Серебро под патиной

— Что ты будешь делать, когда найдешь брата? — Втащу ему, — без иронии ответила Люмин. — А потом? — Потом он втащит тебе. — За что? — удивился Сяо в кружку. — Ай, всё равно не поймёшь. Это исключительно братская логика мириться с выбором своей сестры. Весьма изощрëнное, но нелепое покровительство.       Он фыркнул, попробовав представить, как у кого-то из сестёр-Якш появляется пара, и не смог. — В любом случае, он не то чтобы когда-то вообще заботился обо мне. Так, убеждал себя, делал, что ожидалось, но не более того. — Возможно, просто не умел, — предположил Сяо. — Но и научиться не пытался. Большей частью заботилась я о себе сама, — вздохнула она, — или дозволяла другим. — Как мне? — Да ну, брось. С тобой я хотя бы сплю нормально, а не прячусь под одеялом. — Ты просто знаешь, что меня не обмануть. — Сном? Может быть. — Не только. — Я всё же сумела это сделать, и не раз, — злясь за русло диалога, чуть обиделась она. — Может, потому что я тебе это позволил?       Сяо намекнул ей вообще-то на её достоинства, но она увидела недостатки и решила, что хочет злиться. — Ты-то? Да ты теряешься, если тебе в щеку подышать, какое позволил? — Это правда, — усмехнулся он. — При всём желании… большего. — Ой, поговори мне тут. Такой ты… — она обернулась, оценивая, — котёнок. Ми-иленький. Сла-аденький. Совсем не как те сказки, которыми пугаешь. — В смысле? — Выглядишь… слишком миловидно, — ухмыльнулась она. — П-ф-ф. — Это не значит, что я не хочу сделать, — она провела пальцами вдоль тела, вызвав щекотку и многозначительно остановив руку на животе, — так. Я, а не ты.       Сяо нервно проглотил всё, что набрал в рот, и она хихикнула, почувствовав, как внутри него вино как будто судорогой провалилось в живот. — Так я захотела сделать, когда ты зажался. — Не налегай так, — усмехнулся он, намекая, что она уже плохо соображает. — Ты уже… готовая. — Да? Ну и пусть. Давай споём? — Не-а.       Она надула губы. — С Венти ты пел, не стесняясь. — Я был пьян. — Тогда... Давай напьёмся снова? — фыркнула она в кружку, чувствуя безудержное желание сделать что-нибудь бестолковое. — Плохая идея, завтра драться. — Отличная. — Плохая, — хмыкнул он, заглянув в протяную кружку. Отражение мигнуло ему жёлтыми глазами, и он, плюнув на всё, глотнул разок, а потом ещё, пока не выпил всё, что было. — Неожиданный переход на сторону зла, — пожурила его Паймон. — Кислятина? — Ну, такое, — неопределённо махнул он ладонью, поморщившись от вкуса и чувствуя желание оправдаться. — Какая разница? Ты сейчас налакаешься и заснёшь, а мне ничего не будет. — Засну, значит? — загорелся в Люмин бесоватый огонёк. — Давайте без погромов? На местную таверну бюджета не хватит. — Без погромов, — согласился с Паймон Сяо, обещая Люмин глазами любые капризы в пределах культурного поведения. — Слышала? — Какие вы скучные, — зевнула она. — Я не согласна на одну выпивку, — нахмурилась Паймон, — неси еду. — В твоём предсказании её не было. — К чёрту предсказания, неси.       Люмин лениво встала, подгребла к стойке и охотно начала молоть языком. — Мне шницель с сыром! — крикнула ей Паймон и обернулась на Сяо. — А тебе? — Мне? — он лёг на локти и пожал плечами, чувствуя себя уже слегка не здесь. — Да ничего… То же, что и тебе… — Ай, — махнула она рукой, — да ну тебя. В крестьянском пузе долото сгниет. — И что это значит? — Что ты слишком непритязательный. — Долото? Я только про кашу из топора знаю. — Каша про другое. Про всё из ничего. — А я думал, про жадность…       Он задумался, что совершенно не понимает категории, которыми они говорят. Потом Люмин вдали вскочила со стула, перестав ехидно с ним переглядываться, и снова прилипла к стойке. — Вон, идёт наша каша, — потёрла Паймон ладошки, смотря, как Люмин тащит поднос. — Ну-у-у… Раз я не останусь голодная, пейте сколько влезет. Ты вроде адекватный. Сяо? Сяо!..

***

      Возможно, с вином он всё же перебрал. — Похоже на битую мечту, а? — Смотря чью, — гневно сверкнула глазами Люмин, обернувшись к плечу. — Ты, кажется, хочешь даже больше моего. — Исключено, — пьяно вбилась усмешка в ухо вместе с подвижной по животу рукой, как будто невзначай стискивая спереди через платье.       Оно заходило над рёбрами воздухом — Сяо мягко, но крепко мял чуть ли не кости, как глину, не особо заботясь о… Да ему было плевать, пока всё выглядело для неё естественным и даже в прошлом привычным. Подумаешь, корсет уже распустился, и его скользкие ленточки соблазнительно щекочут как раз распустившие их пальцы. Ей же никакого дела, что спереди жмëтся грудью на стойку — ладонь по животу чувствует; прогиб в спине и жёсткая доска давят ровно так, что её скромная грудь почти вылезает из белья. Платье тянется чуть ниже…       Трактирщик за стойкой бессовестно пялится ей в декольте, но продолжает разводить руками. Как будто тянет время. — Пока свободных комнат нет.       «Простыни стелят? Смешно. Хватит терпеть. Тащи её сюда. Прелестная, чудесная, восхитительная женщина! Перебьётся и без шёлка. Прояви уважение. Она заслужила немного…» — Заткнитесь, — ворчит Сяо, не задумываясь, что трактирщик воспримет это на свой счёт. — Какие простыни?.. Комнаты?.. — Ты что несёшь? — упирается Люмин, понимая, что не контролирует вообще ничего. — Хватит давить… Я еле дышу...       Сяо это даже кажется отговоркой, чтоб пару лишних раз взглянуть, как она трётся грудью о столешницу, злясь, но лицом игнорируя, что зажата, и что зад удобно лежит на чужом паху. Никакой ревности к взглядам — только полное понимание. Сяо бы сам хотел глянуть со стороны, но довольствуется только видом из-за плеча. Впрочем, сверху видно, как ей тесно. Наверняка ровно под сосками у неё теплого красного цвета полоса от жёсткого края доски. Она быстро сойдёт на нет, но увидеть её, додумать, как будет исчезать, — ещё одна деталь воображения. Впрочем, как бы ни хотелось, как бы ни изображали из себя изнемогающую от страсти парочку, намекая, что если комнаты вот-вот не найдётся, их это волновать не будет… Сяо подумал, что, во-первых, слишком пьян, чтоб думать, а во-вторых, терпеть действительно было сложно — она же даже ноги скрестила и от каждого отглаженного пальцем дюйма бедра лишь стискивала крепче.       Звук впивающегося в её тело мокрого белья он слушал с предвкушением, понятным и слышным только ему одному. Страстная, раскованная — её пламенный темперамент обширно заливал всё, чего касался. Тем приятнее было в него окунуться, ощущая, как эгоистичная жажда отходит на второй план, взывая к чему-то спящему глубоко внутри. Оно просыпалось, лениво тянулось, собирая на себя удовольствие, затем выбирало из всех ощущений именно отдающие, а не забирающие.       Ожидание затягивается, но наконец желанное одиночество на двоих приходит вместе с ключом от комнаты и одной-несчастной капающей свечой, от которой надо зажечь другие. К сожалению, её нельзя швырнуть — изнемогая, нужно дождаться, пока та накапает на блюдце, погрузится в лужу и крепко к нему присохнет.       Люмин времени не теряет — пока Сяо стряхивает воск, она стряхивает с него ткани. Слой за слоем, проклятье, лишняя одежда… Сколько её ещё?.. Почему её нельзя просто сжечь?       Туника не поддаётся — прилипла к вспотевшему телу. — Снимай, или разорву, — хищно смотрит она снизу вверх. — Лучше о себе позаботься, — хмыкает он, стаскивая со спины пружинящий в пальцах шёлк. — Где твои манеры?       Он не ответит — сопротивление телу бесполезно. Слова против касаний ничто. Против её касаний вообще ни оружия, ни защиты.       Сперва — быстро и горячо. Первое замедление будет, когда Люмин обернётся на стену, испытав прилив странной задумчивости. Движения тени плавны, а границы хаотичны. Пламя свечи иногда дрожит от мимолëтного сквозняка. Люмин не может обернуться лицом, но читает тени, и они ей о многом говорят. Волосы сваливаются, липкие — исчезающая с поясницы рука говорит, что он скидывает их с лица. Так и есть — подтверждает контур тени. Его плечи прямы, а мышцы расслабленны — ничего общего со снами, где тьма сама изгибала собой хребет. У тени нет лица, но Люмин достоверно знает, что он сосредоточен, но не то чтобы слишком — в конце концов, он пьян, и целуя его, она как будто целуется с бутылкой.       Он ей не простит сравнение с Венти, но она просто глупо хихикнет, уверенная, что долго обиды не продлятся. Венти тут нет — только два их тела, которым вроде как было скучно, а сейчас слишком весело.       Он кусает себя за губы, и поцелуй становится солёным — исключительно знакомым; даже винная кислота вкус капли крови нисколько не портит. Напоминает, как внутри рот облезал плёнкой, а ещё запах дыма и чёрное тягучее масло повсюду. Люмин не побоялась и его.       «Бесстрашная… Любимая. Отдай ей всё, что можешь.»       Хоть где-то Падшие могут быть едины в мыслях — Сяо уже устал ждать согласия с собой.       Он гнал Люмин по пути, давно забытому: перебросить ответственность за своё удовольствие на другого. Она привычно брала, привыкла брать своё, но за разрядкой прятала и неудовлетворенность. Никто не угадывал, не читал знаки тела, не освобождал тело от ещё только зарождающегося напряжения. Он целовал раньше, чем хотелось бы губ, он вминал её в кровать быстрее, чем осознанное желание чужой силы обрисовывал мозг.       Она впитывала его стон — пусть не таким жестоким, строгим к мелочам слухом, способным расслышать в самом её искусном хрипе фальшь — раньше, чем взрастало желание его слышать. Фальши не было вовсе — он избавил от неё. Он был так увлечён и поглощен её отдачей, тем, как она надругивалась в момент близости над своей человечностью — она перешагивала желания, словно бы не имела их. Перерастала морально — не хотелось ни грубее, ни мягче, ни легче, ни тише — желания не успевали за рекой, за шквалом, за костром, за землетрясением из груди. Как можно фальшивить, когда нет даже мысли обдумать, что будет привлекательнее изобразить? Сяо слишком старался — он постоянно был напряжён, когда доходило до разрядки. Он поставил себе целью чувствовать больше, чем способны тела — как она научила, под простым подразумевая сложное. Он хотел предвидеть ее ответ — а ей пусть и не мечталось быть кем-то порабощëнной, мгновенно захотелось уступить. Богиня, обозвавшая себя земной женщиной — полюбившей, когда тело мнёт простыни. Ей вроде как не важно, с кем? Что за вздор. Можно быть лучшим, хоть самым умелым на свете любовником, но достичь единения тел, чувствовать чужое тело как своё, опережать желания, опережать рассудок, затуманенный только желаниями — Сяо с первого же взгляда на её нагое тело сквозь сон попытался выстроить с ним общение. Люмин во всём рассказывала больше — и неподъëмная, тяжелейшая по неосознанности, по юности, по первости ноша быть для неё во всём лучшим изменилась, трансформировалась до самоцели. Она могла говорить, она смеялась, задирала, колыхала гнев и колыхалась гневом сама — но разговоры о непринуждённом сменялись совсем интимными, пока их не сменял разговор только глаз — восхищённые, насмешливые сталкивались с сосредоточенными и слегка злыми. Тонкая, узкая прорезь его зрачка ширилась в тесности её тела — влажной, развращающей, поднимающей мятеж — такой она и видела себя, отражаясь в этой тёмной прорези, подернутой влажным блеском его мокрых глаз, таких же мятежных и нескромных.       В конце концов, она переставала отвечать и глазами, становясь близка. Чуть морщится и жаждет испытать боль — разогретый, шумный внутри неё круг крови сочится горячим, почти кипящим по сетке вен. Шея взмокает, но раньше, чем она поймёт, что жарко, по телу пробегает волна холодного воздуха — от рук, не рта. Сяо зол на себя, что вынужден пользоваться магией, но собственное дыхание прожжет её в угли. Оставит плавленную дыру. Тела липкие и гладкие — ладони будто промахиваются, пытаясь задержаться где-то на мышцах рук. Она стонет тем самым стоном предугаданного желания, и нутро от неё лопается, как перезревший фрукт. Простынь скрипит, в его ушах бьёт хрустящим треском, в её, над шеей, скручивается в тонкий нахлëст ткани. Тысячу раз перестиранные, шёлковые простыни почти борделя только в этот раз звучат не похабно, не грязно, не очевидно. Будь они живыми, будь очеловечены, полны общественных порядков и законов, они бы сочли за честь собирать испарину с божественных спин.       А потом она снова начинает смеяться — как будто пресытившись солнечным, небесным, снова становится земная.       «Она и ленива, и фанатична».       Секс — это не любовь, и любовь не секс. Близость, и то, — слово как будто временное, имеющее и начало, и конец. Похоть — как испытание для рассудка, но она абсолютно излишня в контексте праведности инстинктов зверя или же считающего её грехом человека. Соитие — слово формальное, подчёркнуто-бездушное, и видя его в книгах, Люмин непременно злится. Сяо книги не любит — по той же причине. Слова неточны, неверны. Их предательски мало, чтоб полагаться на пространные, но приземлëнные описания вроде бархата кожи или полноты грудей. Кожа и кожа. Что с неё взять? Приятна? Конечно. Но человек сравнивает с бархатом, как с творением себя самого. Ему невдомёк, что это неверно, но правильно. Кем была создана кожа? Не человеком же. Где-то люди созданы Богом. Где-то — землёй и камнем. Где-то выросли из растений, где-то вышли из воды. Сяо ни за что не поверит, что какой-то Бог сделал кожу такой, чтоб приятно было трогать. Он же Бог, не человек — Бог человека никогда не коснётся. Что толку создавать приятное, когда не можешь осязать? И не просто приятно — зубы легонько тянут её сосок, пока кончик носа жадно собирает с груди запах божества. Зверь касается божества — минуя стадию человека. Минуя ли? Может, как раз человеком становясь.       Раньше, чем прояснится жажда взгляда, он отдаст ей взгляд — сверху вниз она посмотрит, одурманенная, опьяненная, околдованная безграничным желанием угодить. Не чтобы властвовать, как рвутся то мужчины, то женщины обладать друг другом что в кровати, что в обществе — то кратковременно и быстро надоедает, как женщинам, так и мужчинам, но чтобы превознести, самообманом добиться от собственного, никогда и никого не желающего тела, от разума дикого, отрицающего некогда любовь, отрешения от прежних устоев, духовного мятежа — а всё ради собственного морального алтаря, на котором прежде смешение тел грезилось порочным и пустым.       Поднять, принести, пронести сквозь любое бремя тело, опустить его на алтарь, затребовать ответа — чего же ты хочешь, создание из звёзд, крови, земли, перьев и чего бы то ни было ещё? Возьми.       Любой материал души ответит по-своему. Кровь отзовётся волной, звëзды — треском огня. Перья отдадут последний вихрь перед тем, как выпасть из крыла. Земля примет в себя, как глубокая трещина собирает слои пыли и песка, чтобы затем расплавить их и отвердеть камнем и горной слезой.       «Я откажусь от всего ради тебя», — птичий рассудок выталкивает наружу единственную мысль, неестественную, противную по-эгоистичному живой, жадной природе. Мысль, доступную только с прикосновением к божественному.       «Глупый, — цветит её лицо широкая улыбка, — я хочу, чтоб ты пожелал ради себя».       Одержимости не случается: как божественное уравновешивает звериное, диктуя жизни желать жизни, так и звериное отказывается от примитива своих форм. Человеческое где-то посередине — было и всегда будет. В этом состоянии они оба едины, неразрывны — пропорция их гнева, отрицания, жажды и удовольствия одинакова, и сочетание тел, как сочетание цветов или звуков, по той же причине безукоризненно.       Потом миг единения смешается с реальностью — Люмин почувствует, как неприлично мокра под ней остывающая простынь. Он свалит её на себя, поглаживая спину, прилипая грудью — позлится, что за все годы вместе она так ни разу не легла на него до конца расслабленной, не держа вес тела на локтях — и снова загорится к ней пламенем, как спичка — за одну только догадку, что по глупости она считает себя слишком тяжёлой. Завалит силой, зацелует лицо, захватит крепко, почти что тисками своей татуированной руки — лежи нормально, глупая.       Она хихикнет, откуда в нём силы. Он заворчит, что ещё пара слов, и…       Ладно, когда-то это просто секс — ради безобразного, низменного удовольствия. Божественное только что было, и от него до сих пор поднывает нутро. Теперь он преувеличенно нежный, заботясь о том, чтоб стонала тише и глубже, но чаще. В этот раз подумать надо про другое: «Одним отношением сводишь с ума». Ненадолго, впрочем — второй раз возбуждение требует пламени интенсивнее, острее, к её собственным желаниям чуть пренебрежительнее. Теперь простыни рвёт — на глаз не видно, но на слух в её хрупких кулаках трескаются одно за другим сначала волокно, а затем нить. Дьявольски быстр — словно штопает внутри иголкой, то мучает, то ласкает. Долго не выдержать — настойчивая ритмичная боль становится сильнее, стоит закинуть на шею ноги. Он жмёт её коленями к груди, буквально складывая пополам. По справедливости вонзаются в плечо зубы. Он хрипло смеётся, замедляясь: если на правом плече кожу зеленит птичий хвост, то на левом почти не сходят розовые следы её зубов. Раньше Люмин бы сочла себя похабной или вульгарной — царапать спину и кусаться — это что-то из бульварных романов, от которых то морщится нос, то хочется смеяться, но в нынешнем положении элементарно больше ничего и не сделать — только пустить в ход зубы, чтоб отплатить болью, которую по любви ты выбрал терпеть. — Больно вообще-то, — усмехается он сладкой, обезоруживающей усмешкой, накрывая её шею красным плечом.       Она терпеливо ждёт, когда плечо опустится, и столкнуть его на спину выйдет проще. — А так?       Он уже не отвечает. Только что пальцы, притворяясь слабыми, рыхло тонули в простыне, а теперь смыкаются на горле. Она не душит, скорее, крепко стискивает, но ладонь плотно упирается в кадык, мешает воздуху, рвёт с дыхания надрыв. Кровь почти пузырится от вдоха, когда она позволяет вдохнуть.       Перевозбуждение отшибает восприятие. Требуется интенсивность запахов и вкусов — тех чувств, к которым он обращается реже всего.       Люмин чувствует, как её буквально сдирают с тела, оставляют пустой и забрасывают вверх, на шею. Больше никаких разговоров о возвышенном — просто делай так дальше, пернатый придурок, слишком осторожничающий, когда не надо. Теперь трогай своим гибким языком, который пока ещё не откусила от страсти. Её встряхивает — он лижет с неё пену, которую сам же и взбил, а она мажет собой его дурацкое, красивейшее лицо, в перерывах на редкий просвет в мыслях снизойдя глянуть вниз, чтоб вообще его увидеть.       Зверьё. Чистое животное. От вина так не пьянеют.       Её снова встряхнет, когда он вспомнит, что руками можно не только держать, но и гладить по бедру. Она даст вдох. Посмотрит глаза в глаза — мутнее, чем раствор извести. Мутнее, чем густая капля, сорвавшаяся ему на шею и размазанная её бедром.       Рывок требовательно вернёт обратно, а язык вернётся в тело и останется до тех пор, пока ей не захочется другого. Как всегда, полминуты провокаций и издевательств, зато потом обоим снова чертовски тесно. Дальше сценарий неопределённый — но в нём точно много поцелуев и пара жгущих челюсть пощёчин. Потом будет зрелище уже для его глаз — она развернётся спиной и возьмёт нарочито медленный темп, пока от увиденного не побьёт в затылке ток. Она поднимается слишком высоко, чтоб легко верилось, что только ради своего удовольствия. Странный намëк на факт, который до сих пор сложно осознать. — Нравится?       Он кивает, облизывает пересохшие губы, замечает, как она отворачивается с улыбкой, перебрасывает на спину волосы. Её локоны мокрые, от влаги чуть крутятся в колечки, и эти колечки легонько бьют её по плечам от каждого рывка. — Не надоело? Можем… так.       Не дождавшись ответа, Люмин заваливается вперёд, и до поясницы рукой больше не дотянуться. Рваный вдох говорит ей, что стало теснее. Движения замедляются ещё больше — это никакая не уловка, нет, но Сяо кажется слишком откровенной.       В отличие от него она не забывает пользоваться руками — касания к бёдрам он любит не меньше. В конце концов из почти прозрачной пена станет белой, и блики от её маленьких пузырьков он уже не увидит. В глазах станет темно и беспросветно, а весь свет уйдёт за удовольствием вниз. — Я сейчас.       Она лениво поднимется, отберёт у него одеяло и замотается на манер валькирий с божественных полотен. Выскользнет за дверь, невозмутимо спустится среди ночи вниз, где за стойкой трактира сидит последний загулявший гость. Один, два — не всё ли равно? Игнорируя взгляды, она затребует прислугу и лохань кипятка, но вымывшись, вернувшись в том же одеяле, сядет на кровать и тихо посмеётся, потому что пернатый придурок мирно спит — голый и с локтем вместо подушки, несмотря на то, что рядом валяются целых две. Сяо проснётся, сонно заморгает, мол, что смешного, а она спросит, имея в виду, конечно же, разрядку: — На что это похоже?       Он фыркнет, обдумывая, — нашла, что спросить. И не скажешь, что проще: подумать или описать словами. Схватит её, пахнущую фиалкой, каплями отжатой прислугой в воду, чистую и тёплую, закинет на свою несправедливо потную соленую грудь и надавит на плечи — чтоб легла нормально, всем весом, а не как всегда. — Как будто тебе очень, очень тяжело и резко становится легко.       Люмин забросит сверху ноги, раскопает из слипшихся мокрых волос шею и сунется в неё носом — как всегда любила и не разлюбит. — Звереныш, иди вымойся, — зашепчет она с улыбкой. — Тц.       Он не пойдёт, слишком устал. А она и не хочет, чтоб уходил.       Они, конечно же, проспят турнир — и окажется, что гадалка не врала. Потом, вручая ложку, соврут вдвоём, что проиграли, а потом будут очень долго вспоминать, с какими лицами пришлось врать.       Кто их знает, почему. Может, не надо было так налегать на вино, а может, им в самом деле было нечего желать, а вот спать... Спать очень даже хотелось.