Разорвать тебя на куски

Зелёный свет фонаря бьётся в стекло, смачивает щёки и нос сильнее протекающей оконной рамы. Вода топит зазубрины на ботинках. Это не мотель, а машина времени. Генри снова топчет асфальт на Бурбон-стрит. Багровая черепица крыши вздыбливается драконьей чешуёй. Ржавая сетка скрывает плакаты с танцовщицами кабаре — перья по окантовке юбок развеваются, словно веер птичьих хвостов. Двери распахнуты настежь, в сердцевине мигает красный свет, лампочка на кнопке «плей». Мужик из колонок бубнит о том, как хочет разорвать девку на куски. Музло совсем не в стиле кабаре. Генри окунается в его плотное дребезжание, коридор виляет мимо фотографий чёрных джазменов, пойманных четырёхсоткилограммовых крокодилов с местных болот и старых открыток. «Луизиана всегда ждёт тебя». Бауэрс ступает сквозь бряцанье стаканов, клёкот каблуков по дощатому полу, уныло оглядывает стеллаж бутылок длиной в путь грузового поезда из Дерри в Бангор. Вверху, над горлышками, закупоренными салфетками, висят нарисованные плакаты с напомаженными дамочками и барменом в пижонском костюме. Покрасивее календарей с сисястыими бабами в деррийских барах. Там Генри наливали до того, как жопа успевала прижаться к стулу, а не пялились, будто он отбился от школьной экскурсии. Где твоя мамочка, парень? Хер знает, там же, где батя. В про-шлом. Между Дерри, застрявшим в восьмидесятых, и отколовшимся зубом. «И тебе удачи, пап. Не жди, что приеду на твои похороны». Генри залезает в угол полукруглого дивана — здесь пытливые зенки бармена не сцапают. Вик предупреждал, что они в Новом Орлеане доёбчивые. — Ждёшь кого? Напротив вырисовывается довольная морда — вытянутая, субтильная. Не было бы губ, Генри бы подумал, что скелету с Лафайетт захотелось выпить. — Не. — Взгляд упирается в кольца-черепушки. В глазницах одного посверкивают камни. — Тогда не против, если я скрашу тебе вечер? Меня зовут Патрик. — Если купишь мне выпить, то можешь рассижывать здесь сколько угодно. Генри, — ирония растягивает губы. Отец бы уже прижал его хлебалом к столу. Генри чует, через секунду Патрик свалит — ему на вид максимум столько же. Плюсом наспех зализанный причесон а-ля глэм-рок. Типичная мамкина звёздочка, решившая развести кого-нибудь на бухло. Бауэрс сам немного такой, разве что не звёздочка и не торгует ебалом ради стакана. — Тебе сколько лет, красавчик? — Двадцать один. Назовёшь меня так ещё раз, уйдёшь, держа челюсть в руке. — А если не врать? — Патрик мурлычет. Генри чует — он из тех, кто согласится на быстрый отсос в туалете за двадцать баксов. — Восемнадцать. Ты, блядь, что, полицейский? Лучше бы так. Не придётся долго ждать наряд, пока Патрик будет искать свои зубы между ножек стола. Он наклоняется ближе. Грудь Генри прошивает раскалённой иглой. Красный цвет ламп набухает — Патрик будто с ног до головы покрыт кровью. — Нет, я твой самый интересный вечер. Сейчас ему двадцать три — удостоверение личности трясут при любой попытке купить бутылку «Миллера», — а вечер так и не закончился. Фонарь плюёт зеленью на бурый ковролин. Тёмное пятно проскальзывает мимо окна. Не человек, всего лишь тень. Генри задёргивает шторы. Подбирается к двери затяжно — пусть посчитает его шаги. Изучит сердцебиение. «У тебя уши, что хренов стетоскоп». — Впустишь меня, mon cheri? Дождь скапливается бусинами в линиях вельвета на пальто. Влажные волосы до плеч прикрыты шляпой с широкими полями. Он всё ещё рок-звезда без гитары. — Оставь дешёвые подкаты для шлюх в барах и заходи. — Не будь букой, где ещё говорить на франгле, если не в Новом Орлеане? Перчатки приземляются на тумбу рядом с ключами от номера. Шляпа хватается за вешалку, Патрик стряхивает с себя пальто. Смотри на меня. Любуйся мной. Генри для него ничего не жалко. Ни поцелуев в плечи, ни «Вобью тебе кол между рёбер» в мочку уха. Патрик изворачивается, прижимает к стене. Запястья поскрипывают, органы сплющиваются, словно Генри постепенно придавливают камнями. В первый раз боишься, что из тебя выдавят кишки, перед тем как выпьют досуха. Вампирские клыки рвут покруче акульих — четыре сверху, два помельче снизу. Генри нравилось натыкаться на них подушечками пальцев. «Готов ещё повеселиться?» Готов познакомиться с настоящей ночной жизнью? Заглянуть в неё, как на станцию Зоо. Даже выйти с необглоданными героином руками. — Соскучился по мне? Генри хочется хлестануть его по губам. Высосать кровь, как пиявка. В Патрике она вся гнилая. — Вижу, что да. Лоскут ремня врезается Бауэрсу в тыльную сторону шеи, язык лезет в глотку, как щупальце, длинное и толстое. Кашель скручивает горло. Патрик облизывается. — Я знал таких, как ты, падких на мертвечину. Дёргает ширинку. Щупает член сквозь трусы до жжения в головке, цепляет жёсткие волоски на лобке. — Совращал пацанов в период сексуальной революции? — Если бы хер не зажимали в тиски, Бауэрс бы с удовольствием отгрыз Патрику нос. — М-м-м, не только. В тёмные века я жил в деревне, и некоторые молоденькие ягнятки прознали, что в местном склепе спит вампир. Ладонь обхватывает крепко, жар стягивает от корня члена. Генри толкается навстречу, ремень сдавливает, как удавка на колыхающемся висельнике. Бурые стены размываются — их разбавили слюной у Бауэрса изо рта. — Некоторые тыкали в меня палками, за что не возвращались домой, а некоторые… — Патрик заслоняет весь свет. Генри хрипит, дрожь пробивает бёдра, колени подгибаются, кровь циркулирует с шумом. Если Патрику захочется, то он сможет взвесить его горстями. — Некоторые проверяли «мертвенность» особым способом. Дрочили ещё холодный хуй, самые отчаянные забирались на меня прямо в гробу. Белки́ заворачиваются под веки. Ремень сползает с шеи, Генри валится Патрику на плечо. — Хочу, чтобы ты меня так же разбудил, — шепчет, елозя по члену рукой. Генри выхаркивает: «Пошёл ты». Впечатываясь спиной в кровать до звонкого хрипа, вспоминает, как позвоночник чуть не ссыпался в трусы, когда Патрик прижал его в переулке. Впился в шею. Ебучий малярийный комар. Принёс заразу на кончиках клыков, посеял росток с тем, как пасть наполнялась кровью. «Это почти то же самое, что впрыснуть в рот гранатовый сок». Генри сполз ему в руки, вялый и скулящий, — не зря французы говорят, что оргазм — это маленькая смерть. Сосал кровь из вскрытой вены на запястье, как голодный младенец, покусывая края раны. Вампирская кровь, что материнское молоко. Под конец тоже бывает сложно отодрать от кормящей сиськи. — Теряешь, — в горле глухо ухает кашель, — хватку, мудак. — Генри приподнимается на трясущихся локтях. При первой встрече он думал, что Патрик мало отличается от груды костей — теперь ими же давится. Квохтание сухо вылезает наружу. Пульс барабанит в кончики пальцев. Патрик приоткрывает губы, растирает по члену слюну. Генри фокусируется на кромках верхних клыков. Рука стягивается на его шее крепкой верёвкой, вторая греет головку в кулаке. Кончить и отключиться. Воздух ввинчивается в лёгкие со всхрипом. Стопорится. Бауэрса встряхивает, будто он сунул пальцы в розетку. В животе саднит от того, как член хлюпает в кулаке. Затылок склоняется к спинке кровати, Генри кружит от ударившего в ноздри кислорода. Патрик отдёргивает руку. — Хорошие мальчики не кончают без разрешения, — скалится. Бауэрс рычит сквозь зубы, что оторвёт ему голову. В их первую ночь Патрик сказал, что вампиром Генри сожрёт половину французского квартала. «В тебе живёт настоящий Джек-потрошитель». В сотую нашептал, вбиваясь между ног — похлеще кола под рёбра, — что у Генри слишком сладкая кровь, чтобы его обращать. «Мёртвым ты будешь как протухший бифштекс». Рука притирается к мошонке и выше. Генри вцепляется Патрику в волосы у самых корней, притягивает ближе. Лезет языком в рот, мажет по кромкам деформированных зубов. Член дёргается, губы мокнут, по подбородку ползёт капелька слюны. Они жрут друг друга, как малолетки на заднем ряду кинотеатра. Патрик посасывает его язык, вытягивая изо рта. Кусает поближе к корню. Вкус крови пробирает до позвоночника. Генри часто представлял, как Хокстеттер впускает зубы глубже в мясо. Вырывает с корнем — язык лежит между его губ, истекая соком, оборванные мышцы свисают. Генри захлёбывается, кровь заливается в лёгкие, течёт по щекам к шее. Последнее, что он увидит, как Патрик отбрасывает его язык на пол, как кусок мяса. Или Ест его. Бауэрс стонет, стараясь особо не шевелить ртом. Ведёт бёдрами, притираясь теснее. Жжётся. Патрик довольно урчит, вбивая зубы поглубже. Ведёт ладонью медленно, натягивает мышцы внизу живота. Жар подбирается от напряжённого пресса, дотрагивается до члена ещё одной парой рук. Генри может кончить прямо так — с раздвинутыми ногами и кровью, вытекающей изо рта. Если Патрик дёрнется, то оставит Бауэрса без языка. Пульс стучит в перепонках, дыхание сворачивается в плотный комок, глушит гон крови в голове. Челюсти размыкаются. Кровать принимает Генри, как асфальт весточку с семнадцатого этажа. Расплющивает в кашу. Зрение воровато скапливается на линии зелёного света на ребре кровати. Бауэрс мычит, слыша, как джинсы скатываются на пол. Выгибается над простынёй, когда пальцы — скользкие, будто их смазали животным жиром, — вворачиваются в задницу. — Нравится, когда тебя лапают изнутри? — Пош-ш-шёл ты… — От тебя это комплимент. Патрик загоняет на две фаланги, сгибает, не двигается — выжидает, как положено домашнему хищнику. Генри поднимает бёдра. — Блядь, да быстрее. — Как закончим, промою тебе рот с мылом, Бауэрс. — Убью те-е… — Генри заканчивает шипением. Его прошивает до цветастых мушек перед глазами. Бауэрс льнет к боли, словно к кормящей руке. Если он кончит сейчас, то проиграет. «Если хочешь жрать людей, то нужна выдержка, Бауэрс, а у тебя её столько же, сколько во мне крови коренных американцев». Патрик пропихивает пальцы резко, до дрожи в коленях. Несколько раз. Генри упирается взглядом в потолок, тело звенит, словно натянутая струна. Патрик ворошит звуки ласковым поглаживанием по животу. — Тш-ш-ш, тише, mon ange. Впивается когтями в бок. Надавит посильнее, выудит селезёнку наружу. Генри взбрыкивает, насаживается до того, что дырка разойдётся по швам. Края натягиваются, будто внутрь запихали железные лепестки груши. Хрип выпадает из горла вслед за слюной. Кровь вымачивает простыни, липнет к спине. Когти рвут мясо, как лоскут ветхой простыни. Генри мутит, вместо рвоты на подушке оказываются всхлипы. — Что говоришь, сладкий? Давай почётче. Тело пробивает на мелкую дрожь, Бауэрс почти падает в отключку, но Патрик убирает руки. — Побудь со мной ещё немного. Генри сипит, адреналин впрыскивается в кровь, словно змеиный яд. Разгоняет сердце, стопорит. Разгоняет. Клыки дырявят шею, кровь заполняет простыни. Распускается, как ликорис. Боль пробивает виски, парализует конечности. За пределами кровати смеркается медленно. Когда Бауэрс проснётся, то напихает Патрику вербены в пасть. Когда проснётся. Тело легчает, Генри валится в темноту пустым, словно чучело. Вымочить шкуру в соляном растворе или коптить над огнём? Патрик отправляет, как запоздавшее письмо. На ухо: — Не представляешь, как же я по тебе скучал, ma flamme.