С тобою, нежная подруга И верный друг, Как цирковые лошади по кругу, Мы проскакали жизни круг. А. Мариенгоф
1
Солнечным июньским днем в губернский город N со стороны северо-востока явился подающий надежды цирковой артист. Спрыгнув с подножки вагона на пустующий перрон, он ожидал увидеть типовой цирк в форме фуражки Попова, какие не единожды встречал на просторах необъятной Родины. Типовой цирк, типовая гостиница, типовые люди. Артист и представить себе не мог, какой клубок интриг готовит ему этот город… Саша живо дорисовывал в воображении «скелет» будущего детектива. Чем еще заняться в поезде? Бабушкины гостинцы прикончены, томик братьев Вайнеров — то же самое, вот и осталось пялиться в окно плацкарта да сочинять. Большая часть — автобиографична, за малостью деталей. Во-первых, ехал он в Горноуральск, крупный промышленный город, со слов бабушки еще и «условно» закрытый. «Союзная оружейная», как-никак. Но пушки и реактивные снаряды Сашу интересовали мало. И само название «Горноуральск» — ну, не звучало. Поэтому — город N. Во-вторых, это была его первая разнарядка. Но гораздо приятнее представить себя не «зеленым», а уже бывалым артистом. Экспозиция готова: плюсы быть рожденным «в опилках» — знаешь всю цирковую кухню наперед. Мелькнул последний полустанок, и за серыми фермами железнодорожного моста раскинулись переливающиеся на солнце речные просторы: на фоне Камы родная Москва-река казалась чахлым ручейком. На перроне «подающего надежды» артиста никто не встретил. Совсем местные экспедиторы расслабились. И как, позвольте спросить, ему искать нужную гостиницу?.. Что ж, призовем на помощь старую добрую русскую сноровку. До цирка любое такси довезет. А там и адрес гостиницы узнает, и начальству сразу покажется. Старый ЛИАЗ, выжимая последние лошадиные силы, преодолел крутой подъем и высадил его аккурат напротив городского цирка. «Фуражка Попова» — как он и ожидал. Над главным входом — цветастая афиша с изображением ощерившего пасть гиппопотама и перечень фамилий снизу. «Воздушный полет», коллектив супругов Коваленко. Скоро придется перепечатывать: вписать туда его фамилию. Хотя навряд ли он задержится в их номере дольше одного сезона. Трамплин к Москве — не более. А там уже все распланировано, давно и не им. Вахтер, правда, не стал расшаркиваться перед восходящей звездой арены. На вопрос, где искать директора, лишь неопределенно махнул рукой в сторону лестницы, мол «а дальше дорогу сам найдешь». Ну, конечно, «Спортлото» само себя не послушает. «Счастливо проиграть!» — от всей души пожелал ему Саша. Директорская встретила закрытой дверью. Спасибо, хоть листочек оставили. «Ушел на собрание трудового коллектива» — гласил листочек. События стали принимать детективный оборот. Хоть и уровня фильма «Деревенский детектив»: «кто украл баян?» Интуиция привела в цирковое фойе при форганге. Вот и стенгазета с анонсом сегодняшнего «мероприятия». Ага, «сегодня в двенадцать состоится товарищеский суд над пьяницами, дебоширами и морально-бытовыми разложенцами Ващаевым М.О. и Фельдманом Г.Н. Явка обязательна!» Что-то занимательное. Обычно в детективах сцена суда либо опускается, либо появляется в самом конце. Тут — все наоборот. Надо посмотреть! — Собравшимся объявляется состав суда… — Из-за форганга доносился чей-то зычный голос. Никак директор? Саша собрался с духом и вышел на манеж. Прямо посреди манежа был установлен стол, за которым сидело трое: двое мужчин и женщина. Собравшиеся слушатели — а их было человек двадцать от силы — расселись в зрительном зале в хаотическом порядке. Наверное, была б их воля, сели бы на самую галерку — заниматься своими делами. Нет, на первых рядах усадили. Слушают. — Когда уже униформа читать научится? Написано же русским языком — репетиция с двух часов, — повернувшись на центральном стуле, коренастого вида грузный старик вдруг заулыбался — насколько видно было из-за его усов-щетки, — Обознался. Кем будете, молодой человек? — Гек Александр Павлович, — отрапортовал Саша, машинально приняв строевую стойку, — Направлен на усиление в воздушный полет супругов Коваленко. За отсутствием экспедитора прибыл самостоятельно для дальнейших инструкций. — Экспедитор вас не встретил? — раскрыл рот старик. — Похоже, у нас еще один суд намечается, — усмехнулась дама средних лет по правую руку. — Так… — на ходу соображал старик, — с вами вопрос решим позже в индивидуальном порядке, а пока, если вы не против, можете занять место в зале. Сразу вольетесь в жизнь коллектива, так сказать! Саша без особого энтузиазма занял место в зале поближе к выходу в фойе. Соседи по креслам тоже не питали интереса к происходящему. Интересно, Коваленко сидят в зале? Неплохо бы сразу тут и пересечься, наладить контакт… — Доводим до сведения собравшихся, что из отдела милиции по Ленинскому району нам поступил сигнал, — зачитала с листочка начетническим тоном сухопарая дама — общественный обвинитель, безвкусица в одежде и нагрудный значок выдавали в ней партийную сошку, — рапорт лейтенанта милиции Сидорчука: «второго июня не позднее половины восьмого утра неустановленные лица были замечены в общественном месте в состоянии алкогольного опьянения при следующих обстоятельствах. Неустановленные лица, нарядившись в костюмы мушкетеров, ездили верхом по проезжей части, создавая опасную дорожную ситуацию и пугая прохожих. Распевали частушки нецензурного содержания. При виде патрульных оба скрылись в неизвестном направлении. Просьба коллективу Союзгосцирка провести внутреннее расследование и применить к виновным меры общественного воздействия». — Спасибо, Нина Ивановна, за доклад, — старик поднялся с места (кажется, директор), — Естественно, мы не могли не среагировать и провели проверку. В частности, опросили инспектора манежа, который накануне ночью находился в цирке. Так вот, с его слов товарищи Фельдман и Ващаев разбудили его в районе полтретьего ночи и просили опохмелиться. У обоих изо рта чувствовался сильный запах спиртного. Уже утром Георгий Васильевич выявил недостачу ключа от конюшни. Подтверждаете, Георгий Васильевич? — Чистая правда! — произнес лысый пузырь в первом ряду. — Далее у нас заявление от нашего берейтора, где написано, цитирую: «двери в денники Звездочки и Фантомаса были раскрыты настежь, лошади были кое-как привязаны поводами за решетку, возбужденно фыркали, хвосты были сплошь в репьях. Чуть поодаль, в сене валялись смятые голубые мантии мушкетеров в количестве двух штук и шляпа, одна штука. Там же валялись ключи от конюшни». Все верно, Аркадий Петрович? — Да, к сожалению! — раздалось с другого конца зала. — Также имеется докладная записка от инспектора манежа, что товарищ Фельдман и товарищ Ващаев в день второго июня на репетицию не явились. Уважительных причин неявки не представлено. На этом все. Сейчас по регламенту мы бы слушали пояснения товарища Фельдмана и товарища Ващаева, но подсудимые, несмотря на извещение, на заседание не явились. Действительно, только сейчас Саша обратил внимание: два пустых «позорных» стула сиротливо жались друг к другу. В зале поднялся ропот. — Для нас, значит, явка обязательная, а эти двое баклуши бьют? Это как?! — Пускай к ним участковый в гости сходит! — Да чего вы все всполошились! — подала голос немолодая, но с подтянутой грудью брюнетка, между делом дорисовывая стрелку, — Ну, набедокурили малость. Обошлось же. Зато какую рекламу цирку дали! — Советскому цирку такой рекламы не надо! — вскочила с кресла обвинитель, — Ишь, рыцари без страха и упрека нашлись. — Да, почему от патруля драпанули? — усмехнулся долговязый парень из соседнего сектора, — Лично я ждал схватки с гвардейцами кардинала. Измельчали мушкетеры! Хохот в зале. — Зря, зря смеетесь, товарищи! — застучала ручкой по графину с водой общественный обвинитель, — Уже не до смеха! Ни один скандал не обходится без этой сладкой парочки! Или вы уже забыли, как эти двое на первомайской демонстрации генерального уронили? — Уж не подорвали ли они веру в устойчивость советской власти? — не унимался остряк из соседнего сектора. Смешки в зале, но уже жиденькие. — К порядку, товарищи! — разве что не дубасил по графину директор, — Давайте не превращать заседание в цирк… — Смех в зале. — М-да. Что ж, раз подсудимые не явились, предлагаю перейти к выбору меры… — Товарищ председатель, — отозвалась впервые за суд общественный защитник — робкая девушка с жиденькой косичкой и косынкой на шее, — Прошу отложить заседание, чтобы мои подзащитные могли объясниться и принести извинения перед коллективом. — Время извинений прошло, — стальным голосом возвестила обвинитель, — им и так письма нарочным отправили. Нам что, на коленях их умолять прийти? — Да, Тамара Васильевна, ваше рвение похвально, но извинениями ваши подзащитные в этот раз не отделаются, — со вздохом произнес директор, — Итак, меры воздействия. Обвинитель? — Что у Ващаева, что у Фельдмана в личном деле по несколько предупреждений. Взять последние: ноябрь прошлого года — заключали пари на разгадку карточного фокуса в парке Горького — предупреждение, январь этого года — неоднократая неявка на репетиции без уважительных причин — предупреждение, март этого года — потасовка у пивной, опять карточные фокусы — общественное порицание. Практика показала, что предупреждения наши для этих двоих — пустой звук. Прошу суд объявить обоим общественный выговор с лишением тринадцатой зарплаты за текущий год. — Товарищи судьи, — снова залепетала защитник, — прошу учесть трудные жизненные обстоятельства, которые претерпевает товарищ Фельдман… — У него уже пять лет эти обстоятельства, — встряла обвинитель, — Браки распадаются, эка невидаль! Что, нам всем теперь опуститься на социальное дно? Нет, человек должен вернуться к нормальной жизни и приносить пользу обществу, и наш долг — помочь ему в этом. У меня все. «О, тут еще и любовная драма примешена», — отметил Саша, — «думал, в тихое захолустье попал, а тут вон какие страсти». — Мнение обвинителя и защитника услышаны, — заключил директор, — а вы что скажете, товарищи? Смелее! Зал дружно замер, будто бы играли в «море качается раз…» — Это, конечно, не мое дело, — раздался скрипучий старческий голосок за Сашиной спиной, — но я как немного дрессировщик скажу: при должном старании до любой животинки можно достучаться. Вон, гусь, казалось бы, злющая птица, упрямая, и до того доходит, что шипеть и щипаться на манеже — нельзя. А этим двум все — что с гуся вода, простите за тавтологию. Предлагаю поставить перед Главком вопрос об увольнении товарища Ващаева и Фельдмана. Саша в числе многих обернулся и смерил взглядом говорившего. Сухонький, скупо лысеющий старичок с семитским профилем и грустными глазами. Обманчивая немощь. Понятно, от такого жди сюрпризов. Директор, два других члена суда и обвинитель на какое-то время лишились дара речи. — Уважаемый суд, — первым проклюнулся голос защитника, — что же мы все кнутом действуем? Предупреждение-порицание-выговор-перевод. Андрей Вольфович, вот хоть вы скажите, вы вашего гуся когда дрессируете, стегаете его прутиком? — Что за варварство! — возмутился тот самый старичок, — Это прошлый век. Подкормка, положительное подкрепление по Дурову… — Совершенно верно, — закивала защитник, — вот и нам нужно положительное подкрепление. — Что, премию им предлагаете давать за явку в трезвом виде? — наседала обвинитель. — Нет, это не решается деньгами, — ух, защитницу понесло! — тут человеческое участие нужно. — Сиделку им приставить? — не унималась обвинитель. — Зачем сиделку, когда есть наши комсомольцы! Даже в нашем нестабильном коллективе много отличных, инициативных ребят. Возьмут их обоих под шефство. У нас имелась успешная практика ведения асоциальных элементов. Я, как второй секретарь нашей комсомольской ячейки, готова взять это под свой контроль. — А это мысль! — затер подбородок директор и стал о чем-то шушукаться с коллегами по судейству. — Ну, и кто будут эти смельчаки? — протянул он чуть погодя. — Давайте меня! — потянул руку шутивший верзила. — Неплохая попытка, Вячеслав, но нет! — отрезал директор, — Знаем мы тебя. Ты только скрасишь им компанию. Кто еще готов? Давайте поживее! Как там говорится, «партия сказала — надо, комсомол ответил — есть!» И пристально в зал смотрит. Как бы Саша ни любил детективы, но у этого выдалось чересчур затянутое начало. Челюсти сковала подступившая зевота. Саша поднес руку ко рту, чтобы прикрыться… — А-а-а, новенький! — воскликнул директор так, что Саша вздрогнул. — Правильно говорят, что московский комсомол самый передовой, идейно-подкованный! Этого еще не хватало! В памяти всплыли леденящие кровь воспоминания о его шефстве (еще в бытность пионером) над дементной старухой. Ему никогда не вытравить из памяти бегавших по ее платью рыжих пруссаков размером с бабушкин орден трудового знамени. Наверное, ей он обязан патологической тягой к наведению чистоты. Но взгляды всех присутствующих были обращены на него. Брать и отнекиваться как-то не комильфо. Волнительное предвкушение чего-то нового, интрига, захватывающий сюжет — все это в прошлом. Саша уже заочно ненавидел этих товарищей. Третьим мушкетером он точно не заделается.2
— Ну пожалуйста, я не умею, как ты! — Гирш, снова ты за свое, — вздохнула Тери и, нахмурив выщипанные в ниточку брови, взялась за концы галстука-бабочки. — Ей богу, как дитя малое. Гирша качнул головой: он прятал дюжину монет между пальцев и в нужный момент доставал их будто из воздуха — с галстуком он бы справился с закрытыми глазами. Но куда приятнее прильнуть к любимой руке. — А может, я хочу оставаться ребенком? — он улыбнулся углами рта. — Я бы многое отдал, чтобы по-детски удивляться фокусам. — Опять за свое? Твоими фокусами очарованы все, — Тери закончила с галстуком и потрепала его за щеку. Она собирала в ведра букеты, которые ему несли со всего света, и пряталась с ним после парада-алле, лишь бы незамеченной прошмыгнуть к выходу из цирка. Чужое очарование она хлебала сполна. — Ревнуешь? Половина лавров твоя. Не отвлекай твои ножки зрителя — сидеть мне в луже… Тери закатила глаза, и он, улучив момент, полез к ее бедрам. Она вздрогнула, но не отшатнулась, лишь строго дала по руке. Однако дальше первой юбки он не пробрался, в гардеробную постучались. В двери показалась голова неугомонного шпрехшталмейстера или, как говорили на Родине, инспектора манежа. Загорелый, квадратная челюсть, не зубы, а клавиши пианино — слепит ими почище Адреано Челентано. — Фэлл, будьте готовы, через пять минут ваш выход! — поторопил шпрех, размахивая руками. Все итальянцы постоянно размахивали руками, словно отгоняли от себя ос. Тери прощебетала что-то, как она считала, на итальянском. Шпрех беспомощно замотал головой. Сколько Тери ни штудировала местные разговорники, ее никогда никто не понимал. Гирша встряхнул блестящий цилиндр от невидимой пыли и встал за трюмо, чтобы проверить грим, но на какое-то время застыл, разглядывая отражение в свете оголенных гримировальных лампионов. Давняя привычка. В последний момент оглядеть себя и ободрить: «да, старина, ты им задашь». Молодость уже села на чемоданы: проступающая седина у корней требовала краски, а от глаз поползли морщинки. Работай он другой жанр — попросили бы скоро в билетеры. Иллюзионист же может уйти с манежа и из жизни одновременно. Гирша прочесал пальцами смазанные бриолином кудри. — Эй, кончай прихорашиваться, все равно будешь в шляпе, — Тери потянулась к нему в отражении. Пролетевшие годы остались для нее случайным прохожим. Красившая губы в алый и обтягивающая тонкие ноги чулками со стрелками — она притягивала к себе взгляды на манеже, как и в семнадцать. Нетерпеливо взяв его за руку, она увела его из гардеробной в цирковой коридор. Несмотря на изматывающую летнюю духоту, за форгангом царило оживление. Прибывший из Римини жокей Жан подтягивал уздечку Бруно — огромному пегому жеребцу с лоснящимся крупом и мохнатыми фризами на ногах. Клоун «Стручок» — на самом деле Андрей Стручковский — худой и скрюченный, под стать гороховому стручку, дул в ажурную золоченную флейту, настраивая инструмент. Жена дрессировщика Михаила — Наташа — с полными руками и грудью, от которой трещал любой корсаж, распахивала дверцы клеток для косолапых подопечных, которые на сегодня отработали. Как только она открыла последнюю клетку, за форганг вбежал запыхавшийся Михаил, ведя под руку (а, точнее, под лапу) двух медведей, своих любимчиков, Кузю и Чучу. Своим трио они закрывали номер. Медведи возмущенно ревели, пытаясь достать когтистыми лапами до сумки на поясе Михаила. — Как публика сегодня? — спросил Гирша, обменявшись с Михаилом отрепетированными улыбками. — Мировая, — сказал Михаил и дал медведям по кусочку кураги из сумки. Те сразу притихли и приняли естественное четырехлапое положение. Заковыляли в клетки. Гирша было подошел к группе ассистентов, толпящихся у форганга, чтобы дать им пару напутствий, но те хором уверили его, что учли замечания с прошлого раза. Неловкой паузы между третьим и четвертым трюком не будет, петли смазали заранее. Что ж. Может, он наконец их вышколил?.. Заиграл фокстрот. Занавес распахнулся, и шпрех объявил их выход: — … заслуженный артист РСФСР вместе со своей очаровательной супругой. Эзра и Тери Фэлл. В воздухе витал сладкий запах сахарной ваты, опилок и лошадиного пота. Куда ни подайся — везде одинаково. СССР, Европа, Штаты или Япония. В любом углу земного шара цирк пользовался одним парфюмом. Да и манеж держал фигуру — всегда в диаметре тринадцать метров. Разноцветные софиты играли в пятнашки и слепили глаза. Первые ряды, амфитеатр, галерка. Люди теснили друг друга, как в родном Горноуральске за мясом: билеты на советский цирк пропадали из касс, как только в городе появлялась первая реклама. Публика возбужденно загудела. Гирша вышел с Тери за руку в центр манежа. Отвесив ей шутливый поклон, он в ответ получил столь же комичный книксен. Униформисты вывезли их затейливую аппаратуру: несколько черных ящиков разных форм и размеров, охапку заточенных сабель, блестящие обручи и три атласных полотна. Но прежде чем перейти к громоздким иллюзионным трюкам, Гирша развлекал себя и зрителя санжировкой . Так Гирша достал из воздуха карту. Не давая публике опомниться, он достал еще одну, затем еще. Через мгновение в его руке красовался уже целый веер из карт. Не медля взмахнув им, он подбросил его вверх. Вопреки законам физики, карты не разлетелись в стороны. Ярко вспыхнув голубым пламенем, они исчезли. Зато вместо них в воздухе забил крыльями белый голубь. Пролетев круг над зрительским залом, он вернулся к хозяину и сел на плечо. Тут же полез клювом в волосы наводить порядок: не выносил, когда кудри уложены утюжком и сбрызнуты лаком. Гирша снял нахала на руку и, превратив в белую розу, вручил Тери. Сухощавый дирижер в красном мундире с золотыми галунами постучал палочкой по пюпитру, и скрипка запела лирическую мелодию. В зале — ни шороха. Представление началось. Публика всегда дивилась его фокусам. Он обращал Тери в медведицу, плодил из воздуха кроликов и голубей. Он поднимал Тери в воздух, заставлял исчезать и появляться в оркестровой раковине, разрезал, протыкал и единожды, в качестве исключения, топил. Тери в ее канареечно-кричащем платье удачно контрастировала с его иссиня-черным строгим фраком. Вот и теперь она юлой крутилась на публике, сверкая обворожительной улыбкой, пока он за ее спиной приводил в движение потайные механизмы. Последний номер он приберег напоследок. Тери в шутку назвала его «Уходящая муза». Гирша развил фокус с исчезательным шкафом, придумав ему историю. Художника посещает прекрасная Муза, целует его, после чего забегает за бумажную ширму, изображающую холст. На «холсте», подсвеченном сзади прожектором, появлялся силуэт Музы. Художник подходил к холсту и силуэт меняется: поднималась-опускалась рука, возникал букет в руке или шляпка на голове. А потом в приступе гнева художник хватался за гигантский ластик и «стирал силуэт». Когда оставался один белый холст, художник откидывал его, но за ним уже никого не было. Муза исчезла. Запах тухлятины ударил в нос, как под дых. Из сухого саднящего горла вырвался клокочущий звук умирающей скотины. Почему так мокро?.. Гирша медленно разомкнул слипшиеся веки. Потяжелевшую голову, как и гирю, удалось поднять далеко не сразу. Скверное побоище: опрокинутые граненые стаканы, обглоданные куриные крылышки с подтухшей кожицей в склизких лужах рассола, огрызки огурцов и заветревшиеся ошметки скумбрии в крошках — все это лежало на столе и воняло. Нутро (явно не голова, та совершенно не соображала) чего-то просило. Взгляд Гирши остановился на единственном неопрокинутом стакане, где еще теплились пятьдесят грамм беленькой. Облизнув пересохшие губы, он протянул руку. Оставалось совсем немного до заветной цели, но руку пробила дрожь, и ее повело, как машину на гололеде. Стакан опрокинулся, оросив стол, а не горло. — Ну блядь. Ми-и-иша! Как назло, солнце слепило вовсю. Шторы не защищали и понуро висели на нескольких кольцах: остальные раскатились по полу. Жмурясь и пошатываясь, Гирша встал, чтобы перенести себя на незаправленную постель — в тень. Из маленького экранчика телевизора сквозь помехи прорывалась передача «В мире животных». Песков с Дроздовым посреди заснеженной тайги горячо спорили о возрасте елки, словно делили женщину, а не дерево. Гирша почти доплелся до кровати, чтобы наконец рухнуть вниз, но в дверь постучались. Нет покоя артисту! — Никого нет, — рявкнул он. Дверь открылась (он забыл ее запереть?!), и в проеме показалась осунувшаяся физиономия шпреха горноуральского цирка. Никакой вам челетанской челюсти и горячих темных глаз. Только рыбьи глазенки, смотревшие как на пустое место, и круглый рыхлый подбородочек, трясущийся в такт словам. Все, что осталось от силового акробата — жир и зависть к тому, кого не разнесло к сорока. — Я же сказал, никого нет! — А мне послышалось «войдите», — сказал Жорж, тут же заткнув нос. — Боже, у тебя Анфиса, что ли, сдохла? — Иди в задницу, Жор. — С удовольствием! Только новенького размещу. — Новенького?.. — Представь себе! Труппа обновляется! Не все же на старом репертуаре ездить. За дверью послышалось приближающиеся пыхтение и грохот. Кто-то мучительно тащил пожитки сквозь узкий коридор гостиницы. Там бы и застрял!.. — Прошу любить и жаловать… — На пороге вырос и тут же застыл невысокий крепкий парнишка. Лохматая челка топорщилась над слегка заплывшими, точно фисташка в скорлупке, глазами, а вздернутый в веснушку нос наверняка повсюду лез не в свои дела. Карикатурный, рыжий, словно срисованный со всем известного Антошки — такие даже в старости остаются в мальчишках. — О-о-о-ой, — протянул рыжий, оглядывая комнату. — Любовью тут даже не пахнет. Товарищи, я тут жить не буду! Георгий Васильевич, ставьте раскладушку к ребятам, я парень компактный. На антресоли залезу. Еще и место останется. — Разбежался. — Жорж скорчил гримасу, брезгливо переступив через лежавшую на полу куртку. — Нам тут нагоняи от Минтруда не нужны. Государство обещало вам условия? Получите. — Какие-то условные у вас условия!.. После нескольких попыток выставить вещи непрошеного гостя за дверь Гирша перешел к переговорам: — Жорочка, милый. Прекрати. Поговори с Лазаревичем. Здесь какая-то ошибка. — Может что-то притупило твою память? — Жорж постучал пальцами по горлу. — Ты уже не первый сюжет. И даже не второй. Никто не станет плясать под твою дудку. — Да я, да я… — Гирша собрал остатки воли в кулак. — Возьму и на манеж не выйду. — Прекрасно! — голос Жоржа так и сочился ядом, вот же дрянь злопамятная. — Наконец-то тебя выпнут. — А я не боюсь увольнения! — Интересно, на что ты будешь пить? Или снова будешь за деньги показывать тот фокус?.. — спросил Жорж и, будто не слыша горлового клокотания, обратился к рыжему. — Ну что ж, располагайтесь со всеми удобствами. А мне пора. Плюнул в душу и ушел. Рыжий неприкаянно остался на пороге, оперевшись задницей на громоздкий новехонький чемодан. Не иначе целая кофра, без остатка вбирающая в себя и гардероб, и реквизит артиста. Тащить такую громадину по лестничным пролетам обратно во двор будет весьма проблематично. Лифт не работал уже с неделю. — Чего застыл? — спросил Гирша и проковылял обратно к кровати. — Заходи, раз приперся. Рыжий молча затащил чемодан в комнату. Поставив его у стены, растерянно огляделся, но надолго его взгляд ни на чем не задерживался. Комната словно пережила Апокалипсис. Гирша не прибирался здесь с того момента, как вернулся с последней разнарядки. На подоконнике скопился серый слой тополиного пуха, пыли и дохлых мух. Замасленные обрывки газет, вчерашний ужин и переполненная пепельница похоронили под собой стол. Пустые пачки от сигарет стопками лежали на стуле. Анфиса грызла остатки наструганной моркови в клетке, но разбросала влажное сено по полу. Из ее невычищенной клетки несло мокрыми опилками, мочой и пометом. Курган из одежды погреб под собой вторую кровать: шкаф пустовал, все пожитки были здесь. Садиться рыжему было решительно некуда, как и ступить. Гирша достал из-под подушки заначку и закурил. Горький дым поплыл под потолок. — Куришь? — спросил он. — Еще чего, — рыжий упер руки в бока. — Это хорошо. Все равно не дам. И ел чтобы на кухне. Не хочу нюхать, что ты там ешь. — Да тут как бы… — рыжий красноречивым взглядом обвел комнату. — Помолчи. И чтобы никаких девок мне тут. — Девок?! Да девки сюда ни ногой! — Вот и славно, — и Гирша сделал глубокую затяжку. — Вы не волнуйтесь. Как только я подкоплю — тут же съеду из этих клоповников. Гирша пропустил это мимо ушей. Каждый молодой артист обещает себе три вещи: останавливаться в лучших гостиницах, есть в ресторанах и не выбираться из заграницы. Редко кто этого достигает. — Ты что кончал? — ГУЦЭИ, — рыжий приосанился, поправив челку на лбу. Гирша прикусил сигарету. Как предсказуемо, не так ли? Гирша бегло оценил фигуру рыжего. Мелкий и крепкий, хоть мускулатура и терялась в бесформенной джинсовке. Кожа на руках сухая, с трещинами: такое случается от частого употребления магнезии и свиданий с грифом. Ладони сплошь усыпаны мозолями. Явно из верхних акробатов или вольтижеров. — Профиль — воздушная гимнастика. Вольтижер. — словно озвучив его мысли, сказал рыжий. — Закономерно. — По мне видно? — Ваши туповатые физиономии видно даже с земли. Рыжий тут же нахмурился и воинственно сложил руки на груди: — Ну куда мне до ваших высот. Недосягаемый Фэлл. Пузыри, как и ассистентки, у вас исчезают только так. — Продолжишь в таком же духе — исчезнешь и ты. — А я в форточку не пролезу. А на большее, чем форточка, ваши чудеса неспособны. — На чудеса не способен, говоришь? — гаркнул Гирша, потушив сигарету о стену. — Чудо! Чудо!.. Чудо… А ведь этот засранец был прав. Он не то что его в форточку не запихнет, но даже не догонит. В похмелье он становился неповоротливым, как цирковой бегемот Биба — их ветеран, которого Лазаревич который год грозился сдать в зоопарк, но мест не было. — Ну все, я пошел обедать. На кухню. — рыжий глянул на наручные часы и сделал акцент на «кухне». — Не буду раздражать вас запахом. «Тупой и упрямый. Упрямый и тупой». — подумал Гирша и прикрыл глаза ладонью. Он еще долго лежал после того, как хлопнула дверь. И за что Лазаревич так с ним?! Кто возил этому неблагодарному инвалиду подарки из заграничных гастролей?! Кто достал его сыну препараты из Швейцарии, которые не выпускали в Союзе?! Кто вступился за него при скандале, когда думали, что тот проворовался на десять тысяч?! Все пьяница-Фэлл! И после этого он не заслужил жалкой комнатушки в цирковой гостинице без соседа?! Гирша потер налившиеся тяжестью виски. Тери всегда говорила, что то стучится его злоба. Мама же давала ему таблетку под язык и все проходило. Ни Тери, ни мамы. Гирша медленно поднялся и кряхтя смел объедки со стола в мусорное ведро. Он даже сделал над собой усилие и подмел пол. На разбор вещей не хватило. Убрал их комом в шкаф, заполонив все полки, но рыжий должен быть ему благодарен за спальное место. Гирша мельком взглянул на себя в зеркало. Он напрочь зарос сединой, как дерево накипным лишайником. От былых русых кудрей не осталось и следа. Взгляд, некогда украшавший цирковые афиши, потух, точно бычок в пепельнице. Не человек, не Артист с большой буквы, а обветшавший театральный реквизит, которому самая дорога на свалку. Он попробовал улыбнуться сам себе. Какой-то недоакадемик по телевизору говорил, что даже при деланной улыбке лицевые мышцы посылают мозгу импульс, и тот выдает гормон счастья. Может, мозг и выдал какой-то там гормон, но явно не тот. Ему улыбался потрепанный старик с пожелтевшими от курева зубами и пустыми, несмеющимися глазами. Улыбку перекосило, после чего она перешла в горестную ухмылку. Хмель улетучился из головы окончательно. Пошатываясь, не снимая сланцев, Гирша подобрал с пола импортную куртку, кожа которой местами затерлась, что не мешало ей оставаться предметом гордости. Рукой нащупал в кармане пять-шесть монет — сдачу, оставшуюся со вчерашнего «банкета». На пару кружек пива хватит, он спасен.