О ночных разговорах

Иногда он приходит сюда, потому что чувствует, что больше ему нигде нет места в секте; всё такое похожее и одновременно нет — иногда этого становится слишком. — Здравствуй-здравствуй, саджэ, извини, я снова без стука, — говорит он, подходя к могильному камню, такому безличному и молчаливому, как и во все предыдущие годы; забавно, он бы никогда не назвал Чхон Чина тихим. Никто из них троих не был по-настоящему тихим, если честно. — Но, прежде чем ты снова будешь ворчать, я не с пустыми руками, — он качает двумя кувшинами вина на коротких верёвочках в левой руке, глина стукается друг о друга, и он садится рядом с ним, прислоняясь спиной к камню, к смерти. — Знаю-знаю, спиваюсь каждый день, не стоит так переживать о моей печени, саджэ, — Чхон Мён усмехается, ища чарки, которые снова оставил здесь; он всегда оставляет их здесь; — а то ещё немного и я начну думать, что нравлюсь тебе. Единственное, что неизменно — ночь; она и формы гор не изменились за это время, и он благодарен за это; он не знал, что бы делал, если бы даже звёзды стали другими, хотя, кажется, он замечает тут и там несколько новых. — Дети снова сломали мечи, — вздыхает он, и прячет глаза за рукой, — эти чёртовы сопляки… они думают, что я мечи на деревьях выращиваю? Что они падают с неба? Что качественная сталь просто сама прыгает мне в руки?! — он чувствует, как мигрень целует его в висок, и тяжесть всех им прожитых лет падает на его плечи, когда он горбится, сильнее опираясь на камень позади себя. Чхон Мён откупоривает первый кувшин, наполняя чарки в тишине и шелесте ветра; он ставит одну рядом с камнем, а вторую опустошает залпом. — Я устроил им взбучку, и, кажется, сасук всё ещё без сознания, но, знаешь что? Плевать, пускай украшает землю своим красивым лицом, тьфу, — он не сплёвывает на землю, как хочет, иначе бы джанмун-сахёнг отрёкся от него на несколько минут за этот жест, а просто делает глоток из горла. Вкус такой же, как в его прошлом, но не тот. То вино было слаще, когда он прятался от сахёнга, а саджэ смотрел на него с отвращением, если он делал это в его кабинете. И почему ты зовёшь какого-то ребёнка красивым? — спрашивает в его голове Чхон Чин; он хочет верить, что всё ещё помнит эти нотки разочарования в голосе своего саджэ, когда он буквально делает, что угодно, хех. — Да потому что это правда! Ты его видел?! Я, когда увидел сначала Ю Исоль, а потом его, решил, что у нас какой-то проходной порог на лицо ввели во втором поколении! Ну, что это вообще такое?! В наше время не было такого беспредела! — Чхон Мён почти чувствует на себе пустой взгляд Чхон Чина, который всем своим видом хочет, чтобы он свалил из его кабинета и забыл к нему дорогу. — Ну, — и он осекается, задумавшись, — кроме сахёнга, конечно, — кивает Чхон Мён; особенно в их молодости сахёнг был великолепен. Ему чудится шлепок руки Чхон Чина об свой лоб; его саджэ часто так делал, когда он говорил о сахёнге. — Эй, ты хочешь поспорить, ублюдок?! — кричит он в пустоту перед собой, получая, конечно, только тишину, которую Чхон Мён будет считать за победу. — Ладно-ладно, можешь не спешить с ответом, — машет он свободной рукой; камень холодит его спину. Он делает ещё глоток. И ещё. И ещё. — Нет, — размышляет Чхон Мён, съезжая ещё чуть ниже на своём месте, — они точно стали делать его по-другому, — заключает он, смотря на пустой кувшин, будто тот ответит, как создавался и что в него наливали. Это лучшее объяснение того, что у него есть. Чхон Мён примет только его. — Их обучение, к слову, проходит хорошо, — продолжает он, открывая второй кувшин, ставя пустой с другой стороны от себя, чтобы случайно не задеть чарку; как невежливо с его стороны сделать такое; его саджэ не дал бы ему об этом забыть. — Каждый в Хуашань может распустить сливы, — тихо произносит он, чувствуя тепло, чувствуя горечь. Это должно было быть естественным. Он не должен говорить это так, будто это достижение. Если бы он всё сделал правильно с самого начала, так бы всё и было. А ты? — слышит он внезапно голос Чхон Чина, чёткий и ясный, когда ему приходится моргнуть несколько раз, чтобы сфокусироваться. — Я?.. — Чхон Мён думает об этом секунду, пытаясь понять. — Как у меня дела? — переспрашивает он, конечно же, не получая никакого ответа. И он вновь думает об этом. Как он? Какой хороший вопрос. Только его саджэ мог задать его таким тоном, словно требует от него десятистраничный отчёт, подобно тому, как Тан Бо всегда требовал от него осмотра, чтобы убедиться, что он не истечёт случайно кровью (какая ирония, Бо-а), а сахёнг волнуется о нём всю его жизнь. Какой сложный и редкий вопрос. Дети не так часто спрашивают его об этом, если честно; он почти забыл о чём-то таком. — Как я?.. — он не знает, что хочет сказать, что должен сказать. Чхон Мён делает два глотка, шумно выдыхая. — Я здоров, я дышу, я живу, — это всё правда, на данный момент он даже не ранен и его тело не находится на грани выносливости. — Я… — он думает ещё короткое мгновение, — …скучаю по вам. Он не знает, есть ли у этого название; можно ли скучать по кому-то — называть своё состояние? Наверное, нет. Чхон Мён делает глоток вина, оно ещё более горькое, чем предыдущее. — Но, — он усмехается, его глаза жжёт, — знаешь, саджэ, я справляюсь. Пока что. Да, не спорю, бывают… моменты труднее, чем обычно, бывает, что эти чёртовы сопляки вгоняют меня обратно в могилу, но… — ветер нежно касается его горячих от вина щёк, — я ещё не закончил, — он думает обо всём, что обязан успеть сделать, о том, кого должен убить. И он делает ещё один глоток, последние капли падают ему на язык. — Я отказываюсь уходить до того, как всё закончу. Чхон Мёну кажется, что ветер мог или не мог резко подуть в его сторону сильнее, будто специально пуская ему пыль в глаза. — Ой, да ладно тебе! — возмущает он, потирая пальцами уголки глаз, чёртов ублюдок. — Это больно вообще-то! — и ему хочется пойти и рассказать об этом сахёнгу, будто ему снова восемь лет, а Чхон Чин украл его лунную лепёшку; да, саджэ, я всё ещё помню об этом, и двести лет не прошло, чтобы я забыл. Чхон Мён встаёт со своего места, у него слегка затекли ноги, когда он потягивается. Он смотрит на ночное небо, считая звёзды. Слишком много, слишком мало. Он берёт вторую чарку, один раз поднимая её к небу, улыбнувшись, и также выпивая её быстрым глотком. — Хорошо посидели, саджэ, — произносит Чхон Мён, ставя чарки обратно рядом с холодным камнем, прикасаясь к надгробию, проводя пальцами по выбитым им самим буквам. — Однажды я попрошу сопляков похоронить меня здесь, когда я умру, — он выпрямляется, широко улыбаясь, — надеюсь, ты готов будешь терпеть мою компанию в вечности, Чин-а. Чхон Мён смеётся этому, прихватывая пустые кувшины, уходя. — Увидимся позже. Рано или поздно, он всегда возвращается сюда.

(Идиот, — не слышит никто, кроме призраков.)