Жаным

      

***

              — Кушай, Юр, — голос у Отабека глубокий и плотный, как толща тёплого Балхаша. Он приятно перекатывается по нёбу и ласкает щёки солнечным поцелуем. У Юры под майкой от этого голоса всё сжимается, набухает, как весенние почки, и крутит с десяток невероятных тулупов. А потом также резко проезжается жопой по льду. Потому что обломись, «Юр-р-рочка» ты Плисецкий… Не видать тебе ни любви, ни поцелуев на балконе при свете уличных фонарей. Туда же, куда летит ласковое «кушай, Юр», несётся и склизкое непробиваемое «Юра — друг». За вот это вот «Юра — друг» Юра раздражается на Отабека страшно и периодически обгрызает заусенцы с досады. И ещё немного всё портит. Потому что не умеет чесать языком, чтобы вот такие вот проблемы вслух пробалтывать, чтобы там побыстрее любовь-морковь и хэппи-энд, а не Отабек в своём казахски-каменном замешательстве, когда Юра глотает розовые сопли и с позором сбегает на тренировки. А на хэппи-энд Юра даже и не надеется. Потому что боится этого самого разговора… и того, что с ним всё их «хэппи» кончится, не успев начаться. Юре, однако, очень стыдно перед Бекой за свою дёрганность, и он послушно бряцает ложкой о тарелку с нарисованным котопольдом, надкусывает хлеб и, что удивительно, очень даже покорно ест, только иногда украдкой поглядывая на Отабека. Отабек хороший, Отабек красивый. Он надевает фартук, отворачивается и долго колдует на кухне, пока Пётя потирается тушкой о его тёмный деним. Юра хмурится, потому что знает: если бы он притащил сюда Витю или, допустим, Милу, — у неё, скорее всего, случился бы приступ словесного извержения на тему «Мойдодыр» и «сто одно место для тараканьего спаривания». А ещё антигигиенический шок с печальными последствиями в виде «Юр, ну невозможно же!». Брезгливые взгляды адекватно мыслящей женщины — это так, в подарок. Отабек ничего не говорит. Он молча отделяет засохший чай от бесконечного количества кружек, перегнавших по области спавна армию вышеупомянутых тараканов, сливает забродивший компот и идёт намывать кастрюлю после заплесневелой каши. Юра бы выбросил вместе с ней. Его немного тошнит и бросает в жар от стыда перед Бекой за себя и свою бардачность, а ещё мутит, потому что казах носится с ним, как с младенцем. Очевидно, по поведению Юра не старше. С последней ложкой супа он проглатывает засевший в горле ком, смахивает крошки со стола и сидит, неловко щёлкая блистером Парацетамола, потому что не хочет мешаться Алтыну на кухне, к которой тот идеально пришёлся. По телевизору на «Первом» крутят «Джентельменов удачи», и он некоторое время даже пытается влиться в фильм, а не буравить рассаду на подоконнике виноватым взглядом. В голове у него, как никогда, много беспокойных мыслей, и одна из них — о том, что это всё-таки не конец света, раз он может вот так вот взять и сидеть на кухне в компании с другом, который его даже не замечает. И ещё одна мысль — что если бы он, например, не пошёл за этим дурацким Парацетамолом, то возможно, он бы и не увидел Алтына по дороге из магазина, и не сидели бы они здесь сейчас. — Бек, ты… — «выглядишь как бог», «самое доброе существо на планете», «заслуживаешь лучшего, чем дрыщавый неуравновешенный подросток». — Тебе помощь нужна? — неловко спрашивает Юра, случайно выталкивая таблетку из упаковки. — Нет, Юр. Сиди. Ты доел? — Отабек оборачивается, смотрит своими горячими-горячими бурыми-бурыми, и вынимает тарелку у него из-под носа, прежде чем Юра успевает запротестовать и судорожно вскочить из-за стола. Теперь они оба стоят, только Отабек делает чай, а Юра неловко мнётся у кухонной тумбы и двигает магнитики на холодильнике. Он обходит только магнитики с олимпийским мишкой и ангелком, которые в его голове сложились спокойнее, чем они с Отабеком. И один, который дед из Анапы привёз. Они, кстати, с Алтыном теперь болтают чаще, чем с Юрой, потому что, видимо, дед почуял несказанный интерес к смышлёному фигуристу, и теперь величал его за второго внука. Бека неожиданно оказывается рядом, тыкает пальцем в ангела, говорит «похож» и открывает холодильник, чтобы достать колбасу, которую он нёс к себе домой, но донёс только до Юры. Юре стыдно за трату Бекиных денег, он не понимает, кто на кого похож, но на всякий случай краснеет, и через пять минут ему уже давят на плечи, чтобы сел уже пить чай и кушать бутерброды. Юра сидит на кухне, смотрит на Беку, который упирается коленями в его колени, ест бутерброды с колбасой и рассказывает, как на прошлой неделе ходил в кино и там увидел реплей легендарного «Сталкера», а потом на той неделе был в «Пионере» и там смотрел новую «Матрицу», а ещё на той — «Крик». Юра говорит, что он любит кино и предполагает, что сейчас много ещё старого крутить будут. Ну, в связи с ситуацией. Отабек хмыкает и случайно задевает носком его босую ногу, отчего хмурится и двигает стул поближе к Юре. — Юр, почему ноги холодные? У последнего зубы сводит, и не чай обжигает желудок, а бесконечный поток всего самого-самого недосказанного, потому что казахский демон вдруг ладонями проскальзывает под коленки и тянет Юркины ноги к себе. А затем оглаживает изгиб бледных пят, легонько огибая подушечки. «Будь ты проклят, Алтын», — думает Юра и чувствует, как окончательно плавится по форме новомодного стула. Что-то внутри него выпрыгивает из-за решётки ребёр, чтобы очутиться в желудке и завязаться в такой тугой узел, что Юра почти не замечает, как хрипит от того, как сильно сводит живот. Потому что у него в животе не бабочки, а стрекозы, и взгляд Алтына, от которого внутренности закипают и взрываются ядовито-малиновым. — Они всегда… такие, — с трудом выговаривает Юра, и в позорной попытке бежать хватается за чашку. Блять. Надо же было купить прозрачную. Бека недовольно бурчит что-то про какое-то «…те жаман», кладёт Юрины пятки себе на бедро и лезет в рюкзак. От соприкосновения ног с его тёплым свитером Юра взволнованно жмурится и только краешком сознания слышит, как из телевизора затекает в уши «Проснись и пой, проснись и пой». Через пять секунд мучительной пытки Юра умоляет Ларису Израилевну заткнуться и не портить момент. Ещё через семь — несмело открывает глаза. Алтын напротив извлекает что-то из целлофана, зубами разъединяет пластик этикетки и смотрит на Юру своими чернющими-чернющими. Он в глаза смотрит редко, но когда смотрит — Юра чувствует себя голым и уязвимым. Ему кажется, будто Отабек знает его, как свои пять пальцев, и каждый его психологический кризис решает парой простых, логичных закономерностей. Под его взглядом хочется мгновенно стать взрослее. Мудрее. Ради него. Потому что Отабеку, наверное, нужен рядом не ребёнок, а здравомыслящий взрослый. По крайней мере, все его друзья такие: взрослые и серьёзные. Будто своими психами и волнениями Юра сам обрывает то хрупкое потенциальное «я люблю тебя», которое видит только в самых болезненных сновидениях. Идиот. Юра забывает, правда, что мудрость приходит только с опытом, а импульсивность — полноценная черта характера, но каждый раз по-детски бьёт кулачком в грудь и старается предотвращать свои ежедневные неврозы по всякой херне. Отабек им за это гордится. Он видит это в глубине двух миниатюрных вселенных. Он видит это в лёгком апельсиновом прищуре, слышит это в Бекином «Жаным», — слове, которое тот видит впервые в переполненном людьми вагоне метро. Юра тогда перекидывает другу его же фотки, которые нащёлкал на ГУМовской ярмарке, и краем глаза замечает на экране Отабека приходящие уведомления. Вместе его ВэКашного ника у аватарки красуется слово на незнакомом наречии. А у Юры от этого странного сочетания букв почему-то сохнет глубоко в глотке. Он не знает значения или перевода, но очень боится забить или просто спросить. То ли разочаруется, то ли опять наглотается ожиданий. Просто принимает как должное и позитивно-окрашенное. От Беки не ожидается иного. А той нежности, с которой это дикое слово срывается с его губ во время двадцатого Юркиного дня рождения, хватает, чтобы поселить внутри слабенькую надежду на что-то большее. Что-то, о чём не распускается тесный узел в желудке, и от чего заходится в груди сердце по вечерам. Когда запрещённая Земфира почему-то появляется на Муз-Тв со своими треклятыми бесконечностями. Юре хочется сказать Отабеку «пой мне ещё» словами Саши Васильева… или вышептать на ухо «ты — моя гиперборея» голосом Толи Царёва. Но всё, на что его хватает — это тихое «Бека» и ответный взгляд из-за отрастающей гривы. «Бека» обжигает глазами и слегка хмурится. Юре бы испугаться, что он сделал что-то не так, как пугался он тысячу раз до этого. Но он только смотрит с затаённым дыханием, успокоенный то ли поглаживанием друга по косточке, то ли тысячью убеждений о том, что это — просто часть человеческой мимики. А для Беки — показатель сосредоточенности. Он, однако, так боится спугнуть момент, что почти не дышит. Не отрывая глаз, его друг тоже вздрагивает — будто вспоминает на чём остановился или решается. Пару мгновений, и он откладывает целлофан, собирает что-то шерстяное в гармошку, и уже через секунду Юра чувствует, как пальцы ног обволакивает жаркая теплота, а вместе с ней по стопе всполохами проходятся подушечки пальцев. Что. За. Чёрт. Естественно, его прошибает. Какая-то агония нежности и вязкого смущения. Он обязательно потом обидится на Отабека за то, что тот будто дразнит его: огромной костью вертит перед глазами оголодавшей псины, будто не знает, что та только о ней днями-ночами мечтает. Или знает. Господи, как бы ему хотелось, чтобы он знал. Он, как завороженный, стискивает зубы, чтобы не застонать — то ли от горькой досады, то ли от возбуждения, и затравленно смотрит на носки. И застывает. Блять. Это какая-то жесть. На пыльно-болотной ткани одного носка ангелочек наряжает ёлочку. На полотне второго — ёлочку наряжает медвежонок. Соедини носки — верхушка ёлочки сложится в большое сердечко. Что за хуйня. Отмена. Отмена. Отмена. Что за чёрт? Не заметил? Издевается? Реально не увидел? Или это типа… Дружеское? Что. Это. За. Чёрт. И всё это так абсурдно смешно и страшно, страшно поверить в хоть одну из промелькнувших в голове мыслей, что Юра не может выдавить и слова. Просто глупо таращится на Отабека, пока тот как-то нервно поводит плечами и просто повторяет «похож». Юра хочет рассмеяться, но озадачен и потерян настолько, что через секунду уже не видит ничего, кроме застилающей взгляд пелены слёз, и грязно ругается на себя за слабость. Но слёзы обратно не затолкаешь, и он неизбежно снова чувствует себя маленьким слабым ребёнком, найденным в акте самоунижения. Ему нужно что-то сказать, потому что он чувствует, как напрягаются руки, удерживающие его коленки. Но всё это так страшно. Так опасно. Так непонятно. — Отабек, я… — Юра, — прерывает он своим раскатистым и Юра чувствует, будто Отабеку не хватает воздуха в лёгких. Юре тоже. Он так боится… Отабек мучительно долго бегает глазами куда-то в стену, пока его палец подрагивает на Юриной косточке и отстукивает страшный приговор. Так долго, что чей-то розовый замок успевает протрещать вплоть до фундамента. Просто в какой-то момент он наклоняется и горячо и как-то отчаянно мажет губами по острой коленке. — Юра, я пойму если… — Жаным! — наугад и глупо выпаливает Юра, вцепляясь в кружку так сильно, что белеют кончики пальцев. Что-то внутри него наступает на шкворчащий стыд и с замиранием ждёт реакции человека напротив, который дышит так тяжело, словно степной жеребец, преодолевший тысячи вёрст в попытке угнаться за ветром, и смотрит так удивлённо и так неверяще, будто вместо у него на глазах Юра растворился в пространстве. — Жаным, — Юра повторяет с долей отчаянья и крепко жмурится. В ответ Алтын проходится языком по нижней губе. Дёргает уголком губ и сам весь как-то дрожит, когда мягко дёргает Юру под коленку, чтобы притянуть вместе со стулом вплотную к себе. И обхватить острые скулы ладонями… и зашептать сбивчиво: «душа моя», «ангел мой», «жаным», позволяя влажным ресницам защекотать его щёки. Он сцеловывает влажные дорожки с пылающей кожи, а Юра не может остановиться рыдать, шумно шмыгать носом и заглядывать Беке прямо в глаза, хотя не видит ничего, кроме размытого полотна пятен. Бека трепетно гладит за бледным ухом и сталкивается с ним лбами, периодически расцеловывая разделяющие их двоих Юркины коленки. У Юры с души скатывается не камень, а какой-то ком влажной, склизкой глины, и он так опьянен свободой мыслей и ожиданий, что не может ею насытиться. Его руки судорожно порхают у Беки на загривке, а губы сами ищут неизученные корабли на поле расчерченной жарким чувством кожи. Зима обволакивает их признание лающими во дворах псами и гулом ветра, потерявшегося в снегах. Он замирает только на секунду. Хочет хрипло выдавить: «Не целуй, болею», но не замечает, что это не Бека, а он сам тянется накрыть горячие казахские губы, чтобы раскрасить свои горьким привкусом чая без сахара и какого-то дурацкого казахского леденца. И с приторной мстительностью думает, что если и лечиться, то вместе. Отабек отвечает ему, кажется, со всей любовью, которую нашаривает руками по зимним улицам рождественской Москвы, и Юра понимает, какие они оба дураки, когда позволяет третьему Бекиному «Жаным» задержаться в уголке широкой-широкой улыбки. — А как дав… — С самого начала. — Бека, а что если я не… — Юра, замолчи. — Бека, а что значит… — Юра, — Юра уже хочет возмутиться тем, что его постоянно перебивают, но Отабек смотрит на него так и говорит с ним так, что Юра готов заткнуться навсегда, и больше никогда ни на что не обижаться. — Сначала уберёмся. — Что? — выдыхает он, но ответ на вопрос находит его сам, когда Юра бросает взгляд на пол и замечает там сахарную лужу в окружении клумбы осколков. Отабек почему-то виновато улыбается ему, а Юра в ответ начинает смеяться так счастливо и заливисто, что у Отабека нет шансов не ответить ему тихим смехом и взглядом, полным такой тёплой, особой, зимней любви, что все их совместные страхи в одну секунду теряют всякое право на существование. Воздух дрожит.