***
Они покинули город на рассвете. Нет, в этом не было никакой нужды, просто Брану, весь вечер метавшемуся по лавкам в поисках вещей для Туманики, все равно не спалось. Лежа на непривычно мягкой кровати, она слышала, как он ворочается на полу, не в силах сомкнуть глаз, и не стала мучить человека напрасным ожиданием. Когда распахнулись городские ворота, они вышли на дорогу, провожаемые сонным ворчанием едва сменившейся стражи. Мимо проехала повозка, Бран вопросительно кивнул на нее — мол, не договориться ли не сбивать ноги? Что не стоит да и не можется фэйри творить свое колдовство у всех на виду, он понимал прекрасно, а до безлюдных мест еще добраться следовало. Туманика покачала головой. После многих дней взаперти просто идти вперед казалось немыслимым счастьем. Переставлять ноги, раз за разом, слушать, как поскрипывает снег, чувствовать, как теплым паром вырывается изо рта дыхание. Людская одежда, тяжелая и неловкая, давила на плечи — и это тоже удивительным образом не раздражало. Грело и чуть смешило, разве что. Они шли, пока дорога не разделилась надвое. Свернули на ту, что вела прочь от города, к чернеющему вдали лесу. Им было дальше, знала Туманика. За лес, туда, где летом цвел медовый вереск, туда, где по осени серебрились травы на холмах, туда, где сейчас стелился над землей морозный туман. Путь будет долог, людскими ли землями, подзвездными ли, но Бран знал это и без нее. Знал и все равно шел вперед. Спокойно, без так раздражавшей суеты и спешки, присущей людям. Не рвался бездумно через снежные заносы, шагал мерно, соизмеряя силы, торя путь идущей следом Туманике. Недолгий зимний день промелькнул в молчании, и в нем не было ничего плохого. В молчании остановились на ночевку. Туманика задумчиво набивала снегом протянутый ей котелок, пока Бран подтаскивал сухой выворотень и разводил костер. Будто так и надо было, будто каждый день человек с фэйри сообща дело делают. Нет, делали, конечно. По большей части недобровольно, но все же. Это все люди. Кто поумнее, те фэйри в услужение хотели, кто похитрее — до волшебных вещиц, сделанных руками иных, были жадны. Такова уж людская суть и природа. Туманика понимала и принимала это, как еще одно правило из бесчисленного множества, составлявших жизнь ее народа. И не понимала, почему так уютно в молчании, разбавленном лишь треском огня и шорохом снега, осыпающегося с ветвей. Оно нарушилось ее же испуганным выдохом: с тихим шелестом покинул неприметные ножны кинжал, замерцало, поймав отблеск пламени, лезвие. — Не бойся, — попросил Бран, заметив тревожный взгляд. — Это для зимних тварей, не для твоего народа. Туманика судорожно кивнула, вздрогнув еще раз, когда лезвие взрыло снег, вычерчивая обережный круг. Всего лишь тоненькая полоса. Сущий пустяк. С полушага не заметишь. Если ты человек, конечно. Любой иной отшатнется, не дойдя: хладным железом начертано, тихим наговором заклято, заперто, огнем жжет, опаляет. Сидеть внутри было страшно. Хотелось сжаться в комок и замереть. Не шевелиться, перестать быть, лишь бы не заметило злое колдовство. Почти как тогда, когда вышагнула с переплетения троп, собираясь ступить дальше, и угодила в людскую ловушку. Не на нее поставленную, но от того не менее жуткую, смертоносную, сомкнувшуюся хладными оковами, способными сдержать и куда более могучих, не то что одну крохотную Туманику. Она просто оказалась не там и не тогда. Кружево троп сплеталось в том месте, свивалось узлом, и она не могла пройти иным образом. Просто оказалась первой. Чуть-чуть опередила тех, кого ждали люди. Послушала их ругань, обдумала ее, извлекла немногие крупицы смысла, затесавшиеся меж бранных слов. Сделала выводы — о, после у нее было много времени на эти выводы, дел все равно не имелось, кроме как расплетать мысленно ниточки чужих интриг. Люди в них были всего лишь инструментом, и она знала, кому и что сказать, за какие ниточки дернуть, когда вернется под холмы. Правда, для начала требовалось вернуться. А до этого проводить Брана и как-то перетерпеть ночь. — Ох! — сорвалось с губ задумавшейся фэйри, когда Бран неожиданно подхватил ее на руки, пересаживая на укрывавший груду елового лапника плащ. Тот только вздохнул. — Со мной поспишь, потерпишь. Ты крохотная, тепло иначе быстро вытянет. И лег, укутав, прижав к груди, будто так и надо было, будто не боялся, что вцепится в горло, почуяв человека так близко. Заснул мгновенно, едва закрыв глаза, задышал ровно. Хотя, раз уж знал руны, может, и не верил в страшные людские россказни? Туманика поерзала, притерлась ближе: так действительно было теплее. А если уткнуться носом в шею Брана, то стылый зимний воздух не так горло драл. Вдохнув поглубже, Туманика зажмурилась. Ей думалось, от человека будет вонять, как воняло от других людей. Но… Шерсть и кожа — всего лишь грубая одежда. Легкий запах похлебки — их недавний ужин. Терпкая горечь трав и пепел — от самого Брана. И ничего больше. Будто и не живой человек вовсе.***
К холмам выбрались на третий день. Лес сошел на нет резко, будто ножом срезанный: только что мелькали вокруг черные стволы с голыми ветвями, и вдруг нет ничего, громоздятся сугробы и высится гряда хмурых холмов под блеклым небом. Обогнув замершего человека, Туманика вышла вперед, огляделась, примеряясь. Обернулась. — Руку. Лес остался позади. Здесь начинались ее пути, и Бран послушно сжал протянутую ладонь, не протестуя, когда цепкие пальцы сомкнулись на запястье — чтоб наверняка не соскользнуть, пока будут пробираться к ближайшему склону. Тусклое солнце висело над головами, будто приколоченное, временами теряясь в наползающей дымке. Склон холма казался бесконечным, вздымаясь все выше и выше, и только уменьшающаяся глубина сугробов намекала, что они все же движутся, а не стоят на месте. Под ногами хрустело, трещало ломким стеклом, Бран болезненно морщился — но шел, хотя ему подъем давался труднее, чем легконогой Туманике, хотя бы не вязнущей на каждом шаге. Ветер, возмущенно высвистнув, швырнул в лица мелкое ледяное крошево, осевшее на ресницах инеем, сбившее дыхание окончательно — и стих пристыженно. Туманика шагнула на макушку холма, на серебристую жухлую траву, подернутую инеем до полупрозрачной седины, вытащила за собой Брана, откуда только силы взялись. Замершее в зените солнце освещало расстилавшиеся впереди вересковые пустоши, сейчас развернувшиеся бескрайним белоснежным полотном. — Ты все еще тверд в своем решении, сын людей, назвавшийся Браном? — сиплым от холода голосом спросила Туманика. — Да. — Тогда ступай за мной, след в след, сколь бы долгим не случился путь. Собьешься… Она не стала продолжать. Видела: и так знает, чем грозит, и так благодарен, что держала за руку, не давая потеряться, таща за собой, обдирая бока о грань вместо него. Дальше и тяжелее, и проще: ей творить путь, ему «всего лишь» следовать им. Сущие пустяки, будь он фэйри. Вниз по склону шагалось легко, с этой стороны снег почти вымело ветром. Но ветер же крепчал с каждым шагом, натягивал сизость туч, громоздящихся одна на другую, пока половина неба скрылась из виду. Со второй все так же светило солнце и, когда Туманика шагнула на пустоши, метель взревела лишь наполовину. Обожгла щеку, накидала на плечо снега, слизнула узкий след прежде, чем на него опустился тяжелый сапог Брана. Тропа вилась, пытаясь обмануть. Бросалась из стороны в сторону, слепила и залепляла глаза снегом одновременно, заставляя щуриться и прикрывать низко опущенную голову руками. Упрямо делать шаг. И еще. И снова. Туманика плотнее сжимала губы, силясь расслышать сквозь свист ветра шаги за спиной. Идет ли человек? Не упал ли, запнувшись, не осталось ли позади заносимое снегом тело? До одури хотелось обернуться. Убедиться. Схватить за руку, подбадривая без слов. Привычный морок тропы давил, в этот переход раздражая особенно сильно. То ли не защищало звездное серебро, то ли на сердце было действительно не спокойно — Туманика не знала, просто шла и шла, не оглядываясь, пока не замаячили впереди серые, поблескивающие инеем скалы. Под ногами хрустела корочка наста, проламываясь с каждым шагом, метель стихала, неохотно отпуская добычу. В протянутую наугад руку вцепились, сжав мертвой хваткой, и Туманика потянула туда, к скалам, прочь от пустошей. Тропа почти выплюнула, наподдала порывом ветра напоследок, взметнув облако снега, из которого вывалились, кашляя, вцепившись друг в друга, не видя ничего. Скала внезапно оказалась слишком близко, и Бран врезался в нее, вскрикнув от неожиданности. Или от боли? Туманика, проморгавшись, обернулась и не удержалась от крика сама: белизну снега пятнали алые брызги, отмечая обрывавшуюся в никуда вереницу следов. Но кровью же не пахло! Она бы обязательно учуяла, а значит… Потерев глаза, Туманика взглянула еще раз и рассмеялась облегченно. Всего лишь ягоды, таившиеся под снегом. Возле скал болотце, жиденькое совсем, мох да брусника, вот и причудилось с перепугу. Хотя так ли с перепугу? Бран как в скалу влип, так и сел, не шевельнулся, только дышал шумно, уронив голову на грудь. Щеки белые, ни кровинки, и на ощупь ледяные: Туманика похлопала легонько, пытаясь привести человека в чувство, но не преуспела. Туманные тропы безжалостны к фэйри. К людям безжалостны втройне, она вообще не очень понимала, как Бран осилил подобный переход. Но все пройденное меркло по сравнении с тем, что ждало дальше. Чуть выше скалы смыкались, кривоватой аркой обозначая проход. От Врат тянуло промозглой стылостью, странно тусклая белесая дымка стелились над заиндевевшими камнями, и зима вокруг казалась теплым солнечным летом, стоило языкам дымки подобраться ближе. — Сколько мы шли? Вздрогнув, Туманика обернулась. Бран сидел все так же, только голову поднял, глянув осознанно. — Долго. В людском мире треть зимы минула, не меньше. — И самая долгая ночь? Туманика пожала плечами: странный вопрос. Но в мир вокруг вслушалась, хотя искала слова для совсем другого разговора. — Дней десять назад. Бран, мы на месте, и… — Ну вот, — перебил он. — Значит, Новый год мы пропустили. Обидно. — Что? — моргнула Туманика, подумав: ослышалась. Или тропы повлияли на человека хуже, чем думалось? Но нет, Бран смотрел совершенно нормально, разве самую каплю смешливо. Терпеливо повторил: — Новый год. Людской праздник такой. Знаешь, как его отмечают? — Нет, не знаю! Причем тут это? — окончательно растерялась и запуталась несчастная фэйри. И даже немного разозлилась, достаточно, чтобы не помочь зашевелившемуся Брану. Тот поднялся на ноги сам, отряхнул снег с одежды. Усмехнулся тепло, не глядя на Врата. — Как обычно отмечают, в общем-то. Пьют, едят, провожают старый год. Дарят друг другу подарки. Я вот тебе тоже хотел подарить, да, извини, опоздал, как выяснилось. Держи. На протянутой ладони лежал браслет. Туманика, не веря взяла его, пробежалась пальцами по знакомой до последней черточки вязи рун… Мягкий блеск звездного серебра заворожил, отвлек. — Удачи, Туманика. Всего два слова. И дохнуло стылостью, окатило, заставив вскинуться, отшатнувшись. За Вратами клубилась холодная мгла. Другого не различить, сколько не вглядывайся, но Туманика все равно смотрела, до рези в глазах пытаясь разглядеть удаляющийся широкоплечий силуэт. Бесполезно. Глубоко вдохнув, Туманика перевела взгляд на браслет. Он скользнул на запястье привычной тяжестью. Дар отца, слово матери. Теперь еще и подарок человека. И возможность вернуться под холмы без позора. Плен для фэйри — всего лишь потерянное время, утрата же вещи звездного серебра — утрата себя. Такое не прощают. Бран ведь мог не возвращать. Мог шагнуть во Врата, унося с собой, мог позвать следом… Морозный туман послушно заклубился над промерзшим болотцем, посеребрил алые ягоды. Тропы откликнулись, охотно свиваясь нужным узором, расстилаясь удивительно послушно, будто не упрямились совсем недавно. Перехлестнули взрытый тяжелыми сапогами снег, пролегли мимо людских земель, мимо всех возможных ловушек, ведя к родным холмам. Туманика сделала первый шаг. От последнего взгляда на Врата удержало только знание, что оборачиваться нельзя. Даже ей.