Kin Wilikech

Когда их загоняют в узкий тоннель с низким потолком – приходится согнуться, чтобы пройти, – Астарион чувствует… радость. Она переполняет, душит его, даже когда кто-то впереди восклицает: "Да они ж нас тут заживо сжечь решили!", почувствовав идущее из глубины тоннеля тепло, и начинается паническая толкотня, когда его шатает туда и сюда среди пытающихся сдать назад людей, и только упертые в их спины и бока обсидиановые копья, надрывающие кожу, и грубые выкрики заставляют их как-то утихомириться и снова несмело отправиться вперед. "Пусть жгут, пусть буду гореть, – ликует душа Астариона, не могущего сдержать улыбки, пока их толкают и гонят навстречу теплу, – но Касадору придется еще хуже, чем мне". В конце тоннеля оказывается всего лишь темная, плохо освещенная растопленная баня с глубокой и широкой, утопленной в пол глиняной ванной, даже скорее бассейном, наполненным чистой водой. – Кровь, – на ломаном испанском говорит один из сопровождающих их майя, указывая концом копья на их забрызганные кровью его соплеменников платья – доспехи они, ловко захваченные врасплох во время ночной стоянки, надеть даже не успели. – Смыть. – Чего? Чистенькими нас сожрать хотите? – с бесплодным, провокационным возмущением спрашивает рослый, широкоплечий парень, чьего имени Астарион не знает – на корабле он почти не покидал каюту Касадора. – Я думаю, им не нравится, что мы, видишь ли, запятнаны кровью их собратьев, – он неожиданно для самого себя говорит это, вдобавок так и стерев с лица глупой, полубезумной наверняка улыбки, и парень смотрит на него с таким удивлением, будто тоже не ожидал, что он вообще когда-либо откроет рот. – Думаю, для них это в каком-то роде оскорбительно. – Ишь чего, – фыркает парень, понимающе ухмыляясь, и снова переводит взгляд на собравшихся у дверного проема майя. – Че, не нравится, песья морда, что мы ваше отребье, как скот, положили? Астарион не утруждает себя пояснением того, что вряд ли майя его понимают, и послушно, как и некоторые другие, берется расстегивать потайные застежки своего черного хубона, снимает накрахмаленный воротник. Одежду складывают в общую кучу, и двое сопровождающих принимаются перебирать ее, видимо, решая, что вернуть им после мытья. Астарион рассчитывает, что ему вернут хотя бы его дорогую батистовую рубашку, оплаченную Касадором, как и все его вещи, и подбитые бархатные кальсес, но на всякий случай прощается и с тем, и с другим. Прощаться оказывается неожиданно легко. Астарион готов хоть остаться голым, хоть надеть дикарские повязки майя, лишь бы после этого те не вывели Касадора под руки, не сказали на чистом испанском, что ошиблись, и не вернули Астариона ему, чисто вымытого и готового к употреблению. Но это все же маловероятно, и Астарион ступает в горячую воду, испытывая… даже удовольствие от этого. Он давно не принимал нормальной ванны, и даже грязные, пропотевшие тела послушных Касадору конкистадоров вокруг не мешают ему насладиться тем, как жаркая, ласковая вода омывает его нежную кожу. – Бесы! Вы все бесы! – выкрикивает какой-то поджарый старик, чуть ли не со слезами на глазах залезая в бассейн, подталкиваемый копьем, и Астариону хочется посмеяться над ним, но и смех, и улыбка как застывают внутри, и он только, стоя в воде по пояс, успевает умыть лицо до того, как она станет мутной от грязи и крови, плещет ее себе на грудь, протирает подмышки. Им бросают перевязанные пучки трав, чтобы как следует оттереть кожу, и Астарион смотрит на майя с благодарностью: горячая вода и духота, как ни странно, несколько отрезвляют его, и он думает, что ему определенно стоит выглядеть более благодарным и чуть менее счастливым, если он в действительности не хочет быть сожженным, или съеденным, или что там еще эти дикари могут выдумать. В конце концов, на самом деле он вовсе не собирается следовать за Касадором на его погребальный костер, нет уж, только не теперь, когда чудесным стечением обстоятельств и захватом их маленького лагеря окончены двенадцать лет его мучительного плена. Нет и нет, Астарион однозначно собирается понравиться своим захватчикам и выжать все, что возможно, из сложившейся ситуации, потому что даже служить майяскому вождю или простому воину, работать в его поле, мыть его ноги и сосать ему будет наверняка в тысячу раз лучше произошедшего с ним. Астарион сопровождал своего хозяина, на седьмом десятке лет вознамерившегося стать аделантадо, чтобы дополнительно выслужиться перед королем (и удовлетворить свои жестокие, убийственные и все же вызвавшие не так давно легкие подозрения наклонности за счет безответных дикарей), единственным, самым любимым его рабом, почти безвылазно сидя в его каюте и привычно удовлетворяя его капризные прихоти. Ему не нужно было знать команду, не нужно было вообще думать о конкисте и ее перспективах для короны, все, что от него требовалось – это обслуживать в быту, быть готовым обольщать, метко стрелять, лгать и трахаться. Не так уж много, даже он справится, как всегда говорил Касадор. Астарион хотел срезать с него полосу кожи за каждый свой шаг, каждое движение рук, каждое сказанное слово за последние двенадцать лет. Но сейчас здесь нет никакого Касадора. Он – пуф! – исчез, испарился, растаял в воздухе, даже чуть потерянный, пусть и не растерявший спеси, когда ему скрутили руки и, мгновенно выделив среди прочих, увели куда-то отдельно, видимо, в место для более высокопоставленных пленников. Астариону пока что все равно, и он планирует, что ему еще будет все равно аж до самого утра, если это утро вообще наступит в его жизни, а потом уже и можно будет подумать о том, чем такое пленение Касадора для него обернется. Но в случае, если его решили сейчас помыть, а через четверть часа сбросить в какой-нибудь ритуальный колодец, он точно не собирается портить последние минуты своей жизни мыслями о Касадоре. Нет, он лучше… Небольшой строй майя у дверного проема шевелится – баня не слишком большая сама по себе, и здесь особо-то не развернуться, поэтому внутри из охраны всего трое вооруженных воинов, не считая тех двоих, что разбирают одежду, – и между ними, сильными, мускулистыми, с узкими плечами, вперед выходит новый человек, разительно отличающихся от тех немногих, кого Астарион успел увидеть раньше. По нему видно, что он не знает тяжелого физического труда, и Астарион, стоя в воде, сразу цепко оглядывает его с ног до головы, по определенным признакам понимая, что такая фигура появилась здесь не просто так. Высокие сандалии на небольших смуглых ногах, неказистая хлопковая рубаха и шерстяные юбка и накидка цвета индиго, вышитые птичьими перьями, маленький венец из тех же перьев могут обмануть своей кажущейся простотой других, но не Астариона: он отлично понимает, что это совсем не то же самое, что воинские набедренные повязки и стеганые хлопковые и кожаные доспехи, и перед ними не иначе как жрец или чиновник. Астарион ведет взглядом выше и подмечает обвившую смуглую шею татуровку цвета крови, узор которой толком не разглядеть при слабом свете, темные волосы с проблесками ранней – молодому жрецу, как все же решает Астарион, на вид около тридцати, он всего лет на пять его старше – седины, очень пухлые губы, крупный нос и необыкновенные, голубые с зеленым глаза, которые так странно смотрятся на майяском лице. Этот жрец хорош собой и знает себе цену, невольно думает Астарион, неожиданно для себя не совсем так, как обычно думал о тех, кого приводил Касадору для его игрищ. Тогда, если Касадор выбирал себе красивых, что бывало не так уж редко, Астарион мог успеть удовлетвориться с ними до того, как их крики начинали звучать в подвалах зарровского дворца, но в молодом жреце есть и еще что-то привлекающее, кроме плотской красоты. Впрочем, Астарион бросает об этом думать, сосредотачиваясь на том, к чему он привык – на выживании. Жрецы – или все же чиновники – никогда не приходят к пленникам просто так. Выбирает первую жертву для своих дикарских богов, тех, кого можно оставить в живых ради черной работы, – или экзотическую заморскую игрушку для себя? Астарион не уверен – хотя подсознательно и склоняется к последнему, может быть, оттого, что жрец не осмотрел их сразу и пришел только в баню, – и не уверен, как правильно себя повести и лучше ли примелькаться, попасться на глаза или, может, наоборот, попытаться затеряться среди чужих тел. Когда медленный взгляд жреца останавливается на нем, Астарион в очередной раз мысленно проклинает свою внешность, думая, что у него, альбиноса, все равно не вышло бы смешаться с типичными испанцами даже в темноте. Не к месту вспоминаются ленивые слова Касадора, сказанные, когда он лежал в ночной черноте каюты так близко, что видны были его блестящие, мертвые глаза, и почти что сонно играл с выбившейся кудряшкой Астариона, словно бы с хрустом ввинчивая свой холодный палец в висок до самого мозга. "Эти дикари ценят таких, как ты, мальчик. Они наверняка остригут твои прекрасные волосы… отрежут тебе уши, нос, пальцы, член и мошонку, вынут специальной ложечкой твои чувствительные глаза. Как талисманы на счастье". Невольно смотря в холодные зелено-голубые глаза жреца, Астарион думает, что он похож на Касадора. Он тоже выглядит властным, жестоким и мертвым. Что же, Астарион умеет играть с такими, как они. Заводить таких, как они. И ему уже точно нечего терять. Он нарочито распрямляется, отвечая на мертвый, прикованный к нему взгляд своим, прямым и раскованным, и неспешно водит по груди зажатым в руке пучком травы, тщательно стирая всю грязь, будто он в этом бассейне совсем один. Его белоснежная, молочная кожа легко краснеет от малейшего раздражения, а властным мертвецам нравится розовый, красный румянец на ней, выступающий от растираний, сжатий и ударов. Им нравятся его румянящиеся от наглости щеки и уши, его мягкая грудь, мигом покрывающаяся красными пятнами, его розовые соски и чуть выделяющийся, как они это считают, женственный живот, внизу которого почти не видны белые волосы. Сложивший руки за спиной жрец неотрывно смотрит на него, и на его лице не появляется никакого выражения. Ни заинтересованности, ни скуки. Ни одного напряжения мышцы, никакого изменения взгляда. Что же, он прав. Весь товар надо показывать лицом. Астарион протискивается к бортику, колыхая воду, легко подтягивается и садится на край, широко, но не слишком раздвигая ноги. Опускает глаза, так же тщательно растирая свои полноватые молочно-белые бедра, протирает под яйцами, приподнимая и их, и маленький мягкий член, но не слишком надолго закрывая рукой, чтобы все же больше показать и подразнить, ведь он не невинная девица на выданье и не задроченный мальчик с уже проявляющейся мужланской привычкой скрывать свое тело. Так что, еще всколыхнув воду ногами и проходясь рукой выше, омывая живот, он снова поднимает заготовленный именно для таких случаев взгляд из-под белых ресниц. Ничего. Жрец не смотрит ни на его бедра, ни на живот, он смотрит прямо на него, и его лицо так и не меняет выражение. Его глаза все такие же холодные, спокойные и неземные. Астарион невольно сглатывает и думает, что в горле запершило, верно, от жара и духоты. Ему душно, даже начинает чуть-чуть подташнивать и резко хочется вдохнуть свежего воздуха. Жрец смотрит на него, не мигая, и Астарион вдруг понимает, что нет, он совершенно не похож на Касадора. Он знает, что покажи такое, покажи свое доступное тело Касадору – и в его раскосых глазах расползется удовлетворенная властность. Даже если он попытается скрыть ее нарочитой скукой, ее видно, видно эту хозяйскую привычку всегда получать желаемое. В глазах молодого жреца властности и привычки к ней нет. Ничего нет. Почти всю сознательную жизнь Астарион думал, что Касадор умеет смотреть на своих жертв, как это говорят, как удав на кролика. Как хищник. Но Касадор – всего лишь человек. В глазах настоящего хищника нет власти, нет желания, нет веселья от чужих страданий и нет каприза. И это… вправду гипнотизирует. Астарион чувствует, что уже не может отвести глаза, не потому, что за этим последует удар, но потому, что… Сердце бьется чуть-чуть чаще, не как у зайца, но все же. Он вдруг хочет, чтобы это прекратилось. Чтобы произошло что-нибудь, что отвлечет внимание зелено-голубого взгляда от него, Астариона, чтобы кто-то другой выступил жертвой, кто угодно, но не он. Но через мгновение все уходит: жрец безразлично отворачивает лицо, на долю секунды показав свой точеный профиль, и, так и оставив руки за спиной, пригибается и скрывается в тоннеле. Разошедшиеся перед ним воины снова встают у дверного проема, и Астарион чувствует, что против воли выдыхает с облегчением. – Что, блядская твоя рожа, не понравился новому хозяину? – смеется вдруг рядом какой-то небритый толстяк, смеется, несмотря на все их бедственное положение, все равно испытывая удовлетворение от того, что другому не удалось улучшить свою жизнь сравнительно с ним. – По крайней мере, у меня-то еще есть шанс, – фыркает Астарион, соскальзывая в воду, и по стенке отходит подальше, уже не слушая продолжающиеся грубые скабрезности в свой адрес. Они его никогда не волновали. Спать их кладут в такой же тесной душной комнатушке только с парой крохотных, едва кулак просунуть, окошечек. Астарион, почти полностью удовлетворенный этим, быстро занимает себе место в углу. Подальше от остальных не получается, но по крайней мере с двух сторон его уединение будет обеспечено сходящимися стенами; это уже больше, чем у него было в последние двенадцать лет. Кроме того, ему вправду удалось вернуть свои рубашку, кальсес и даже узкие белые сапоги, и во всем этом великолепии он устраивается сидя, прижавшись к стене: места в майяской тюрьме предельно мало, и все располагаются кто присев, кто вповалку, плотно притиснувшись друг к другу. Но и это Астариона устраивает. Что угодно, что угодно, пока никто его особо не замечает и пока в зоне видимости нет Касадора. В наступившей тишине, в непроглядной тьме, ничуть не освещаемой луной через окошки, ведутся разговоры. О том, как все так получилось, что теперь с ними будет, на каком хую они вертели этих клятых индейцев, дадут ли пожрать чего перед смертью и, конечно, немного о Касадоре. Прямо роптать пока не решаются, но настроения мрачные. Астарион хмыкает, прикрывает свои красные глаза и медленно втягивает сразу пропитавшийся запахом так себе отмытых тел и чужим дыханием воздух, в кои-то веки действительно наслаждаясь темнотой. Здесь и сейчас его чувствительные глаза надежно защищены от солнечного света, и он может хотя бы немного отдохнуть от привычного ночного образа жизни Касадора и просто попробовать поспать. Он не уверен насчет того, что ему удастся легко уснуть после всей этой встряски, этой короткой позорной схватки, в которой он даже толком не успел принять участие, в этих бубнеже, галдеже, этой позе и этой влажной духоте, но сам не замечает, как почти сразу проваливается в сон. И ему снится… Темная баня теперь довольно ярко освещена ароматными свечами из пчелиного воска, но его глаза не болят. Астарион сидит в глиняном бассейне один, погрузившись в горячую воду по грудь и наслаждаясь ее теплом. Как будто ему до этого было очень холодно, хотя это и неправда, ведь здесь все время так жарко, что рубашка тесно и мокро облепляет все тело под хубоном и воротник насквозь пропитывается черным потом. Но сейчас ему хорошо от этой жары, так хорошо. Молодой жрец сидит на бортике бассейна напротив, опустив ступни в воду, замочив край длинной юбки цвета индиго, и Астариону кажется, что он сейчас улыбнется, и морок развеется. Но этого не происходит. Тихо плещет вода, когда жрец спрыгивает в бассейн, и намокшая юбка прилипает к его коленям, когда он подходит ближе к Астариону, без выражения глядя сверху вниз. Немного, но не то чтобы неуверенно, скорее холодно медлит, остановившись перед ним, давая воде омывать свои ноги, и опускается на колени между раздвинутых бедер Астариона. Его руки, самым естественным образом коснувшиеся плеч, такие мягкие, не как у рабочего мужика, но и не изнеженные, как у Касадора, Астарион хорошо чувствует это, когда, безразлично глядя, жрец принимается медленно разминать его затекшие, ноющие мышцы. Большие пальцы удобно размещаются в выемках над ключицами, а остальные жестко, даже немного больно растирают и мнут плечи, разгоняя кровь. Астарион жмурится и тихо выдыхает ртом, не шевелясь и позволяя жрецу делать то, что он делает. Холодные мягкие ладони спускаются чуть ниже по рукам, разминают и их, переходят на грудь. Астарион чувствует, как непроизвольно учащается его дыхание, когда жрец мнет ее обеими руками, мягко стискивает и гладит своими смуглыми пальцами, вызывая совсем иное удовольствие. Он захватывает оба соска и потягивает их резко, но несильно, вызывая у Астариона такой шумный в абсолютной тишине вздох, ласкает и растирает подушечками пальцев, немного крутит и щиплет – и снова плотно сжимает, потягивая, как кошка, добравшаяся до чувствительного места мышки. Астарион опускает глаза – аккуратные смуглые пальцы прекрасно, идеально смотрятся на его белой, чуть-чуть покрасневшей коже, так прилежно мнут ярко-розовые, мягкие соски, и его член твердо встает от этого в горячей воде. Снова подняв взгляд, Астарион встречается с зелено-голубыми глазами жреца, и ему кажется, что он первый раз улавливает в них какую-то тонкую нотку любопытства. А потом жрец отпускает его, мимолетной потребностью сладкого видения заставив податься навстречу, и поднимается. Вся мокрая насквозь юбка плотно облепила его мягкий живот, узкие бедра и такой твердый, торчащий вверх член. Небольшой, с видимой сквозь промокшую ткань нежной головкой, но оттого и лучше. Астарион не узнает себя, но это сон, и ему хочется задрать чужую юбку и обхватить эту чудную головку губами, узнать дикарского жреца на вкус и поцеловать его так, чтобы тот никогда этого не забыл, а ему самому, кажется, хватит и пары движений рукой, чтобы разрядиться в горячую воду, отсасывая этот несомненно вкусный соленый член. Он успевает подумать об этом, а потом молодой жрец берет его за влажные кудри и, резко шагая, выдергивает из воды наружу, с размаху приложив о бортик плечом и грудью. Он оказывается необыкновенно сильным, но Астарион все равно мог бы сопротивляться. Но это сон, и его руки, ноги безвольно повисают, подчиняются стальной хватке, и он еще бьется коленом, кое-как выбираясь из бассейна послушно ей, и так же послушно падает на четвереньки, когда жрец швыряет его на влажный от воды известняковый пол. Томное возбуждение мгновенно схлынуло, и колени трясутся, но пошевелить ими невозможно, даже повернуть голову невозможно, и Астарион только слышит мокрые шорохи юбки и рубахи за спиной, чувствует легшую на голую распаренную поясницу ледяную ладонь. Жрец лезет другой холодной рукой между его ягодиц, грубо ощупывает промежность и зажатый вход, безразлично пропихивает следом свой твердый член, и Астарион все еще не слышит от него ни единого звука, только собственное частое, срывающееся дыхание. И собственный первый сдавленный вскрик, когда жрец с силой надавливает головкой, начиная проталкивать ее внутрь. Это странно, но Касадор почти никогда не насиловал Астариона больно. Он делал это с его четырнадцати лет, и это всегда, без единого исключения, было насильно, но так редко – больно. Касадор не терпел боли сам и не любил активных действий со своей стороны, так что всегда хорошо смазывался, как бы приглашая Астариона опуститься на его член или, в самом крайнем случае, раздвинуть перед ним ноги – но обязательно лицом к лицу. Касадору куда больше нравилось его лицо, чем его зад, и он мог час и другой изучать его выражение, пока у Астариона не изнывали уже бедра и не ссаживалась нежная слизистая, и даже тогда далеко не всегда кончал. Это было ему как будто и неинтересно, куда интереснее было смотреть, как Астарион умело сдерживает неудобство, нежелание, отвращение к нему и к себе – потому что из-за того, что это не было больно, из-за того, что он почти всегда сам двигался, все его внимание сосредотачивалось не на истязующей жестокости, а на самом насильном проникновении, на этаком повседневном использовании его тела. Астарион всегда думал, что лучше бы это было больно, лучше бы он вопил, вырывался и плакал, чем так, ощущая только спокойно задавленный в горле крик от самого факта нежеланного соития, чувствуя каждый спокойно проникающий в него дюйм, чувствуя этот ненавистный член, казалось, всем телом, всем существом и всем существом желая, чтобы эта имитация добровольности прекратилась, чтобы все стало честным и таким, какое оно на самом деле есть. Первые годы – и иногда последующие, потому что Касадору нужно было редко, и это каждый раз было неожиданностью, – он часто плакал после этого, и изредка его даже рвало еще от полной опустошенности, которую оставляли эти часы абсолютно безболезненной пытки. Но он никогда не мог заплакать, когда Касадор насиловал его. И тогда он молил о боли. И сейчас он получает ее сполна. Головка члена входит туго, сухо и очень, очень больно, Астарион падает на локти, пытается пошевелиться, зажаться, слезть, но ледяная рука только подтягивает его обратно за бедро, жрец почти беззвучно сплевывает между его чуть разошедшихся от этого ягодиц, размазывает слюну членом и толкается снова. Так явно лучше для него, но все так же плохо для Астариона. Упругая, едва влажная головка наконец немного растягивает его зад, и жрец проталкивает ее глубже – раз, другой, так долго – и вот уже, жестко дернув за бедро, всовывает целиком, и Астарион все это время кричит, на мгновения оглохнув от жаркой, режущей боли, расходящейся выше по позвоночнику. Касадор делал ему больно, но это никогда не было… так. На этом не заканчивается, жрец двигается еще, и Астарион явственно чувствует, как его новые животные толчки разрывают что-то внутри и, кажется, снаружи тоже, и кричит, едва замечая потекшие по щекам горячие слезы. Но теперь это как будто становится легче, и еще легче, когда жрец наконец рывком натягивает его на свой член до шлепка. Легче, но не лучше. Астарион, кажется, весь заполнен его раскаленным членом, полыхающая, как от покрытого заточенными обсидиановыми лезвиями макуауитля, боль охватывает низ спины и промежность, от нее никуда не деться, и Астарион плачет, хнычет, уронив голову, пока жрец ритмично и быстро, по-собачьи двигает бедрами, несильно вытаскивая, и как-то неестественно скользко ебет его зад, раскрыв и надорвав его так сильно. "Должно быть, это кровь", – безразлично думает Астарион, слыша свои хрипы и всхлипы как бы со стороны, сосредоточившись только на том, как боль то накатывает так нестерпимо, то слегка-слегка отступает, притупляясь от постоянства, но неизменно накатывает снова. А потом жрец проводит ладонью по его спине, касается взмокших кудрей, затылка, и это будто бы открывает Астариону какие-то новые ощущения. Нет, ему все еще больно, и он все еще тупо раскачивается на разъехавшихся коленях под насильными толчками внутрь и наружу, но в то же время теперь он и видит себя как со стороны, видит себя глазами двигающегося в нем молодого жреца. Он видит свою молочно-белую спину, изрезанную причудливыми касадоровскими шрамами, свои прекрасные белые кудри в смуглых пальцах, свою растянутую темно-розовую дырку – снаружи крови особо нет, но она есть на скользящем глубоко в нее и немного обратно красивом, влажном смуглом члене, и эта багровая, собачья ебля почти возбуждает, почти возбуждают чувства, которые испытывает жрец. Ему тоже больно, не так, как Астариону, но вся головка до рези натерта быстрой сухой еблей, и из-за этого он испытывает такое злое, потребное желание скорее кончить. Это сплетается с диким, животным возбуждением от красоты момента и занимает все сердце жреца. Сердце, в котором это жестокое насилие оттесняет другие… надобности. Потому что он испытывает желание сделать с Астарионом вещи много, много хуже того, что делает сейчас, тот успевает увидеть их всего на секунды, прежде чем возвращается к своим чувствам, своей боли, но в то же мгновение он готов снова заплакать – от ощущения благодарности, ведь этот страшный человек с кипящей кровавой бурей в груди делает с ним только это и, кажется, пока не собирается поддаваться другим соблазнам. Астарион не помнит уже ни Касадора, ни единого его удара, разреза, укуса, он только благодарен этому страшному человеку, благодарен за то, что тот всего лишь кончает в него, не издав ни звука, просто прижав за бедра, и почти сразу вытаскивает, не оставив на коже ни единого следа. Астарион обессиленно всхлипывает, когда самая острая боль наконец покидает его тело, оставляя за собой единственное жгучее, тупое ощущение того, что мокрый зад не сходится, не закрывается, только натужно сокращается, и внутри, и снаружи все так горит, что страшно прикоснуться рукой, и хочется свернуться на боку и лежать так, пока не станет хотя бы немного легче. Но онемевшее тело так и остается в той же позе, и Астарион только вздрагивает, когда страшный человек проводит по его бедру рукой, почти что нежно, пальцами по внутренней стороне и вверх, вверх, по промежности. Астарион почти чувствует, как ему хочется сунуть пальцы в его открытую окровавленную дырку и еще немного трахнуть его так, но терпение страшного человека, кажется, велико, и он удерживается, отстраняясь и поднимаясь. Он обходит Астариона, тихо шлепая подошвами сандалий по известняковому полу, становится перед ним и, опять помедлив, опускается, садится на колени. Подносит к его лицу свои пальцы, измазанные в сперме и крови, и Астариона тошнит от их запаха. Тошнит от того, что на все еще мокрой юбке остались маленькие красно-розовые пятнышки. Но страшный человек убирает руку, и Астарион против воли следит за его движением, поднимает лицо. Страшный смуглый человек не смотрит на него, только с каким-то флегматичным желанием облизывает свои пальцы высунутым длинным и тонким раздвоенным языком. Но потом все же переводит взгляд на Астариона, и в его холодных, голубых с зеленым глазах тот видит узкие змеиные зрачки – и желание выгрызть его член и его потроха зубами, пока он еще будет трепыхаться. И просыпается. Собственное частое дыхание и фантомная боль унимаются быстрее, чем кто-либо заметит это и проснется тоже. Астарион берет себя в руки и успокаивается тем, что это был всего лишь сон. Не действительный кошмарный каприз Касадора, уродующий его белую кожу, а пустой, глупый сон, которых в его жизни было так много, что он уже и не помнит. Он снова прикрывает глаза и шумно выдыхает носом, но мысли как против воли возвращаются к жрецу из сна. К его змеиному языку, обвивающему мокрые от крови и спермы пальцы. У этого нет никакого повода, и Астарион мгновенно краснеет от стыда, потому что у него неожиданно быстро и крепко встает, когда он об этом думает. Господь всемогущий, да у него толком не стоял уже… То есть это бывает, конечно, ведь он еще молод и в какой-то мере имеет силы, но с тех пор, как он еще был подростком, Касадор с завидным упрямством выбивал из него эту придурь, и даже когда он успевал, так сказать, собрать сливки и трахнуть кого-нибудь покраше из тех, кто был предназначен его хозяину для других целей, у него не всегда вставал, чаще только перед самым тем, чтобы кончить, а уж со сладкими мокрыми снами он распрощался почти сразу. Но сейчас он вспоминает красивые смуглые руки – до томного нытья между ног трогающие и сжимающие его соски, стиснувшие его мокрые кудри, лежащие на его выглядящей в чужих глазах абсолютно прекрасной спине, и особенно – руку, пальцы которой ласкает узкий раздвоенный язык. Астарион невольно сжимает ноги и чуть не хнычет от того, как резко ему нужно и больно. Такой твердый, что этого он уж точно не помнит, член крепко натянул бархатные кальсес, и потребно сейчас же что-то сделать с этим. Астарион осторожно, бросив быстрый взгляд на тех спящих и храпящих, что поближе к нему, потягивается к поясу и отвязывает гульфик, просовывает под него руку и пропускает член в пальцы, открывая головку. Господи, господи, господи. От одного этого ему требуется насильно задержать дыхание и не шевелить рукой не меньше половины минуты. Но желание такое сильное, ему так нужно, и спустя эти полминуты он все же двигает пальцами, одним запястьем, прогоняя шкурку по предельно чувствительной головке вверх и вниз, то быстро сдрачивая ее, то медленно лаская, чтобы не издавать лишнего шума. Губу приходится закусить, чтобы хоть немного отрезвить себя болью, дыхание нужно держать ровным, но он все равно то и дело задерживает его, сладко надрачивая возбужденную головку тремя пальцами. Подкатывает быстро, и он опускает веки, на секунды отдаваясь только ощущениям. У смуглого жреца немигающие, голубые с зеленым глаза и змеиные зрачки, и Астарион живо представляет себе их, представляет себе, как тот молча смотрит на него и быстро ласкает его нежную головку своей рукой, когда кончает, плотно сжав член в кулаке, когда сперма немного вытекает сквозь пальцы, когда промежность туго сокращается, и ноги подбираются от окатившей щеки румяным жаром разрядки. Господи. Астарион никогда не полагал себя верующим по тысяче причин, но готов был бы уверовать, если бы знал, что такой стояк и такая разрядка дарованы ему господом. И хотя сильный запах только что излившегося семени несколько отрезвляет его, скоро он смешивается с тяжелым запахом человеческих тел и теряется в духоте, и Астарион успокаивается, вытирая руку краем рубашки и заправляя ее поглубже, снова подвязывая гульфик. На него опять накатывают усталость и даже какая-то сладкая сонливость, и он удобнее приваливается к стене, все еще чувствуя приятное, мягкое тепло, разлившееся между ног. Скоро на него снова нисходит сон, и он еще немного бормочет, напряженно сведя белесые брови, но через минуту появившаяся морщинка разглаживается, и он только глубоко дышит душным, спертым воздухом их маленькой, тесной тюрьмы. Сегодня ему больше ничего не снится.