Разделить одиночество

В вагоне поезда Москва-Казань невыносимо жарко и душно. Тягучий смрад пота и жареной курицы покрывает липкой плёнкой. Застывает сигаретный дым в тамбуре, где ютятся вчетвером. Поблёскивают пуговицы на джинсовой куртке Турбо, а белым носком новых кроссовок Зима притаптывает бычок — этот выезд более, чем удачный. На долгой остановке все выходят — в поезде уже дышать нечем. Ералаш с Маратом вертятся подальше от проводниц на платформе, а старшие уходят к ларьку. Перед глазами проносятся толпы, кто со здоровенными челночными сумками поспевает к нужному вагону, кто с маленьким чемоданчиком отстукивает каблучками по перрону, а кто с одним армейским рюкзаком наперевес не спеша бредёт вдоль состава. Но вся мирская суета кажется бесконечно далёкой и незначимой на оплеванной лавке с холодным пивом на разлив. Словом за слово, шуткой за шуткой бутылки пустеют, а денег и желания продолжить всё ещё сполна. — Ща, туда и обратно метнусь, — между делом говорит Зима и уходит к ларьку. Время течёт незаметно, Турбо и ухом не ведёт, когда проводница несколько раз объявляет отправку. Странные мысли держат внимание: приятно говорить ни о чём, приятно заражаться от глухого смеха, приятно иногда молчать, с Зимой просто приятно. И тут же Турбо одёргивает себя: о чём он только думает? Чувственная дурость, что услышишь только от девок. И тут же взгляд падает на поезд, который потихоньку уходит вперёд. Турбо озирается по сторонам, пытаясь выловить взглядом Зиму, и замечает его бегущим издалека. Вахит машет рукой в сторону, и Турбо быстро жест считывает: запрыгивает в ближайший вагон. Проводница оттаскивает его от дверей, но он впивается в поручни и пытается докричаться: — Спрячь только! Увидев, как Зима заскакивает в последний, Турбо с облегчением отходит от дверей и разгневанной проводницы. Он продирается среди плацкартных полок в начало к своим, как вдруг за край куртки хватает чья-та рука с нижней полки у прохода. — Стой, мил человек, с нами присядь, — говорит старуха, чёрная, сморщенная, как изюм, с колючей шалью на плечах. Голос её — скрежет двери с непромазанными петлями. И держит так цепко, не удерёшь. — Тебе чё надо, старая? Рядом сидевшие женщины помоложе, с морщинами не столь глубокими, спохватились, смотрят глазами-блюдцами, и всё уговаривают: — Молодой человек, сядьте, сядьте! — Его со старухой любезно пропускают за стол на прогретые места, и никак пассажирки не уймутся, словно зверька редкого поймали. Турбо жмётся к окну, порывается уйти, но крупные женские туши рядом и двинуться не дают. Пенсионерка с проседью и журчащим голоском великую тайну ведает: — Судьба у тебя непростая, раз она обратила на тебя внимание. Другие две бабульки с особым интересом наблюдают, как старуха засаленные мятые карты тасует и что-то невнятное бурчит себе под нос. Турбо только сейчас рассматривает её детальнее: глаза у неё слипшиеся, точно две щёлки, — слепая, может? — зубов почти нет, а те, что остались, блестят как медный таз — сколько с них выручить можно… Пальцы её, сухие и длинные, раскладывают карты в ряд, а сама она посмеивается гадко. Интерес появляется даже у Турбо. — Страшное тебя ждёт… от валета чернового помрёшь. Турбо наклоняется ближе, чтоб разобрать еле слышный скрежет. И ушам не верит — от какого-то валета смерть встретит! Бабки рядом охают и смотрят на него уже с сочувствием, хоть ничего ещё не произошло. — А конкретней? — Куда уж там… Бесовское в тебе есть, вот и влечёт к похожему. В могилу твоё желание загонит, а он, — указывает она на валета черви, — подтолкнёт. Рядом сидевшая пенсионерка рот рукой прикрывает и боязливо на ухо шепчет: — Аккуратней, внучок, правду она говорит: мне кражу сегодня предсказала, так и сбылось — на остановке прошлой десять рублей стащили! Турбо смотрит на них непонимающе, словно они все сговорились. В молчании — немой вопрос, на который никто не отвечает, и он тут же вспыхивает: — Да чё вы заливаете, чушь полная! — Он тут же порывается встать, но дряблой рукой соседка опять его усаживает. — Ну не горячись, не горячись, — она по-родственному поглаживает плечо и тоненько тянет: — мы тут одно лекарство везём, от всех недугов спасает. — Под столом ей передают бутылку, обмотанную в тряпку, и содержимое льётся в стакан. — Всё утро у телевизора стояла, попробуй! Не успевает Турбо почувствовать запах, как чувствует горячий обжигающий спирт с ореховым привкусом. Он жмурится и утыкается носом в локоть. Общий язык они находят: бабульки садятся на уши и что-то об энергии земли вещают, о божественных числах, о знаках звёздных, а Турбо слушает, да заряженную настойку лакает. Вскоре он даже начинает вслушиваться в эти путаные разговоры, многозначительно кивает и глубокомысленно изрекает: «Да так и есть!». До поры, как взгляд мылится, грохот колёс нарастает звоном в ушах, а кто-то грубо хватает его за шкирку. Турбо противится, отбрыкивается и вот-вот готов в драку вступить, но прилетевший в рожу кулак вмиг его усмиряет. Спиной он чувствует твёрдую стенку. Кажется, кинули на полку. Глаза режет красно-жёлтый свет. Всё кряхтит, трясётся и курит, будто вагон — отдельный организм, в чьё утробо Турбо попал случайно. Температура нарастает. Кожа натурально плавится, пот льётся по спине ручьями. Перед ним вырастает очерченный образ Зимы — холодного, снежного на ощупь, притягательного, как лампочка для мотылька. Костлявая рука сжимает Валерино горло. Ощущение должно быть не из приятных, но всё наоборот: пожар внутри разгорается. Зима наклоняется ближе и пропадает, стоит свету мелькающих фонарей пролится на него. Но вид сменяется на непроглядную темень — и знакомый голос мурлычет что-то грязное. Укус под ухом отзывается томительной болью. Тело не слушается, управляется будто кем-то извне, и Валера растекается по мокрой кожаной полке. Кровь закипает, когда короткие ногти царапают рёбра, зубы прикусывают губы, резинка трусов сползает вниз… От нескольких хлёстких пощёчин Трубо просыпается. Пелена наваждения спадает, а перед глазами маячут очередь пассажиров на выход и недовольное лицо Зимы. По коже пробегает утренняя прохлада, слепит только вставшее из-за горизонта солнце, голова гудит, а горло страшно сушит. Ералаш с Маратом неловко поглядывают на Турбо, быстро жмут старшим руки, и как можно скорее уходят в противоположную сторону. — Чего это они?.. — Ты за вчера нихера не помнишь? Турбо чешет репу, смотрит куда-то вбок, рукой качает: «Так себе». — Дон Жуан хренов, ты зачем с бабками пил? Все воспоминания накрывают с лихвой, и картина событий предстает красочным полотном. Турбо лишь тянет разочарованное «А». — Ага. — И чё этим двоим сказал? — А ничё не сказал. Плохо тебе от жары стало, вот что сказал. Но сам видел, походу не проканало. Они смотрят молча друг на друга, но молчание длится недолго — через несколько секунд на лицах появляется глупая улыбка, а негодование перетекает в хохот. На том ситуация сама собой разрешается. Уже лёжа в кровати, досыпая последние часы перед новым жарким днём, Турбо прогоняет воспоминания о вчерашнем по новой: противная старуха, карты, кедровая настойка, а после… А после дыхание спирает и тело цепенеет. Сна как и не бывало, и с утра пораньше он уходит шататься по улицам, сгоняя весь хмель. С ладоней вся кожа содрана, а колени всмятку разбитые. На штанах расплываются бурые пятна — от ливня насквозь промокшие штанины липнут к голени. Одной рукой Зима тащит поломанный велик со сдутой шиной, а второй подпирает Турбо — он еле как на ногах держится, но адреналин, ударивший в голову, заставляет его идти неуклюжим быстрым шагом. Издалека снова доносится лай, и Зима клонит маршрут в сторону гаражей. Из рядов друг на друга похожих ворот одни оказываются даже открыты. Гараж пустует: только загнившие доски и ржавые инструменты указывают на былого хозяина. Турбо плюхается на холодный пол и переводит дыхание. Боль, раньше не дававшая о себе знать, ощущается в стократ сильнее. На участках тела, где одно красное мясо, невыносимо печёт. Зима тем временем шибуршит по углам в поисках склянки спирта и чего-то похожего на бинт. — Вот чёрт тебя дёрнул окольными путями идти! — возмущается Турбо. — А лучше, если б мы на глаза Киноплёнке с их краденным великом попались? — В жбан им прописали и делов-то! Не то что от собак удирать. По крыше барабанит дождь, не желая заканчиваться, в небе гроза гремит и деревья громче шумят. В гараже зыбко. От холода по спине ползут мурашки и зубы друг об друга стучат. Снять бы мокрые вещи, думает Турбо, но меньше всего на свете хочется остаться без них — не выдержит. Пьяное видение преследует его давно: ночью нагоняет дрёма, и снова появляется знакомый, уже до омерзения, образ. Меняется место, меняется сюжет, но неизменным остаётся одно — щемящее чувство безнадёги на утро. На дискотеке Турбо крепче прижимает красавицу-Машку за талию, поглаживает хрупкую спину, и ни одна дохлая бабочка не оживает, сколько б медляков не танцевали. Но стоит выйти с Зимой раскурить одну на двоих, и щёки начинают гореть совсем не из-за жары. В качалке он тренируется до отказа, до последнего издыхания — только так разум пустеет, и на смену приходят приятная усталость и покалывание в мышцах. Рассудок чист, как стекло. До тех пор, пока звонкую тишину не разрывает картавое: «Здорова». На ночь он заваривает крепкий чай и периодически ходит в ванну обливаться холодной водой. Лишь бы не спать и не видеть будоражащих кошмаров. Даже пробует читать — увидь бывшая учительница по литературе интерес отпетого двоечника Туркина к стихам Александра Сергеевича, её бы радости не было предела. Но бессонные ночи ни к чему не приводят: случайная дружеская драка всё ещё прошибает током от слишком тесного контакта, а запыханное лицо Зимы всё также красиво. — На, садись. Сев на шаткую табуретку и вытянув ноги, Турбо сжимает крепче челюсти и шипит, когда на раны попадает найденные на полке остатки самогона. — Терпи, больше нет ничего. Через несколько минут, казавшихся для Турбо вечностью, пытка заканчивается, и пальцы наконец отпускают сжатый край табуретки. Прислонившись вплотную к стене, он слышит треск рвущихся ниток. Взгляд сразу падает на оголившиеся ключицы. Ком в горле застревает, а глаза распахиваются в испуге, пока Зима выжимает мокрую тряпку. — Ты зачем её снял? — Колени твои замотать, иначе обратно не дойдешь. Майку итак собаки порвали. Валера глаз не отрывает от рук, которые методично и не спеша, как будто нарочно, обматывают туго раны, от подрагивающего живота, от капель воды на шее. Повисает молчание, и каждый неровный вздох слышится наравне с криком. Дыхание замирает. Корпус постепенно припадает вперёд. Зима макушкой этот пристальный, разъедающий взгляд чувствует и, не выдерживая, резко поднимает голову. Лицо Турбо всего в паре сантиметров, а сам он тут же выпрямляется, как ни в чём не бывало. — Слушай, заколебал ты. То шарахаешься от меня, то вплотную наклоняешься — что стряслось? — Ничё я не шарахаюсь, нормально всё. — А то я не вижу. Со сборов первым уходишь, а на улице тебя хер сыщешь. Зима садится напротив и томительно ожидает ответа, но Турбо с ним не торопится: мнёт и покусывает губы, глазами вверх-вниз смотрит, но в один момент решается завести разговор первым: — Вот снилось тебе, как ты с тёлкой лобызался и у вас всё к этому шло? — Ну было пару раз. В голове мутить начинает, в животе напряжение узлом затягивается. В убийстве он бы признался намного легче. — А мне вместо тёлки… Это, ну… ты снишься короче. Вахит на это лишь фыркает и давит неловкую ухмылку, будто даже разочарованную. — И всё? Ты из-за этого меня избегал? — В ответ только настороженный кивок. — Да забей, сдуру и не такое снится. Я-то думал, ща выдашь что-то, а это так… Умом Валера понимает, на этом надо и закончить: перевести всё в глупую шутку, нафантазировать деталей для убедительности и поделом. И честь спасена, и отношения в нужное русло вернутся, а с остальным сам разберётся. Но пути назад нет: только сейчас он может обнажить все самые гнусные пороки, втоптать самолично себя в грязь и наконец избавиться от проклятой болезни, поразившей его до основания, до костей и разума. Собравшись, он вываливает всё как на духу: — Нет, не в этом дело! Сны это так, вытекающее. С тобой и в жизни хочется как с девкой. И обжиматься, и целоваться, и разложить на полу, как… — Тормози. Вахит не издаёт ни звука, таращится пустым взглядом в пол и ногтями сдирает заусенцы. По хлипким стенкам гаража только ветви бьются. Он встаёт ни жив и ни мёртв. Валера успевает лишь за плечо ухватиться и потянуть на себя, но Зима раздражённо толкает его — странно, что не забивает ногами до смерти — и уходит прочь, почти бежит. Не закрывая ворот за собой, пропадает далеко в ливневой стене. Отброшенный к стене, Валера сползает на пол, зажимает голову ободранными руками. Он всё разрушил за один ничтожный разговор. Утро длится мучительно долго. На часах стрелка не двигается. На душе непривычная лёгкость, а в теле неподъемная тяжесть. Пропитавшиеся кровью тряпки прилипли к коленям. Снимать он их не собирается. Не за чем. Валера не помнит, как добрался домой, открыл дверь и дошёл до комнаты. Помнит только побои отца, отзывающиеся синими гематомами по спине. Из антресоли достаёт верёвку, найденную когда-то на стройке, в ванне долго-долго копается в ящиках и находит новое мыло. С кухни берёт маленький табурет, — нет, ножки уж слишком короткие, — берёт вместо табуретки стул. Он долго всматривается в окно в гостиной, словно ожидая кого-то, но никого не замечает. Смотрит на небо: сегодня оно поразительно яркое и безоблачное, аж глаза режет. Бродит взад-вперёд, а потом наворачивает круги по комнате — нет, чепуха! Идёт в ванную и ледяной водой по три раза умывает лицо, а после растирает столько же полотенцем. Пару хлопков, и, собираясь с последними силами, возвращается. Завязывает крепкий узел на основании люстры, чтоб наверняка. В последний момент вспоминает про мыло, натирает им верёвку. Завязывает. Скользит. Как кстати. Надеть петлю на шею оказалось сложнее всего. Руки трясутся, в груди бешено бьётся сердце. Он никогда не боялся умереть в драке, нарваться на поножовщину или того хуже, но сейчас колени неестественно поджимаются, а горло пересыхает. Снова ходит кругами по комнате, хлопает себя по лицу. Вчера этот шаг казался не столь отчаянным. Но видя болтающуюся петлю, Валера желает одного: чтобы время так тянулось вечно и сейчас никогда не настало. Медлить нельзя, начинают появляться сомнения. Встаёт, надевает, считает до трёх: раз, два… Три не случается. Снова мысли плетутся и в дрожь бросает. Неужели он так слаб духом? Появляется отвращение. Да что б так, и долго!.. Отыскивает в комоде икону, — старую, большую, со стёртой краской, ещё от бабушки досталась, — ставит перед собой, руки в замок сжимает. Как же там? «Отче наш, Иже еси…» Бред. Это не поможет. Он в сотый раз вспоминает ту проклятую ночь в поезде, и злость на себя снова берёт верх. Если б он тогда не поехал, если б не остался с той старухой, если б… Если б в пять лет он не сдружился с щуплым мальчиком, всё бы обошлось. Да пропади всё пропадом! Последний решающий. Ожидание хуже самого события, и если не сейчас, то никогда. Стоит выйти за пределы квартиры, показаться перед ними, увидеть его, и дни сочтены. Не будет Турбо, да и Валерой ни для кого не останется. Уж точно не для него. Встаёт на стул, надевает петлю. Выдыхает и зачем-то жмурится до белых пятен перед глазами. Считает быстрее. Считает до трёх. Стул исчезает из-под ног. Солнце печёт, пацаны в футбол гоняют по мокрой траве. Зима на турнике сидит, ногой болтает и наблюдает за всеми. Турбо так и не появился. Зима ищет его долго, во всех известных ему закоулках и местах двора, но всё никак не находит. И даже скорлупа вразумительных ответов не даёт: сами, мол, не видели. Накатывает непонятное волнение. Их разговор в памяти Зимы истончался, походил больше на какой-то странный похмельный сон. Вот они в гараже, вот несвязный диалог о снах, а дальше… Это был не Турбо. Кто-то другой и незнакомый: с поникшей головой, потными ладонями и глупыми идеями. Это не тот Валера, которого он знал с детского сада, и не тот Турбо, которого он знал с Универсама. А знал ли он его вообще? Последним возможным местом вырисовывается квартира. Трезвонит звонок, но никто не открывает. Раздаётся по двери несколько стуков. Ещё и ещё. — Турбо, это я, открывай! В ответ тишина. Зима стоит перед дверью, чего-то выжидает, будто знает наверняка, что там кто-то есть. И только когда он разворачивается, дверь открывается. Из узкого проёма появляется только голова и часть плеча. — Поговорить надо. — Ну говори, что хотел. Зима тупым взглядом смотрит на дверь и Турбо, прячущегося за ней. — Может, выйдешь? Я тебя не казнить пришёл. Дверь медленно приоткрывается, и внимание бросается на шею, странно прикрытую рукой. Зима молча сдёргивает руку, а Турбо уже и не сопротивляется. Они переглядываются и понимают друг друга без слов. Вахит, не спрашивая, проходит внутрь и видит разбитую люстру, привязанную к ней верёвку, кусок мыла на ковре и поваленный стул. Сердце болезненно сжимается. В голове белый шум. Турбо ждёт, что его выругают крепким словом или засмеют, как последнего труса, но вместо этого Зима приседает на корточки и собирает крупные осколки. Тихо, как само собой разумеющееся. — Что стоишь? Помогай. Турбо садится рядом и отводит подальше взгляд. — Придурок, что ли? Из-за такой херни вешаться… — Меня отшить должны. — Я никому не рассказывал. — А мне как пацанам в глаза смотреть? Они знать не знают, кому руки пожимают. Что мне делать оставалось? Чушпаном обхарканным ходить или человеком помереть? Сам-то ты что сделал? Зима исчерпывающе молчит. Будь он Турбо, перед ним стоял тот же выбор. Осколки убираются смертельно медленно, слышится за окном только шелест деревьев. Все всплывающие идеи начать разговор походят на то, как если бы Вахит склеивал люстру по кусочкам в надежде вернуть ей первозданный вид. После уборки Турбо падает на диван, а Зима оперативно приносит желтоватую пахучую мазь и йод с ватой. — Надо шею твою обработать. Валера морщится. Но откидывает голову назад. На израненной коже проходится смоченная вата, жжёт свежие ссадины. Валера сильнее сжимает обивку дивана и отворачивает голову в сторону, когда колено Зимы оказывается между ног, а его пальцы — на подбородке. — Хватит в медсестру играть, — подаётся неуверенный голос. Вахит наклоняется ближе и говорит тихо, почти переходит на шёпот, будто у стен есть уши. — Один раз ведь не считается? — Руки осторожно лезут под майку. — Ты не хочешь. Вахит отстраняется, убирая ладони с боков. — Я тебя уламывать не буду. Валера сомневается не долго — припадет первым, вцепившись в ворот футболки, как в спасательный буёк. Губы сливаются в робком поцелуе, который скоро перерастает в напористый и глубокий. Тела постепенно перемещаются в горизонтальную плоскость, воздуха начинает не хватать из-за нарастающей в комнате духоты и непонятного жара. Как той ночью в поезде, как каждую ночь дома под одеялом, как… Каждое прикосновение отзывается крупной дрожью по телу. Валера сильнее выгибается в спине, боясь не запомнить все мазки губами, все резкие толчки, каждый выдох и вдох. Вахит не так груб и страстен, как в самой первой фантазии, но и не так нежен как (в десятой по счёту?). Он сумбурно поглаживает вьющееся тело под собой, боясь, но скорее не хотя, спускаться ниже. Но когда его рука зажимает Валерин рот от случайно вырывающихся стонов, все неуклюжие ласки стираются из памяти, кажутся незначительными. Чувствовать его липкую от пота кожу и горячее дыхание на обожённой йодом шее — вот что кажется по-настоящему значимым. И совсем не важны незашторенные окна, выглядывающие во двор. Последняя судорога, облитый живот, туман в голове, и Валера не замечает, как Вахит сидит уже в штанах, закуривая прямо в комнате. Грудь равномерно вздымается, тело обессиленным пластом расползается по дивану, и только глаза поднимаются вслед за тонкой струйкой дыма. В самых пошлых Валеринах снах они ещё долго остаются лежать вместе, обнимаясь, разговаривают о чём-то бессмысленном — точная копия влюблённой парочки из сомнительных романов. Но в реальности Вахит подаёт вещи и смоченную тряпку со словами: «На, вытрись и оденься». Валера всегда знал, что никакого «мы» и «вместе» никогда не будет. Что вечером на дискотеку Зима позовёт девчонку из соседнего подъезда, что зажимать в углах он будет её, что через несколько лет он женится, и что только незнакомая Валере девчонка удостоится клятв в любви. Но не сегодня, ни в этот бесконечно долгий летний день, когда Вахит принадлежит только ему. Он кладёт ему голову на колени, всё ожидая, когда ему прилетит по затылку. Но рука зарывается в кудри, взъерошивая их, а после по-братски похлопывает по плечу. — Как люстру предкам объяснишь? — Да похер, придумаю. Сегодня не заметят, а завтра насобираю. Солнце только начинает заходить за горизонт, громче становятся детские голоса на площадке, а в комнате холодеет. Если сказки бабушки в детстве правда, то сейчас это не иначе, как загробная жизнь. — Чай? — Давай что покрепче.