А у него перед глазами война

Адидас молчать может хоть целую жизнь, ему есть о чём молчать, а Кащей никогда не затыкается, не может он оставаться наедине со своими мыслями. Может, именно поэтому, Адидас приковылял к старому другу. Конечно, это глупо и всё такое, возможно, это настолько же немыслимо, насколько снег посреди лета и всё же... И сейчас, в пропитанной запахом сигаретного дыма, квартире, Адидас молчит. — Ты не спал уже несколько дней, — Кащей выгибает брови и с некоторым остервенением смотрит на Адидаса. Тот не двигается. Молчит. Это молчание если не бесит, то, по крайней мере, напрягает. И напрягает не в том смысле, что Кащею становится не комфортно, нет, тут что-то другое. Тут что-то из разряда человечности. Что-то по-типу переживаний за близкого человека, что-то близкое к остервенелому желанию помочь. Кащей с таким практически не сталкивается, но это поганое «практически», как гвоздь в ноге. — Адидас, давай ты поспишь, — снова зовёт друга Паша, зовёт и от мыслей в голове становится тошно. Вова медленно поднимает на него глаза, большие синяки под глазами, воспалённая склера, будто он накурился чёрти чего. — Я не могу, Кащей, — хрипло отзывается Вова, и глаза его при этом всё больше и больше округляются. Кажутся большими, как у куклы, Кащей смотрит, и есть ощущение, будто его собственные глаза становятся пластиковыми. Игрушечными. Неживыми. — Хочешь, я рядом лягу? — Вдруг спрашивает Кащей. Как это может помочь? Глупость, но им с Адидасом нет причин стесняться друг друга. Вова с интересом глядит, на губах вырисовывается знакомая улыбка. Хитрая такая, и азарт в пустых глазах пылает, будто Кащей сказал что-то провоцирующее. Вова встаёт со стула и медленно, тенью пробирается в глубь квартиры. — Туда, — Кащей берёт его за руку и ведёт друга за собой. Тихо так, половицы под ногами скрипят. — Как мне лучше лечь? — Уточняет Пашка, глядя на Вову, который устало глядит на кровать. Кровать Кащея. Кровать, удивительно мягкая и не скрипучая. Суворов тянет руки в сторону Кащея, прижимается к нему лицом, мажет руками по талии, жмётся к нему всем телом. Паша выгибается, подставляя шею для поцелуев, тихо вздыхает, когда Вова касается пальцами ширинки. — Ты не спал, Вов, перестань, — умоляюще тянет Кащей, но улыбка скользит по его губам, вместе с тем, как скользят пальцы Вовы по его спине. — Ложись, — шепчет Вова. А перед глазами война. Перед глазами бомбы, кровь, боль и крики. И секса у него не было как такового, не было там девушек, были лишь ошмётки подгоревшей кожи, оторванные конечности и стоны умирающих. — Вов, ты плачешь, — тихо-тихо говорит Кащей, ловя затуманенный взгляд Суворова. Руками ловит, будто птицу из клетки вытаскивает. Он не был на войне, но был в тюрьме, а это тоже, знаете ли, поле боя. Только вот на войне люди за честь борются, а за решёткой бегут от неё. Адидас склоняется над Кащеем, придавливает к кровати, но на ничего боле он не способен. Сил нет. Настроения тоже. — Паш, — тихо зовёт Суворов, а Кащей одними лишь губами ловит своё имя. Забирает у Адидаса поцелуй, ещё один, размазывая по щекам струйки слёз, и всё сильнее прижимается к горячему телу своим, холодным и белёсым. — Я здесь, — а у Адидаса жизнь перед глазами светится, в ушах грохот, крики, смерть и руки он с силой сжимает на шее Кащея, будто он — враг народа. — В-вов, о-оатпусти, — хрипит Кащей. Отнять сильных рук Адидаса от горла не может, но смерти Кащей не боится, он боится за Вову. Вова ведь сам с собой натворить что-нибудь может, если поймёт, что Пашку убил. Поэтому он извивается змеёй под Суворовым, выбираясь из хватки, и хрипит что-то невнятное. Вова руки отнимает, но из глаз с новой силой струятся слёзы. Тело привыкло душить, если автомата рядом не было. Скольких людей он убил вот так? Голыми руками? Сколько перестрелял? Сколько семей оставил без мужей и сыновей? — Я убийца, — шептал Адидас, прижимаясь щекой к посиневшему лицу Кащея, тот с кашлем отдышался, и притянул Вову для поцелуя. Ещё одного, ещё, ещё, ещё… Много было поцелуев, Кащей мягко приобнимал Вову, стараясь причинить как можно меньше вреда. А Вова брыкается, не хочет закрывать глаза и видеть окровавленные головы сослуживцев, их мольбы, их молитвы, не хочет, но веки сами собой закрываются, погружая его в чуткий неспокойный сон. Когда же Адидас перестал брыкаться, Кащей мягко встал с кровати и, поцеловав Суворова в лоб, направился на кухню. Готовить. Кащей не был гением в готовке, но банальные блины и суп приготовить был в состоянии. — Ты чего тут? — Кащей дёрнулся, видя на пороге Вову, сонно потирающего затёкшую шею. — Еду готовлю, дурень, — Паша не любил, когда к нему вот так подкрадывались. Особенно, когда это делал Адидас. — Это я вижу, — с улыбкой отозвался Вова, подходя ближе и кладя руку на талию Кащея, — почему ты посреди ночи готовишь? — Паша осёкся. И правда, какого хрена он решил готовить на ночь глядя. — А утром мы что будем есть? В холодесе не шиша, так что не выделывайся, — открестился Кащей, однако чувство смущения не отпускало его. Вова усмехнулся. Он проспал всего несколько часов, теперь он казался живым трупом. Изваянием, однако, сейчас он был более сговорчив, чем три часа назад. — Я бы лучше тобой полакомился, — усмехнулся Адидас, прижимаясь бёдрами к тазу Кащея. — Одним мной не наешься, — отозвался Кащей, чувствуя, как его щёки начинают полыхать. Руки Вовы мягко оглаживали контур его плеч, после, опускались чуть ниже и снова возвращались к лопаткам. Руки Вовы лениво гладили спину Кащея, а после, он и вовсе навалился на него всем телом, с интересом наблюдая, как тот режет овощи. — Мне кажется, после того, как я чуть не удушил тебя, доверять мне нож будет немыслимо, — Адидас мягко провёл пальцами по шее Паши. На ней были видны чёткие ссадины на месте большого пальца на кадыке и по бокам. — Ты чего? — Потерянно отозвался Кащей, оборачиваясь на Вову. — Думаю вот — извиниться или нет, — улыбнулся Адидас, целуя Пашину шею. — Не по-пацански это — извиняться. — То есть то, что мы с тобой целуемся — «по-пацански»? — Пихнул его в бок Кащей, но на лице его теплилась улыбка. — То, что мы с тобой целуемся — наше чёртово дело, пацаны-то тут причём? — Отозвался Адидас, резко отодвигаясь от Кащея. — Тихо-тихо, — Вова стал вспыльчив. Любое слово, идущее ему наперекор, становилось спусковым крючком, но Кащей уже начал привыкать. — Я люблю тебя, — прошелестел Паша, аккуратно прижимаясь к Адидасу. А у него снова перед глазами война, снова боль и крики, снова жестокость и боль. Но он научится справляться с этим. Научиться, ради Кащея.