Это — экстаз утомленности, Это — истома влюбленности, Это — дрожанье лесов, Ветра под ласкою млеющих, Это — меж веток сереющих Маленький хор голосов. Свежие, нежные трепеты! Шепоты, щебеты, лепеты! Кажется: травы в тиши Ропщут со стоном томительным, Или в потоке стремительном Глухо стучат голыши. Чьи же сердца утомленные Вылились в жалобы сонные? Это ведь наши…
Верлен поднял ладонь с ручкой в ней и смотрел на оставшееся белое пространство, что не собиралось заполняться. Француз встал, взял лист в руку и стал неспеша расхаживать по комнате, глядя на свой далеко не полноценный труд и потирая пальцами подбородок. Спустя минуту мужчина остановился у стены, всё ещё глядя на бумагу. Нет. Мысль дальше не шла. Клубок в голове распутан. Нить была оборвана, но её продолжение найти не суждено. Поль удовлетворён. Этот фрагмент стиха, коему не будет предначертана завершённость, станет одним из многих. Единицы таких фрагментов в итоге были закончены спустя время, остальные так и остались выплеском обрывающейся идеи. Немало таких Поль без мук души сдавал на макулатуру мафии, хранил он в итоге самые трудозатратные и самые красноречивые свои произведения, а также некоторые из тех, что хвалил Огай. «И как бы Ты отнёсся к такому отношению к виду великого искусства?» Мысль мелькает неожиданно, когда исполнитель садится в своё кресло, и его же самого застаёт врасплох. Она перехватывает дыхание на долгие мгновения, разжимает пальцы Верлена, из-за чего лист из руки падает на пол. Шелест бумаги и тиканье часов с маятником в полной тишине кажутся оглушающими. Мужчина вздыхает и качает головой, откидывается на спинку кресла и сжимает пальцами переносицу, как будто стыдится собственной реакции на свои же мысли, и ведь они даже не проговорены вслух! Что ж… Просто думать о таком сейчас бесполезно и поздно. Верлен почти не вёл ненужный счёт дней и месяцев в своём подвале, даже календаря никогда не было на этих стенах, однако, наверняка он мог сказать, что прошло немногим меньше года. Меньше года прошло с его фееричного появления в Йокогаме, а, значит, прошло почти два года с вступления Чуи в ряды мафии. Прошло два года с Его смерти. Как бы француз не отрицал, не ругал себя за излишнюю человечность, он уже не мог отрицать, что смерть наставника и друга его цепляет за душу. В плохом смысле цепляет. Поль не думал, что ему будет жаль того, кто ему даже не нравился… Об этом он тоже нагло врал. Никто, даже тот, кто от человеческой природы далёк, не может отрицать, что тот, кто вызывает лишь негатив и безразличие, будет так мил памяти и сердцу даже после своей смерти. Тем более после своей смерти. Всё то долгое время Поль подавлял, отрицал мысли и чувства без проблем, из принципа лгал себе, это всё не составляло труда, потому что он просто-напросто был занят другим. А сейчас, когда у француза уйма времени наедине с собой, когда относительно недавно он повстречал посмертное воплощение наставника в лице способности оного Такой близкий, но такой далёкий, такой идеальный и превосходный, словно прикосновение смерти сделало его подобным божеству…, Верлен в итоге, хотя и не сразу, стал честен с собой. Стал честен с той частью себя, что всё это время скучала по наставнику, жаждала его видеть, слышать, чувствовать, металась где-то глубоко в искусственной душе, словно зависимый без заветной дозы наркотика. Винила себя. Пожалуй, это самое человечное чувство первое время выводило из себя француза сильнее всего, но в итоге он смирился. Человек… Нет. Живая тварь ко всему привыкает. Вот и Поль привык к тому, что он одержим быть одержимым. Сначала одержимостью была жажда смерти всего живого, затем — обучение и любопытство к до того неизвестному миру, после — Чуя и план по его склонению в ряды «своих», а теперь… Был ли Поль всегда одержим наставником или на этот наркотик он подсел только сейчас, когда он больше ни в чём не видел новую одержимость? Видимо, второе было ближе к истине, ведь работа исполнителем мафии и тренером была лишь очередной его задачей, она не будоражила кровь так сильно. Его же буквально спас с того света мертвец Божественный, прекрасный, идол во плоти, Жан Николя Артюр Рембо. Зачем же ты так рано ушёл? Предстань ты предо мной сейчас хоть как ходячий мертвец, я бы…, как после такого не сесть на метафорическую иглу? Поль поджимает губы, тяжело сглатывает, по каждому синапсу в его мышцах прошёлся электрический заряд очень даже ощутимой мощности, заставив каждый мускул на мгновение сжаться. У одного имени наставника было действие, как у опиума, поэтому Верлен старался часто не произносить его даже в голове: ему хватало и того, что даже мысли вскользь о Нём выбивали из равновесия и вызывали волну эмоций. Чтобы как-то справиться с этим наплывом, Поль писал стихи о Нём. Разумеется, завуалировано. Но читающему их Огаю было этого достаточно, чтобы всё понимать и ухмыляться. Как-то подозрительно кривовато… Часы отбивают половину десятого вечера, слышен механизм открывания дверей секции подвала. Лёгок на помине. Чёртов перфекционист старается приходить в одно и то же время. Мори Огай входит, зевая, вешает свои накидку и шарф на вешалку и размеренно идёт к Полю. Вид у босса замученный, однако, уголки его губ приподняты, а глаза подозрительно блестят, будто на вечер у мужчины есть ещё какие-то планы, кроме как прихода «в гости» к французу. Иногда он приходил в подобном расположении духа, но Поль о причине не спрашивал. Не его это дело — развлечения начальства. Да и то, что Мори всё равно не ответит, казалось фактом. — Вечер добрый, мой дорогой. Есть, что показать мне сегодня, или просто посплетничаем? — Огай усмехается и поднимает с пола замеченный в то мгновение лист бумаги. — А ты всё такой же расточительный. Знаешь ли, бюджет мафии однажды… Тут его полуулыбка резко сошла на нет, брови над потемневшими глазами свелись к переносице — будто незаконченная строфа на отчасти белом листке, лежавшем на полу, сказала боссу намного больше, чем теперь вечно молчаливый Верлен. Мори поднял на исполнителя нечитаемый — как обычно — взгляд. Точнее… Нет, что-то в этом взгляде всё-таки было из ряда вон, в нём нельзя было прочесть ничего и одновременно можно было заметить что-то, если уметь и хотеть. Понимание? Жалость? Немой укор? Сомнения? Поль не понимал, да и, несмотря на очередные странные заскоки Огая, сегодня французу было, к его же удивлению, плевать Ты — не Он, ты — не Он, ты — не Он, сгинь, сгинь, я не в настроении.. В это время Огай уже как будто уже всё для себя решил: сделал вдох и выдох, расслабил руку, сжимающую лист бумаги, слегка опустил голову, заставляя пряди растрёпанных тёмных волос ниспадать на лицо. Непонятная смесь из ничего из всего больше не была видна из-под ресниц, прикрывающих глаза, и создалось ощущение, что какие-то из догадок об эмоциях, тонущих в кроваво-красном океане… всё же были верны? — Пойдём, — после довольно долгого непонятного молчания эта лаконичная фраза и резкий разворот Мори в сторону выхода из помещения казались совсем уж неправильными. Верлен даже выпрямился в своём кресле и уставился в непонимании. Не то чтобы француз до этого что-то понимал в поведении Огая, но… Что-то, совсем уж неизвестно что, вдруг заинтересовало исполнителя. От Мори будто веяло из всех щелей чем-то, какой-то идеей, которая Верлена точно должна заинтересовать. И при этом каким-то холодом, будто босс всё ещё сомневается, стоит ли это что-то доверять Верлену. Могильным холодом… — Ты так и будешь сидеть? — голос бывшего доктора необычайно серьёзен. Он оборачивается через плечо, стоя уже на полпути к выходу из помещения, шевелит одними губами, а все остальные мускулы лица будто высечены из светлой горной породы. Эмоции Мори совершенно нечитаемы, он их всеми силами держит за камнем, словно на этот раз прячет за ним неслабые переживания. Однако данный субъект всё ещё ждёт, что Верлен по одному взгляду всё прочтёт, поймёт и резво за боссом потопает, проникнувшись внезапным порывом! Черти бы тебя драли, Огай, да чтоб тебя!.. Верлен встал с кресла. Сделал шаг. Пошёл. Вот они вдвоём уже идут по коридору подвальных помещений, затем — по лестнице, и вовсе не вверх. Случаи, когда за всё это время Верлен покидал своё подвальное помещение, можно было по пальцам пересчитать. А таких спонтанных решений о выходе за пределы своей территории не бывало вовсе. Француз дышит сквозь приоткрытые губы и чувствует, как те сохнут. Горлу тоже вдруг понадобилась влага, а железобетонные стены неожиданно начали давить. Поль будто в трансе. Он не понимает, зачем идёт, куда идёт, почему согласился — хотя, на минуточку, до сих пор не проронил ни слова — и поддался зову Огая. С чего француз взял, что его с такой мраморной физиономией идут радовать, а не ставить перед фактом о конце света? Слишком много вопросов, потому Верлен решил всё же оставить их при себе. Чем дальше они шли, хоть их путь в итоге оказался не слишком уж и долгим, тем сильнее исполнитель кожей ощущал фантомную могильную свежесть… и больше осознавал, что мурашки по коже идут от того Ты здесь?.., что ему это нравится. Из забвения Поля окончательно выводит холод, вырвавшийся из открывающихся дверей подвального помещения на уровень ниже его собственного. Потому что там действительно чертовски холодно и сухо, чтоб его! Ещё и этот резкий запах, тут же ударивший по рецепторам… У Огая лишь слегка плечи вздрагивают, и он шагает внутрь, в то время как Верлен в почти беспричинных сомнениях замирает. Босс снова смотрит через плечо, но на этот раз понимающе и терпеливо. Француз сам не понимает, что его в данный момент останавливает. Наверное, как раз то, что его, как ни парадоксально, неистово тянет в этот холод нечто, он ощущает это всем нутром, каким-то шестым или восьмым чувством. В голове каша, но Поль спустя долгие мгновения всё же смог сглотнуть слюну, стёкшую по сухому горлу, и выловить из вороха размышлений своё решение: он сейчас войдёт. Верлен делает шаг, холод ощущается сильнее, как и гул приборов, которые, видимо, и поддерживают нужную температуру. А ещё… Обонятельные рецепторы пощекотал слабый запах роз. Именно в тот момент некая граница поля зрения пропадает и Поль наконец-то видит в центре помещения то, что, по сути, должен был заметить ещё до входа в помещение. Гроб. Чёртов гроб, окружённый относительно свежими букетами роз. Верлен чувствует укол в сердце и осознаёт, что именно это и тянуло его сюда. Ты здесь! И с высоты своего роста француз может увидеть, чьё тело лежит в этом гробу. От этого ноги его подкашиваются, а дыхание перекрывает вязкий липкий ком. О, Дева Мария! Нет, не Дева… Бог мой! — Именно так, дорогой мой, — Верлен и не заметил из-за окутавших его эмоций, как Мори переместился от дверей к гробу и теперь положил ладонь боковую стенку ящика из красного дерева. Взгляд босса устремлён прямо на мертвеца и снова частично скрыт за волосами и опущенными бровями. Сейчас Поль точно не в состоянии определять истинные эмоции Огая, француза больше беспокоит его собственное сердце, которое вот-вот раскрошит рёбра. — Всё это время… Он был здесь. Я долгое время думал, стоит ли тебе об этом рассказывать. Ведь и ты, очевидно, в нём нуждался. Что ж, по существу, я так и не сказал тебе. Я показал. Мори говорит неспеша, делая довольно продолжительные паузы. То ли он заметил, мягко говоря, шоковое состояние Верлена и пытался говорить так, чтобы исполнитель его точно понял; то ли боссу просто было по каким-то причинам нелегко всё это пытаться объяснить. Второй рукой Мори поманил француза ближе к гробу. Он сказал: «И ты в Нём нуждался» — и был абсолютно прав Я хочу Его, я хочу Его видеть!, очень далеки от метафоры были те физические ощущения, которые Верлен в данный момент испытывал на себе, вызванные нетерпением и ещё целым клубком непонятных, светлых и грязных чувств, который вряд ли возможно распутать: в конечности будто вставили жерди, не давая им нормально двигаться, но при этом их всё ещё так и влекло вперёд; в его живот вставили и начали раскручивать охотничий клинок с зазубринами, выворачивая наизнанку внутренности; сердце не просто долбило по грудной клетке, она стремилось к цели, желало пробить пробить препятствие и было готово сделать это; в добавок ко всему, в глазах рябило. Верлен уже не сомневался, что находится в состоянии мощного наркотического опьянения, хотя ещё даже не увидел Его. Поль не понимал, сколько ещё стоял в ступоре: понятие времени вдруг стало очень эфемерным. Но в итоге он всё же делает шаг, затем — другой. Мужчину шатает на низком каблуке туфель, пол из-под ног уходит, но он всё же смог подойти довольно уверенно, хотя несколько шагов стали несколькими километрами в его сознании. Верлен приблизился к гробу, мельком взглянув на Мори Чёртов ублюдок, ты всё это время скрывал Его от меня?!, обоими руками опёрся на стенку гроба и слегка наклонился, хотя и до этого уже прекрасно видел лежащее среди роз на белой атласной обивке тело с положенными на солнечном сплетении ладонями. Резкий запах — теперь-то можно было с уверенностью сказать, что это пахнет формалин — стал сильнее, подействовал немного отрезвляюще, хотя француз всё ещё ощущал, что его натурально трясёт. Ему не нужно было ничего объяснять, доказывать, ведь всем скрученным в узел нутром он ощущал — это Он. Не другой труп, повторивший Его черты с поражающей филигранностью, не, тем более, воск — точно Он! — Понимаю, о чём ты думаешь. Наверное, — голос Мори звучит уже более твёрдо и уверенно. Видимо, начал наконец ощущать, что они с Верленом теперь в одной лодке. — Я до сих пор слабо верю, что решился на такое. Будучи боссом Портовой мафии, решил пойти против воли организации избавиться от тела предателя, похоронив его как можно хуже. Я же не просто не сделал так, я… Сохранил его. Насколько это было возможно при тех обстоятельствах. И ведь до сих пор мне удаётся скрывать, что это помещение не пустое, что время от времени я занимаюсь поддержанием благоприятного состояния некого тела, что часть дохода мафии идёт именно на это. Знаешь, все вещи Рандо довольно быстро разграбили и выбросили. Если бы и его тело было предано забвению… Думаю, я бы сорвался. Верлен слабо представлял, что в понимании Мори значило «сорвался». Он бы разрыл голыми руками свежую могилу? Сделал бы ещё что-то более или менее отчаянное? Кто его знает. Огай продолжал говорить, а Верлен начал жадно изучать тело перед собой Наконец-то, я здесь, и Ты здесь, как будто видел его впервые. Отчасти так и было. Он заметно осунулся, но не настолько, чтобы Его было легко спутать со скелетом; и так бледная при жизни кожа стала ещё светлее и приобрела более нездоровый оттенок; волосы цвета оникса на вид были всё такими же, вьющимися и немного жёсткими, но Поль не решился протянуть руку и проверить наощупь; веки и губы были плотно закрыты Глаза, глаза, хотел бы я снова взглянуть в Твои глаза. Или тогда был последний раз? Пусть так, Ты всё равно прекрасен…, брови расслаблено подняты; одежда, чистая, целая, пропахшая формалином, была такой же, какую Он носил при жизни, но, очевидно, купленная уже посмертно. Как же я хочу… — С телом Рандо вышла непростая ситуация, — Мори, по всей видимости, решил рассказать всё от и до, а Верлен был вселенски благодарен, что босс не называет Его настоящим именем. Иначе французу точно станет либо очень дурно, либо неимоверно хорошо. — Он почти сутки пролежал на грунте, на улице, день стоял тёплый. Когда я всё-таки опомнился, уже частично произошло окоченение, да и трупные пятна начали появляться, хотя могло быть намного хуже. Мне повезло, что мафия сначала больше была занята домом Рандо, так что у меня была почти неделя, чтобы провернуть свою афёру, оставив на месте смерти предателя другой замаскированный полупрелый труп. Досконально проверять подлинность, если можно так выразиться, тела никто не стал. Во всём мне помог Дазай. Он сам как-то догадался, что я задумал, и появился из ниоткуда. Я не могу понять, зачем мальчику это нужно было, ведь он даже ни разу не попросил пустить его в эту комнату. И будет звучать смешно, если я скажу, что он в какой-то мере привязался к Рандо, — Мори издал смешок, по которому сложно было определить, с какой эмоцией он прозвучал. Верлен чуть сильнее сжал руками древесину гроба Этот грёбаный мелкий… После того, что он сделал с Тобой, он ещё и смел к Тебе приближаться?, ему тем более было невдомёк, какими целями Дазай мог бы помогать в подобном деле. Огай продолжал: — А дальше началось, пожалуй, самое сложное, но не буду тебя грузить подробностями. Я подстраивал это помещение, устанавливал достаточную температуру и дезинфекцию, чтобы максимально замедлить гниение и высыхание плоти. С трупом тоже было много мороки, особенно поначалу: его нужно было освежевать, отмыть, обеззаразить, как-нибудь увлажнить, чтобы уменьшить окоченение и положить его в нормальное положение, переодеть… К полусгнившим органам мне не привыкать, удалить их, а потом достаточно незаметно наложить швы на тело, но… Его глаза… Они довольно быстро сгнили и скукожились. Я удалил их и заменил на стеклянные… Но в итоге зашил веки, как ранее сделал и с губами, чтобы они не открылись при высыхании, — Верлен снова пробежался по Его лицу. Если присмотреться, действительно можно заметить тонкие хирургические нити, выглядывающие из-под кожи. — Хоть зелёный цвет стекляшек был почти такой же, как у его настоящих глаз, они выглядели… Мёртво. Да, знаю, анекдотично звучит, особенно из моих уст. Просто это были уже не его глаза. Думаю, ты поймёшь. Верлен кивнул Я даже не знаю, хочу ли я убить тебя или кланяться тебе в ноги от бесконечной благодарности, ему нечего было сказать. — А дальше всего лишь дело техники, на протяжении всего года я сохранял и модифицировал тело Рандо, как мог. Ванны в формалине, дезинфекция гроба, иногда подшивания кожи, периодически новая одежда… Однажды я всё же смог добыть подходящие образцы кожи с практически сохранившихся тел и убрать старые трупные пятна с Рандо. Думай об этом, что хочешь, всё равно эти участки тела не видно под одеждой. В общем-то, на этом всё. Мори тихо вздохнул и наконец-то замолчал на какое-то время. Верлен не оборачивался на босса, но предположил, что тот тоже проходился взглядом по Его телу. Видимо, для Огая такие посещения служили своеобразной отдушиной и очисткой переполненного разума. Только для него. Тогда, когда его никто не побеспокоит. Даже вечно мельтешащей рядом со своим одарённым Элис не было рядом, что Верлен только сейчас заметил. К чему француз вообще об этом задумался? Скорее всего, хотел понять. Понять, зачем Огай пустил его в свою личную обитель Наедине с Ним, чёрт побери.. Да, босс пояснил, что заметил, что в подобных сессиях Поль тоже нуждается, но с каких пор Мори заботят чужие чувства и выгода? Не успел исполнитель достаточно времени об этом подумать, как по его груди шлёпнула раскрытая ладонь Огая. — В общим, извини за длинное лирическое отступление, теперь ты тоже можешь сюда приходить, — Мори убрал руку, а Верлен без проблем поймал начавшую падать с его груди ключ-карту, которую ему таким образом ему передали. Это дубликат специально для Поля, у босса же своя собственная карта, которой он и открыл дверь ранее. — Немного даже завидую тебе, ты можешь встречаться с ним чаще меня, всё равно у тебя почти нет других дел большую часть времени. Просто будь осторожен с Рандо: в конце концов, он полый внутри, к тому же труп постепенно становится всё более хрупким, как бы я ни старался, — босс развернулся и направился к выходу из помещения, жирно намекнув, что сегодня он уже откланивается, уходит по-английски. Судя по лицу мужчины, сегодня он потрепал себе нервы больше, чем изначально планировал. Но жалеет ли об этом? — Подожди, — воскликнул Верлен, остановив Мори на полпути. Тут же француз немного пожалел, потому что слово поцарапало горло и сорвалось с губ хрипло, сдавленно то ли из-за очень продолжительного молчания, то ли из-за низкой температуры в комнате. — Зачем? Зачем ты показал мне Его? Ты задумал что-то? Мори обернулся через плечо, его лицо снова стало нечитаемым мраморным изваянием. На этот раз он, наверное, просто очень устал. — В последние месяцы у тебя намного больше незаконченных стихов или стихов с довольно очевидным подтекстом. Рядом со мной ты постоянно молчишь, но ты всё равно слишком плохо скрываешь то, что начинаешь тосковать, — Верлен выгнул бровь Ого, ты ещё и моим психологом решил стать?, а Огай закончил мысль. — Я видел, часто видел, что с людьми могут делать эмоции. Рано или поздно ты бы сгорел или твоё сердце бы рассыпалось от срыва. Мне невыгодно терять потенциально ценного кадра в мафии, да и найти нового исполнителя будет довольно муторно. Ну что, доволен моим ответом? — губы босса на секунду растягиваются в усмешке, затем он всё же скрывается за дверью. Верлен моргнул, прежде чем осознал, что остался в тихом помещении — если не учитывать гула ламп и прочих необходимых приборов — один. Точнее… Поль снова оборачивается к гробу и смотрит на Него. Ты, Ты, Ты, ТЫ, ТЫ, ТЫ, ТЫ! Я наконец-то здесь, ты веришь в это?! Француз начал протягивать руку в Его сторону, конечность сильно медлила и заметно подрагивала. Хоть Мори и упомянул, что тело стало хрупким, но обычное нежное прикосновение к щеке, которого Поль более, чем жаждет, ничему не навредит? Конечно же, не навредит, я просто взорвусь к чертям собачьим от эйфории, а потом точно слечу с тормозов! Что же Ты делаешь со мной? В нескольких дюймах от цели рука Верлена отдёргивается и прижимается к груди, сам он делает шаг назад так резко, как будто только что обжёгся. Что это он, чёрт возьми, собирался сейчас сделать? Этот ублюдок Мори зря только что распинался? Вся комната обустроена специально для того, чтобы Его тело не отправилось слишком рано на вечный покой. Неужели Огай смог бы такое провернуть, если прикасался к этой хрупкой коже необработанными руками, занося всякую микроскопическую живность и тем самым возобновляя гниение И приближая нашу разлуку!? Да, Верлен не врач, не патологоанатом, это касание могло ни на что и не повлиять, но именно такая мысль ударила француза в голову и привела в ужас. Ещё несколько секунд Поль простоял так, замерев, но потом с неким рычанием выдохнул, развернулся и широкими шагами вышел из помещения, не забыв запереть его ключом-картой в дрожащей руке. Нет, нет, нет, на сегодня этого слишком много для него. Верлену просто нужно было обратно в свою закрытую территорию. Нужно побыть в тишине, на него всё давит, в мозгу снова копошится, жужжит, давит рой размышлений: как, почему, зачем, каким образом, что с этим теперь делать, наблюдаешь ли Ты за мной; рад ли, что Ты теперь мой и прочее, прочее. Всего лишь минута тишины, когда этот бедлам в голове прекратится, он хочет услышать только максимальную тишину… Верлен не понял, как оказался в своём подвальном помещении, сел в кресло и уронил голову на руки, но обнаружил себя именно в таком положении. Пары минут в итоге не хватило — исполнитель просидел так около получаса. Возможно, он даже задремал в какой-то момент. Даже если так, это даже в плюс, потому что даже звон в ушах перестал беспокоить. Только какие-то периодические щелчки и давления на череп немного поганили остаток суток, от которых оставалось всего ничего. Поль снова начал размышлять о нём, на этот раз намного трезвее. Встреча тет-а-тет достаточно удовлетворила Подобные визиты продолжат удовлетворять… Хотелось бы сказать «нас обоих», чтобы Верлен перестал чувствовать героиновый экстаз от одних только мыслей. Очень кстати, учитывая, что Он теперь может начать захватывать мысли исполнителя на целые сутки. Его уголки губ еле заметно поползли вверх. Верлен уже не собирался разбираться в каше своих чувств там, в Его гробнице, но сейчас француз готов был с уверенностью сказать, что чувствует радость, безумную радость. Мори, дери его, прав, Поль нуждался в этом, нуждался в Нём, в великолепном, божественном, желанном. И что, что Его тело уже не полностью состоит из крови и изначальной плоти? И что, что Он не может никак взаимодействовать с Верленом? И что, что у них не получилась тривиальная сцена воссоединения бывших напарников после долгой разлуки? И что, что Он мёртв? Это делает что-то хуже? Поль всё равно вдруг начал улыбаться, как полоумный, а в его глазах защипало от внутреннего трепета. Мужчина прикрыл лицо рукой и ххохотнул — Лишь бы во второй раз за сегодня не начался срыв… — пожалуй, в его жизни ещё не случалось эмоциональной перегрузки от восторга. Француз начал перебирать в черепной коробке воспоминания, связанные с Ним. В очередной раз убедился, что зря не ценил Его, когда была возможность. Верлен был идиотом. Или же просто шпаной, которая ещё не умела понимать даже собственные чувства и ценить то, Что тебя кормят, учат, тренируют, лелеют, дают тебе имя и смысл дня твоего рождения! Это дары с самых небес, чего тебе было мало, кретин?!, что в этой реальности кому-то на его эфемерную жизнь не наплевать. Вдруг Поль вспомнил, что именно Он начал приучать своего подопечного и напарника к литературе. Благодаря Нему исполнителю теперь есть чем заниматься вечерами в своих четырёх стенах. Он бы гордился им. Или… Верлен резко выпрямился в кресле и оглядел помещение. Нет, сейчас Он точно не будет гордиться, точно нет. Француз встал, чтобы направиться к концу помещения рядом с выходом. Там Мори учтиво оставил лист бумаги с незаконченным стихотворением там, где у того и было изначальное место — на полу. Верлен поднял лист, пробежался глазами по содержанию, ещё несколько секунд посверлил пустое белое пространство и кивнул. Он сел за свой стол, взял ручку, осторожно обтёр её об небольшую тряпочку, чтобы стереть излишки чернил, и продолжил писать. Теперь у Поля есть Идол муза, вдохновитель и направитель в одном снежно-бледном лице. Он был уверен, что теперь точно не выгорит, что пряжа для нитей его идей теперь в разы реже будет коечаться в самый неподходящий момент. Ручка в ладони плясала, выводила тёмные полосы, продолжала заканчивать строку за строкой:…Это ведь наши с тобой? Это ведь мы с тобой, милая, Тихие речи, унылые Шепчем в равнине ночной?
Верлен усмехнулся с ноткой горечи: неужели так мало ещё нужно было выудить из подкорок разума, чтобы произведение стало законченным? Но именно так, в таком виде, француз видел свой текст полноценным. Никак иначе. Завтра Поль сходит к Нему снова. Обязательно. Это необходимо ему, потому что, можно сказать, теперь по его венам бежит вместе с кровью более сильное вещество, без которого просто-напросто начнётся ломка. Но это будет завтра, а сейчас Верлену нужен только сон. Всего за пару часов в этот вечер он умудрился вымотаться, а в ушах ещё стоял монотонный гул аппаратуры из той комнаты…***
Вопреки тому, что сказал Мори, Верлен мог посещать Его гробницу не так часто, как на самом деле хотелось бы, А я хочу быть рядом с Ним всегда! Столько, сколько небеса мне это позволят!. У Поля всё ещё оставались дела исполнителя и тренера, да и писать свои стизи он вдруг начал активнее. Но не то, чтобы француз возмущался. Ученики Верлена про себя начали отмечать, что их учитель стал выглядеть и действовать живее, если можно так сказать, хотя он и до этого прекрасно их тренировал. И всё это при том, что он, по их мнению, из своего подвала всё ещё никуда не выходил. Удачных и законченных произведений действительно стало много. Всё потому, что мы с Ним пишем их вместе. Я говорю с Ним, а Он молчит, но я точно знаю, что Его дух что-то нашёптывает мне. Внешних изменений в себе Верлен не замечал, но чем он был действительно был доволен, так это своей плодотворной творческой деятельностью. Стихи писались в состоянии окрыления, от души, со всей отдачей, иногда — в спешке, в погоне за мыслью. И всё это благодаря Ему. Все лавры Поль готов был отдать Ему и лишь Ему. Если бы Верлен мог выпустить всё, что написано за то время, в тираж, оно бы точно стало цельным сборником. Если бы можно было так сказать здравомыслящему человеку в лицо здравомыслящему обществу, он бы без зазрения совести сказал, что это были совместные труды вместе с Ним. Только так, по-другому Верлен не видел смысла. Поль ходил к Нему, в итоге это стало рутиной, невероятно приятной рутиной, время для которой француз при первой возможности находил в своём распорядке дня. Он принёс из своего жилого помещения стул для удобства и сидел там, рядом с Ним по часу или около того. Спустя небольшое количество времени запах формалина перестал раздражать ноздри и вызывать слабую головную боль, а на фоновый шум аппаратуры Верлен и подавно больше не обращал внимания. Эти свидания продолжали помогать разуму очищаться, а сердцу цвести, хоть и проходили по очень похожим сценариям: либо Верлен молча сидел и смотрел, любовался, нагло пожирал взглядом; либо он вёл светскую беседу. Болтал француз обо всём: о своих делах, о том, как продвигается работа над стихами, о погоде, на которую время от времени жаловался Мори, об их общей юности... В общем-то, это было лишь монологом Верлена, в котором время от времени были паузы и наводящие вопросы, на которые Поль сам и отвечал. Но для него это было прекрасным живым разговором. В тишине и между строк собственной речи он прекрасно слышал ответы, иногда даже бархатистый смех. Такие мгновения тоже были лишь играми его разума с воспоминаниями, которые могли уже обветшать и запутаться, но исполнителю было этого сполна достаточно, чтобы побыть какое-то время в состоянии эйфории и набраться вдохновения. Прикасаться к телу Верлен так и не решился, но его, видимо, и так всё устраивало. Так прошло около трёх месяцев. Пару раз за это время Мори проводил с Его телом необходимые процедуры, потому Поль не имел возможности посещать Его. В такие дни исполнитель терпеливо ждал или занимал себя чем-то другим, но всё для того, чтобы вновь вернуться в комнату, которая грозилась стать его постоянным местом нахождения. Многое, что было раньше, и даже что-то, что есть сейчас, стало для Верлена неважным, второплановым, хоть он умело сохранял для себя и окружающих видимость того, что не изменилось ровным счётом ничего. Но врать самому себе сложно, сдерживать нечто внутри себя — тоже. Голосок кого-то сильно оголодавшего раньше лишь иногда скрёбся в голове в минуты унылой ностальгии, но сейчас он яростно прогрызал изнутри черепную коробку, стоило только подумать о Нём, стоило только подойти к Нему. Особенно, если подойти к Нему. Верлен сдерживал себя, огораживался от соблазняющих нашёптываний. Принять, что он убийца и живое оружие, никогда не было для Поля проблемой, но намного сложнее было смириться с тем, что внутри него живёт чёртов озабоченный псих, который хочет только самого грязного, хочет Его труп. Верлен отнекивался, отговаривал что-то внутри себя хрупкостью Его тела, вполне возможными будующими санкциями со стороны Мори и прочим, прочим... Но Верлену за эти месяцы сопротивляться дряни внутри стало просто невыносимо. Ему просто в какой-то момент нужно признать, что в голове силит не какое-то извращённое нечто, а он сам. И долго я буду сидеть так сидеть, долго буду держать свою жажду под замком? Я же прекрасно понимаю, что сорвусь, этот зуд терпеть просто невозможно. Я сорвусь. Лучше сделать это в более или менее здравом разуме, чем в состоянии зверя, когда я буду хотеть только на куски Его разорвать. И что же из этого лучше?***
И вот, он здесь. Верлен снова сидит перед гробом, перед Ним, но сейчас он сгорблен, дышит тяжело и хрипло, от чего в прохладном помещении воздух из лёгких выходит в виде пара. Его взгляд направлен куда-то вниз, между ног, на пол. Рука сжимала разгорячённый половой орган, то водя по нему вверх и вниз, то сдавливая ещё сильнее, вызывая искры в глазах. Мужчина чувствовал, как по лицу катятся капли пота, как сердце барабанит. Поль старался смотреть вниз, не смотреть на Него, иначе дело точно не ограничится одной мастурбацией. Он позволит себе только это, разрешит только так сексуально насытиться Им. Руки и фантазий достаточно, остального Верлен просто себе не простит. Голосок в голове больше не шептал из-под тишка, истинные мысли слились с разумом хозяина, как и должно быть. Но полностью слететь с катушек Верлен себе не позволял: если он сделает это с Ним так, как на самом деле хочет, то рискует либо сломать, либо замарать, а тогда они точно больше никогда не встретятся. Или потому что Мори просто придёт в бешенство, или потому что вместе с прикосновениями к обнажённой кожей и семенем подоспеет и зараза, из-за которой недавняя дезинфекция насмарку. Но совсем не прикасаться к Нему Поль не мог, это слишком, слишком жестоко. Свободной рукой исполритель сжимал Его руки через перчатки. Костяшки пальцев отчётливо прощупывались и ещё сильнее возбуждали. Рука водила по тверди плоти Верлена быстрее и интенсивнее. Сохранять самообладание при том, что сознание дурманило, как от мощного наркотика, было невыносимо тяжело. Полю очень хотелось, невыносимо хотелось, этот грех был желаем. Но даже если то, что он так яро чувствовал к Нему, было не любовью, француз не мог так опорочить свой идол. — Артюр... А-Артюр... Артюр, Боже мой! — голос снова звучал хрипло, натужно. От Его имени разряды тока прошлись по тему, заставили плечи вздрогнуть, позвоночнику выпрямиться так резко, что стул под Верленом пошатнулся. Закончить процесс имя тоже очень помогло. Француз упёрся лбом в угол стенки гроба, тяжело и прерывисто дыша. Он чувствовал, что в ладони скопилась вязкая влага, постепенно капая на пол с характерным звуком. Постепенно это и остый угол лакированной древесины приводили в чувство, пелена с глаз и звон в ушах неспеша уходили. Он это сделал. Он наконец это сделал, чёрт возьми. Верлен не подросток и не отличался высоким либидо, поэтому он целенаправленно пришёл сюда и довёл себя до нужного состояния. За эту страсть француз будет гореть в Аду в жарком пламени. Но он готов, потому ч то это было слишком, дери его, хорошо. Наверное, потому что Верлен действительно долго этого желал. Он не помнил и не знал, сколько просидел в таком положении, приходя в себя, но в итоге он просто встал и ушёл, немного шаркая ногами. Поль вернётся завтра. Ему нужно лишь привести себя в порядок.***
Когда Верлен открыл дверь в помещение после полудня следующего дня, глаза мужчины расширились от удивления. В усыпальнице уже был Мори. Он приходил сюда по вечерам или рано утром, это было безмолвной договорённостью между ним и Верленом, поэтому здесь они не пересекались. Босс склонился над гробом и тогда, когда Поль шагнул ближе, неспешно выпрямился. В голове исполнителя мелькнуло: «Он целовал Артюра?». Скорее всего, он был прав. Огай повернулся к французу лицом, взгляд босса был привычно нечитаем. Какое-то время они молча смотрели друг на друга, гул приборов в помещении лишь усугублял некое напряжение. Вскоре Мори всё же вздохнул, покачав головой и сведя брови к переносице, и заговорил: — Я знаю, что между ним и тобой произошло вчера, — после этих слов Мори начал медленно-медленно приближаться к Верлену. Поль вздрогнул, но секундное недоумение быстро исчезло. Ну конечно, как он только не наследил. От внимательного взгляда бывшего доктора не ускользнёт ничего, а потом Мори точно решил проверить камеры видеонаблюдения, чтобы точно убедиться. — Я могу тебя понять. Поверь. Иначе бы его вообще здесь не было бы прямо сейчас, — Огай махнул рукой за спину в сторону гроба с Рембо, очень прозрачно намекая. — Но, знаешь... Ты... Такие как мы... — он поправил себя явно нехотя. Не хочет признавать, что они с Верленом и вправду по одну сторону баррикад? — Ты удовлетворил желание один раз. Откуда тебе знать, когда невыносимое влечение снова повторится? А сможешь ли ты снова держать себя в руках? Ты ведь сильно себя сдерживал. Да он издевается! Как в воду смотрит и пытается ещё мораль читать? Верлен нахмурился, но всё же не мог не признать, что босс говорит правдивые вещи. После произошедшего вчера перманентное напряжение ушло, голос в голове и тремор от одной только мысли об Артюре — тоже. Видимо, простой мастурбации действительно было достаточно всё это время. Но надолго ли удовлетворения хватит? Скоро ли зуд вернётся? Ответ можно назвать до смешного очевидным, когда объект воздыхания в доступной близости и Поль об этом знает. Ненадолго. — Сейчас ты можешь накричать на меня, можешь набить лицо в состоянии аффекта, можешь... Не знаю даже, на что ты готов в данный момент. Но я считаю это правильным, — насколько же комичным в их ситуации звучит слово «правильно». Всё время, что Мори говорил, он продолжал черепашьими шагами приближаться к собеседнику, расстояние между ними сократилось уже наполовину. Хотя помещение само по себе довольно небольшое. — Ты знаешь, как бы я ни старался, я всё равно не могу полностью предотвратить биологические процессы. Уверен, как и я, ты бы не хотел бы увидеть, что время сделает с Рандо. Или мне придётся раз за разом заменять его кожу на чужую, чтобы сохранять иллюзию целостности. А учитывая... Новые обстоятельства, я действительно не знаю, чего ожидать, — Мори сделал вдох и открыто посмотрел в глаза Верлену. — Я хочу кремировать Рандо. Лучше сделать это уже сейчас. После этой фразы глаза Поля расширились снова. В первые несколько секунд кулаки и челюсти француза действительно сжались, дыхание еле заметно участилось, мужчине действительно захотелось выбить из и так раздражающего Мори всё дерьмо за то, что он хочет забрать у исполнителя Рембо, хотя сам ранее позволил быть рядом с телом, когда только захочется. Но постепенно, по мере того, как Огай продолжал молча приближаться, Верлен успокаивался, на удивление здраво размышлял и в итоге снова признал: босс прав. Это буквально доказывали ранее сказанные слова Мори, собственные мысли Поля и его постоянное вполне оправданное ощущение мерзости от своих желаний и действий. Пусть и совсем малозаметное. Так что дело даже не в том, что Артюр рано или поздно станет или мумией, или куклой из лоскутов. Между тем Мори приблизился к исполнителю окончательно и положил второму руку на плечо. От этого Поль вздрагивает и поднимает на босса взгляд. — Я вижу, что ты согласен. Если ты всё же никак не собираешься противодействовать моему решению, то... — Огай сделал очередную паузу, чтобы холодным взглядом вглядеться в черты лица и эмоции Верлена. Как же французу хочется ударить его только за эту чёртову уверенность в своих правоте и превосходстве. Но сдерживался. Потому что противоставить кроме этого действительно нечего. — Уже завтра я буду заниматься заколачиванием гроба и его незаметным вывозом в место кремации. Дазай будет помогать мне в этом. А ты... Не думаю, что именно тебе, стоит это видеть. Как я когда-то сказал, ты подвержен тому, что эмоции тебя сжирают, ни ты, ни я не захотим разбираться с последствиями. Сегодня ты можешь хоть весь день провести с ним. Просто учти, что это в последний раз. Верлен в ответ на это лишь кивнул. Он уже устал как-то реагировать, устал думать. Не зочет думать, что уже завтра Рембо окончательно не станет, хотя для всего мира он мёртв уже давно. Приняв к сведению последние слова Мори, Поль мельком взглянул на гроб, развернулся и ушёл, оставив Огая в секундном замешательстве. Француз хотел вернуться в своё жилище кое за чем. Кое за чем необходимым, что можно было бы отправить с Артюром на тот свет. Спустя некоторое время Верлен вернулся. Мори уже не было. Значит, честно дал возможность попрощаться? Поль подошёл ближе к гробу и опёрся руками на стенку деревчнного ящика, слегка нагнувшись над ним. Дежавю. Так он и стоял, долго стоял, просто глядя на мертвеца. В какой-то момент он понял боль Мори от того, что сейчас нельзя заглянуть Рембо в глаза, как в слезливых мелодрамах, где главные герои с горечью прощаются в третьем акте, глядя друг другу в глаза, чтобы снова встретиться в счастливом конце. Но, увы, они в суровой реальности, стеклянные глаза-протезы Рембо скрыты за закрытыми веками, а счастливый конец для двух французов не суждено встрртить. Больше тянуть Верлен был не в силах. Из-за пазухи мужчина достал лист бумаги, аккуратно и компактно сложенный. Это один из стихов, который они написали «вместе». Почему-то именно его хотелось отдать наставнику в последний путь. Верлен вложил листок в руки мертвецу, в последний раз вспоминая текст стихотворения.Плачет в сердце моём, Как над городом дождь. Что же ночью и днём Плачет в сердце моём? Сладкий ропот дождя По земле, по домам! С сердцем речи ведя, Сладок ропот дождя. Отчего ж без причин Плачет сердце в груди? Нет измен — я один. Эта скорбь без причин. Нет печали сильней, Как не знать, почему Без любви, без страстей Сердца боль всё сильней.
Немного поколебавшись, Верлен наклонился ниже и поцеловал Рембо в губы. Это был первый и последний их поцелуй. После этого, скованно двигаясь, Поль направился к выходу. Хотя Мори позволил и даже, можно сказать, посоветовал провести вместе с телом оставшийся день, француз на такое пойти был не готов. Иначе его точно переполнят эмоции. — От греха подальше... — пробурчал Верлен, закрывая дверь ключом-картой. Её же он оставил у входа для Огая, чтобы тот её позже забрал. Верлен целенаправленно направился в сторону своего подвального помещения, не оглядываясь и убеждая себя, что так нужно. Потому что так и нужно. Лучше сейчас, чем потом, когда сдерживать себя снова будет невозможно. Как бы Мори не отрицал или просто не избегал истины, они с Полем разделяют один грех: оба одержимы, оба мечтают поступить гадко и неправильно, потому что само тело этого просит. Только боссу повезло обзавестись более надёжным контролем над собой. Кремация Рембо — лучшее решение для них обоих, если в процессе Огай сам не сорвётся, хотя тот подобного больше ожидает от француза. Так будет лучше. До тех пор, пока навязчивый зуд не вернётся.