Зависть богов

−А это правда, что боги завидуют смертным? Орфей улыбается, и в мире словно вспыхивает вторая колесница Гелиоса. Гермесу нравится смотреть на его улыбку. Не так уж много вестник богов знает тех, чья улыбка отражается в глазах. Глаза у Орфея тоже хороши. Темные, как кора дерева, глубокие, как сам Океан, и очень внимательные и пытливые. Дитя Аполлона – Орфей с детства был наделен гибким цепким умом и никогда на памяти Гермеса не чурался знаний, всегда тянулся ко всему новому. Да с такой жадностью, словно умирающий от палящего зноя к живительному источнику. Гермес касается ладонью покрытой легким золотистым загаром щеки и улыбается сам, разглядывая лицо великого певца. Ему так не хочется отвечать. Не сейчас, когда легкий, как сама весна, Зефир ласково колышет занавесь на высоком полукруглом окне. Весь небольшой дом, ловко устроившийся на поросшем соснами утесе, кажется пронизанным лучами Гелиоса, а снаружи мерно и неторопливо рокочет море, разбиваясь белоснежными волнами об острые скалы. Орфей легко поводит смуглым крепким плечом, и ткань хитона, которую держала лишь почти расстегнутая фибула, послушно падает до пояса, открывая гладкую крепкую грудь и живот. Пальцы полубога накрывают руку Гермеса, по-прежнему лежащую у него на щеке. Темные глаза щурятся весело и чуть лукаво: −Так это правда или нет? −Конечно, правда. – смеется в ответ Гермес, когда другая рука Орфея ловко тянет с его волос золотой обруч. Длинные кудри вестника богов прихотливо рассыпаются по обнаженным плечам. Явившийся величайшему певцу Эллады Гермес одеждой смертных не озаботился. Босые ноги, изящные, как у танцовщика, легко переступают по прохладным камням пола, и Гермес вжимает Орфея спиной в ближайшую стену. Усмехается и склоняет голову, оставляя на дрогнувшей шее полубога яркий след собственных зубов. −Боги завидуют смертным, потому что вы принадлежите только себе. – шепчет Гермес, спускаясь поцелуями к ямочке между стрелами ключиц. – На ваших плечах не лежит вся тяжесть мира, от вас зависит многое, но далеко не все. Орфей шумно выдыхает сквозь зубы, нахально вплетает пальцы Гермесу в волосы, слегка оттягивает, а потом заставляет вестника богов выпрямиться. Сам впивается ему в губы жадным горячим поцелуем. Послушно приоткрывает рот, впуская чужой проворный язык. Гермес проходится кончиком языка по жемчугу зубов полубога, гладит твердое нёбо, целует совершенно развязно и мокро. Так, как нравится им обоим. Орфей задушено стонет ему в рот, и даже этот звук у него выходит таким чарующим, что Гермес почти задыхается от нахлынувшего желания. Длинные пальцы Орфея скользят Гермесу по шее, зарываются в волосы на затылке, стискивают мелкие непослушные кудри, тянут до легкого и такого приятного призрака боли. Гермес разрывает поцелуй, но прижимается крепче, трется налитой, текущей от пронзительного желания плотью о крепкое бедро, пока еще скрытое мятой белой тканью хитона. Взрыкивает и одним движением срывает эту проклятую ткань прочь. Орфей запрокидывает голову, негромко вскрикивая, когда властная горячая рука проходится по его такой же напряженной плоти, оглаживает мимоходом потяжелевшие яйца. Скользит вверх, щекоча судорожно вздрагивающий живот. Накрывает левый сосок, сжимая и слегка оттягивая. −А еще боги завидуют… − низким, пробирающим до костей, голосом выговаривает Гермес, обнимая ладонями раскрасневшееся лицо Орфея с яркими потерявшими очертания губами и шальными темными глазами. – Тому, как самозабвенно смертные отдаются страсти… И прижимается ближе, вновь ловя жадно приоткрывшиеся губы сына Аполлона, целуя сильно, напористо, до стука зубов и горящих от боли губ. Орфей в ответ кусает Гермеса за нижнюю губу. Так сильно, что выступает кровь. В этом обличье такая же красная и соленая, как у смертных. Поцелуй теперь отдает вкусом железа и войны. Гермес не разделяет тяги брата Ареса нести войну и в постель, но с Орфеем почему-то иначе не выходит. Полубог стоит на ногах твердо, но все же Гермес крепче прихватывает его за плечо и закидывает левую ногу Орфея себе на бедро, вжимаясь пахом, скользя изнывающей плотью по поджарому животу и чувствуя в ответ такое же раскаленное и влажное от смазки прикосновение. Орфей срывается на долгий низкий стон, впивается короткими ногтями Гермесу в спину. Удовольствие от этой боли прошивает насквозь, как вспышка истинной сущности. Как же Гермесу хотелось временами показаться Орфею таким, какой он есть. Если бы только смертный, пусть даже и полубог, был способен выдержать сияние бога-олимпийца. Впрочем, его страсть Орфей выдерживает. Даже сейчас, когда на загорелом плече темными лепестками проступают синяки от крепкой хватки Гермеса. Они оба – бессмертный и смертный – движутся в унисон, деля на двоих густой горячий воздух, негромкие отрывистые стоны, короткие острые вспышки удовольствия. Того, что есть, недостаточно, чтобы утонуть в этом удовольствии прямо сейчас, но оттого еще приятнее. Доброе вино всегда лучше пить по глотку, чем опрокидывать залпом. Губы Орфея вжимаются Гермесу в шею. Сын Аполлона что-то заполошно шепчет и тут же срывается на стон от особенно уверенного и сильного движения бедер вестника богов. Ладони Гермеса оглаживают вздрагивающие жесткие от мышц бока великого певца, крепче сжимают бедра. Гермес знает, прекрасно знает, сколько удовольствия потом доставят Орфею следы их страсти. Хулиганка-Ирида показывала ему, как, оставшись в одиночестве, Орфей прикасается к синякам на своих бедрах, отметинам на шее, груди и, мучительно закусив губу, ласкает почти мгновенно налившуюся плоть. А потом с долгим стоном обмякает на ложе, и семя жемчужными каплями стекает по его бедрам и животу. Гермес встряхивает головой, вырываясь из воспоминаний. Вот же Орфей – прямо перед ним. Разгоряченный, жаждущий, без тени сомнения или стыда. Полубог не отдается ему беспрекословно – он тоже играет в свою игру. И на Гермесе умудряется временами играть, как на своей лире, заставляя снова и снова до тьмы перед глазами желать себя. Вестник богов опускает руку вниз, обхватывает ладонью их обоих, ласкает так же резко, немного рвано, ловит чутким ухом изменившуюся мелодию стонов полубога и предостерегающе пережимает его плоть у основания. Еще не время. −Боги завидуют смертным… − шепчет Гермес в приоткрытые губы Орфея, жадно ловя его тяжелое горячее дыхание. – Потому что вы горите так ярко, что даже наша истинная сущность не всегда может сравниться с вами. С тобой. Подернутые пеленой желания глаза Орфея вдруг проясняются. Зацелованные губы дрожат, и Гермес, сам с трудом сдерживая стон, негромко напевает: −Я здесь, я пред тобой стою и, голову склонив, Слагаю строки в песню жарче всех молитв… Орфей вздрагивает всем телом, жмурится, закусывая губы. Гермес только сейчас почему-то замечает, что сын Аполлона ничуть не похож на отца, прекрасного идеальной правильностью черт. В Орфее этой божественной идеальности нет, и потому он прекрасен. Жив и прекрасен. −Пой, моя лира… − шепчет Гермес, крепче сжимая пальцы и с силой проводя кулаком. От громкого несдержанного стона Орфея, кажется, затихает шум моря. Словно и Посейдон у себя в чертогах прислушивается к крику страсти, который делят на двоих смертный и бог. Гермес следует за ним сразу же, напрягаясь всем телом так, что с треском лопается чеканный золотой браслет на предплечье. Бог Олимпа касается мокрым горячим лбом лба тяжело дышащего Орфея и медленно опускает руку, стряхивая на камни пола их смешавшееся семя. Орфей опирается всем телом о стену и перехватывает испачканную руку Гермеса, подносит к своим губам, касаясь горячим языком и собирая густые потеки. Потом с трудом выпрямляется, улыбаясь потерявшими приличные очертания губами. −Да, боги завидуют смертным. – сквозь странный шум в ушах выговаривает Гермес. – Но в одном мы все же равны. Никто – ни бог, ни смертный – не в силах бороться со своей судьбой. −Выходит, ты моя судьба, Гермес? – тихо спрашивает Орфей. Гермес с судорожным вдохом подается к нему, целуя эти невозможные губы. Собирает с них языком их общий вкус. Прикусывает, вылизывает, распаляя смертного вновь, утягивая его в сторону просторного ложа. Он готов предаваться с сыном Аполлона страсти сколько угодно раз, лишь бы не отвечать ему на этот вопрос. Смертным не дано знать свою судьбу. Но боги… Боги знают. Потому что решать все равно предстоит им. Только богам.