Время не ждёт

Было около пяти часов вечера. В вагоне бизнес-класса скоростного поезда «Сапсан», выехавшего из Санкт-Петербурга три с половиной часа назад и теперь уже приближавшегося к Москве, пассажиры начинали проявлять нетерпеливое оживление и собирать вещи, несмотря на то, что до прибытия оставалось еще минут двадцать. Январское солнце уже зашло, и как раз к этому времени за окнами сумерки сменились темнотой и мельканием огней, в которых ничего нельзя было разобрать. В последнем ряду сидений двое мужчин не выказывали никаких признаков суеты. Даже не самый внимательный и не знакомый с героями наблюдатель мог бы признать в них повзрослевших и остепенившихся рокеров, сменивших разгульный образ жизни на более респектабельный, но не умеющих или не желающих совсем выйти из сложившихся еще в юности образов. Смотрелись они, правда, совсем по-разному. Высокий мужчина в плаще, дремлющий у окна, выглядел почти карикатурно, как городской сумасшедший, забывший, сколько ему лет. Впрочем и со стороны определить его возраст не представлялось возможным. Лицо было красивым и без глубоких морщин, но хранило тот отпечаток усталости, что бывает у людей, чья молодость уже далеко позади и была слишком бурной. Волосы были длинными и седыми. Он прислонился виском к стене и, казалось, довольно крепко спал. Его сосед, невысокий и плотно сложенный, был, напротив, весьма бодр. Он был стрижен коротко, светлые волосы почти не тронула седина, и в целом выглядел он моложе спутника, хоть ему определено было больше сорока. Вся его фигура как будто излучала бодрость и нежелание расставаться с молодостью. Он постоянно вертелся и подпрыгивал в кресле, как будто ему сложно было оставаться совершенно неподвижным, смотрел в телефон и хихикал, отчего на его приятном круглом лице у глаз появлялись морщинки. Изредка он как будто дергался в сторону своего спутника, стремясь что-то ему показать в телефоне, но видя, что тот спит, не решался его тревожить. Видео, которое он смотрел, было плохого качества и снято весьма посредственно (на самом деле его снимал сам круглолицый мужчина, но лет двадцать тому назад). Рука снимающего, постоянно дергалась, предположительно от смеха, и камера выхватывала то подбородок, то плечо, то всю высокую сутулую фигуру некоего молодого человека, который хохотал, захлебываясь, корчил рожи, принимал комические позы и переодически выкрикивал в камеру, по-видимому, всякий вздор. Внимательный или просто знакомый с героями наблюдатель узнал бы в этом молодом человеке дремлющего у окна седого мужчину в самый рассвет его молодости. Подпись под видео гласила «Андрей Князев снимает Горшка, 2000 год». Выглядел Горшок и тогда не самым здоровым образом, возможно, даже похуже, чем сейчас. Весь его облик был неопрятным и каким-то запущенным, улыбка пугала полным отсутствием передних зубов, лицо было хоть и молодым и веселым, но болезненно-припухлым. Внимательный или просто знакомый с героями наблюдатель несомненно объяснил бы, со злоупотреблением какими именно веществами связан такой внешний вид. В который раз пересматривающий это видео 18 лет спустя в бизнес-классе «Сапсана» Андрей Князев, однако, не видел на нем ничего болезненного. Все видео для него было воплощением чистой радости, и смеющийся на экране Горшок казался ему прекрасным. И отдельно прекрасным ему казалось то, что на экране Горшок смеялся, бесился и был счастлив именно потому, что его снимал он, Андрей. Это рождало в нем мысли и чувства, которые пока с трудом оформлялись в слова и как будто порхали внутри него вокруг одного-единственного имени, «Миха, Миха», - билось в его голове, то ласково-насмешливо, то восхищенно, а то внезапно с налетом легкой грусти от невозможности вернуть это время, рассмеяться в ответ Михиному смеху, растрепать волосы, поцеловать эти смеющиеся глаза, эту ясную и счастливую улыбку. На какой-то миг это желание стало почти нестерпимым, и тогда Андрей еще раз посмотрел на настоящего Горшка, спящего рядом с ним, того, кто одновременно был и не был человеком, смеющимся на экране. Миха спал беспокойно, дергались уголок рта, морщинка между бровей. В юности, в том времени, что запечатлилось на видео, он спал как убитый. В плохие дни, когда имелись основания для подобных опасений, ему проверяли пульс, чтобы удостовериться, что он и вправду не умер. Даже манера сна у него с тех пор изменилась. Они подъезжали к Москве. Андрей наклонился и с большой бережностью провел рукой по Михиной щеке, потом несколько раз тронул плечо, теплый живот. Несмотря на осторожность этих движений Миха болезненно вздрогнул, просыпаясь. Складка на лбу сморщилась сильнее. - Москва уже, Мишут, - шепотом сказал Андрей. У Михи почти всегда что-то да болело теперь, и Андрей знал, что первые секунды пробуждения для Михи неприятны и тревожны, а сейчас, в незнакомом месте из неудобной позы - особенно. Знал, что когда Миху выбрасывает из забытья в реальность, он пусть на секунду, но погружается в свой внутренний океан боли и тоски. Иногда такое бывало при пробуждении и с самим Андреем, но с Михой – всегда. Поэтому он постарался, чтобы Михины глаза, в которых уже промелькнул отблеск этого океана, как можно скорее встретились с его собственными. Когда это происходило, благодаря той магии, которой владеют влюбленные – по крайней мере так, будучи поэтом, думал Андрей – океан оступал. Так было всегда, эти секунды отступления были ежедневным чудом, ежедневной маленькой победой любви, и сейчас он видел, как успокаивается и теплеет Михин взгляд, встреченный его взглядом, как Миха потягивается и зевает, разминая затекшую шею, и как выражение, собиравшееся стать болезненной гримасой, превращается в улыбку, адресованную ему. - Блядь, затекло все. Че, приехали уже? Быстро, да? А ты чего такое там смотришь? – привычно зачастил Миха. - Потом покажу, - Андрей потянулся было за сумкой, засобирался. Но вдруг остановился, сел обратно, уставился на Миху, не в силах избавиться от переполнявших его мыслей. - Ну ты чего? – спросил тот. Андрей понимал, что разговор совершенно несвоевременный, до Москвы оставалось минут десять. Зато пара, сидевшая пред ними, уже встала и пошла к выходу, они были одни и всё-таки он начал объяснять. - Слушай… Мих… я вот тут, пока ты спал, смотрел всякие видео веселые… из нашей славной молодости. И вот я спросить хотел, а ты никогда не жалеешь, что мы тогда не вместе были… ну то есть были, но, так сказать, не во всех смыслах этого слова? - В смысле, что мы не… - Миха округлил глаза, оглядываясь по сторонам, и сделал определенные движения руками, показывая, чего именно они не делали. Ужасно глупо было заводить этот разговор в Сапсане. - Ну в целом да, я об этом, - согласился Андрей. Он снова представил себе смеющееся молодое Михино лицо, которое он никогда не целовал. И сам ведь он был тогда другим, молодая пружинистая сила, теперь уже изрядно порастраченная, рвалась тогда из него фейерверком, на секунду ему представились обрывки картин какой-то другой непрожитой жизни, в которой Миха заталкивает его в номер и они целуются, непрерывно смеясь и раздевая друг друга, а потом… Молодые, сильные, счастливые, если бы они тогда стали единым целым, кто знает, может быть, тогда то страшное, что было сильнее всего в Михиной жизни, его зависимость, тоже отступило бы раньше под напором этой молодой удвоенной силы. И последствий было бы меньше. Но тут же какое-то другое чувство, вероятно, голос совести, заворочалось в Андрее, отгоняя образы, идущие вразрез с тем, что Андрей привык думать про себя и про Миху. А привык он думать, что все случилось у них своевременно, когда они стали к этому готовы, благодаря этому есть у них сейчас чудесные дочки, а это стоит буквально всего. Судьба их сложилась правильно, и сожалеть о чем-то было бы кощунством. Но как будто и жалел он не об этом, не о том, как сложилась его судьба, не о чем тут было жалеть. Щемящее чувство, которое он испытал, глядя на молодого Миху, относилось к чему-то более сложному, более общему и трудноуловимому, к самой неизбежности хода времени… Но Миха тем временем, как будто отвечая на его мысли и подтверждая их общий ход, сказал сердито: - Ничего я не жалею… вообще нельзя жалеть о том, что было-не было. Настоящим надо жить. И Андрей улыбнулся ему ласково, потому что Миха был прав. И Миха улыбнулся в ответ, как всегда, всю свою жизнь, отвечая улыбкой на его улыбку. А потом вдруг комично нахмурился, заподозрив какой-то подвох. - Эй, ты чего? Не веришь мне, да? Это потому что я таким сентиматентальным стал? Сентиментальным стал на старости лет… Это ты мне утро припоминаешь? С этими словами Миха даже шутливо погрозил ему пальцем. А утром было вот что. Они приехали на вокзал рано, оставили вещи в камере хранения, взяли такси и поехали завтракать с Настей. Настя была дочкой Михиной бывшей жены, но относился Миха к ней так же, как и к своей. Накануне подним вечером Настя написала, что собирается познакомить Миху со своим женихом – Миха чуть сердечный приступ не словил. Решение Настя вероятно приняла спонтанно прямо перед Михиным отъездом. Планы на завтрашний день были спешным образом скорретированы. Присутствия Андрея не предполагалось. Но наутро планы поменялись снова – жениху, который уже несколько дней чувствовал себя простуженым, пришел положительный результат теста на ковид. Миха немного покипятился, предполагая, что все это уловки из страха жениха встречаться с ним. Настя сильно расстроилась. Но в результате они встретились втроем с Андреем, и встреча неожиданно прошла вполне гармонично, подняв всем настроение. Обратный путь решили частично пройти пешком. Переходя через Фонтанку, Миха вдруг замер на месте и часто-часто заморгал. По лицу, в которое испуганно всматривался Андрей, прошла судорога. Миха, конечно, перенервничал со всеми этими жениховскими событиями, но дело оказалось не в этом. После того, как они постояли на мосту - Андрей держал Миху за плечи, заземляя – Миха заговорил. - Ты понимаешь, какая штука странная… ты не подумай… я вообще не жалею, что мы в Москву переехали, я же сам на самом деле, сам это и предложил, я совершенно не жалею, так надо было, так правильно… Но вот бывает у меня так, понимаешь, да, не в первый раз уже на самом деле, что вдруг смотрю я и думаю: вот я уеду и как это все без меня, река эта дурацкая, а вдруг это в последний раз, понимаешь да, понимаешь да.. иногда вот даже на людей смотришь, в метро каком-нибудь даже гребаном, да е-мое, такой это бред, понимаешь, да, вот смотришь на них и думаешь, а ведь я их больше никогда не увижу, вот именно их, понимаешь, да… Он стоял и понимаешьдакал, а Андрей тихонько гладил его по плечам и спине, а потом они пошли на вокзал, и Миха развеселился, забыл об этом случае, а теперь, видимо, снова вспомнил. - Стал я таким вот на старости лет, сентиментальным, - снова пробормотал он горестно. Сам Андрей не был уверен, что Миха с годами стал сентиментальное, он думал, что эта способность глубочайшим образом чувствовать реальность всегда в нем была, но теперь как будто перестала прятаться, будто приоткрылась какая-то невиданная заслонка. Но он не был уверен, что Миха готов это обсуждать, поэтому решил осторожно спросить: - А сам ты каким хочешь быть? Но Миха и от этого вопроса напыжился и уставился в окно, где замедлялось мелькание огней, поезд приближался к Ленинградскому вокзалу. А потом Миха вдруг обернулся и устремился к нему, прижался к уху и горячо зашептал ( он так уже делал, появилась у него и эта сентиментальная привычка, поэтому он не то чтобы удивил Андрея, а просто как будто резко раскрыл какой-то замок-молнию на его внутренностях, прошив мурашками с головы до пят): - Я люблю тебя, я так люблю тебя, ужасно тебя люблю, понимаешь, да? Его губы щекотали ушную раковину. Время шло со всей неизбежностью. Поезд остановился, они прибыли на Ленинградский вокзал. И, пожалуй, все это было терпимо, более, чем терпимо.