрамов под лопатками. Мелочи ведь. Кажется, она вовсе перестала чему-либо удивляться. И чувствовать тоже. Когда испытываешь непрекращающийся страх, то создаётся впечатление, что у тебя выработался специфический иммунитет. Что не страшно уже ничего, только никто и никогда не узнает, сколько без конца она молилась. Сколько раз она просыпалась среди ночи, нервно дыша. Сколько раз дёргалась и подскакивала с места, просто потому, что ей казалось, что за дверью кто-то стоит. А сколько раз она открывала её просто так. И как облегчённо вздыхала, не увидев никого за ней. И она не удивляется, когда Саймон притаскивает домой товарища по имени Джон. Тот не выглядит опрятно и запах от него странный. И он почти не глядит на миссис Райли, а когда сталкивается с ней в кухне, то норовит побыстрее уйти, словно чего-то боится. Саймон матери почти ничего не рассказывает. И, впрочем, ей достаточно лишь нескольких слов и взглядов. — Он... Он много кого потерял, — однажды говорит ей Саймон, присев на краешек дивана. Мать понимающе кивает, потрепав сына за волосы. — Когда я увидел его, то понял, что один уже не уеду, понимаешь? Мы столько раз вместе сражались, что и не счесть. А сколько просидели в лесах... Мам, он настоящий. Я столько раз возвращался оттуда, что на меня здесь уже и взглянуть бояться. А он — нет. Женщина улыбается сыну в ответ и не говорит ни слова. Да и ему необязательно было что-то говорить. Она поняла ещё слишком давно. Джон смотрит на него и не видит в нём военного. Он не вздрагивает от криков посреди ночи, не отмахивается от Саймона, когда он оплакивает погибших, долго всматриваясь в чужие фотографии. Он посещает с ним каждую могилу, двигаясь с ним рука об руку. Он присутствует на всех его награжданиях, в поддерживающем жесте, сжимая ладонь Саймона. Конечно, Джон тоже многое пережил. И Миссис Райли уверена, что Саймон знает обо всём, но спрашивать сына об этом не смеет. Это того не стоит. И если Джон когда-нибудь захочет, то он всегда может прийти к ней. Она в него верит. И она верит в сына. И она знает. Джон любит Саймона настоящим. И даже такого. Её сына, вечно тянущегося к войне.