Слышат ли звезды?

Древками знамен стоящие впереди протекторы отбивали абзацы эпитафии и дробь набата рассыпалась по Усыпальнице. «…служивший под знаком Скорпиона, твоя доблесть не будет забыта. Люмен-протекторы сохранят память о тебе, и пусть Свет вечно озаряет твой путь». Все старались держаться, но в чьих-то глазах все же мутно отражался блеск свечей. Запах воска и дыма, запах скорби. Протекторы и адъюты каждый раз собирались здесь, чтобы проводить воина Света в последний путь, и каждый знал: рано или поздно панихиду отпевать здесь будут по ним. Когда же сквозь густой мрак траура откуда-то впереди разлился хрустальный женский голос, Федор на каблуках развернулся и покинул церемонию, перед уходом только бросив взгляд на Дазая. Тот, казалось, смотрел на место собственного праха. Смерть не бывает благородной, лоск торжественности не скроет ее уродства, всех ждет Обливион, так говорит двенадцатый закон. Достоевский ничего не испытывал, не желал своим присутствием дальше оправдывать душевную инвалидность. Хоть здесь они были похожи — каждый аутсайдер по-своему — Дазай все же смог позволить себе роскошь привязанности. Так что не Федору сейчас стоять там. В его время, когда электричество робко входило в обиход, еще был виден бисер звезд на темном полотне, но теперь все покрыто пылью городского света, зато в Соларуме всегда можно было видеть дымные переливы галактик. В вечно цветущем синем лесу плыла упоительная тишина, сквозь сапфировую мозаику листвы небо смотрело безмолвно, безразлично. Звезды не слышат. Звезды не слушают. Но даже они рано или поздно проследуют за душами, погибших от Тьмы, ведь для Вселенной все равны, ведь для Вселенной важно сохранять равновесие, ведь во Вселенной у всех есть место. Библия законов постановила гармонию, придала мнимый смысл смертям воинов Света для их успокоения. Протоптанные тропинки хранят следы прошлых поколений, хоть где-то память о них не растворится в Бесконечности. Достоевский остановился. В свете дерева, отличавшегося от остальных фиолетовым фосфорическим сиянием, проглядывался силуэт, который можно было спутать со статуей. Незнакомец будто не слышал глухих шагов, продолжал стоять неподвижно, и только ветер оживлял полы мундира и белые волосы. Форма явно не протектора, даже не адъюта, накидка покоилась на предплечье, так что нельзя было сказать, к какому созвездию он мог принадлежать. Но глаза все прояснили. Гладь воды, залитая серебром луны*. — Луц**, вы не будете против, если составлю компанию вашему одиночеству? Эквилибрум кивнул, пряди по бокам едва колыхнулись, придерживаемые серебряными заколками. Федор пригляделся к его волосам: правая половина прически неправильно отливала лиловым, будто после синего спектра звезда сразу перешла в красный, но цвета обоих спектров слились, сизалем покрывая мрамор волос. Глаза незнакомца всецело поглощены бархатом ночи, будто он искал на нем свою звезду. В это место не было принято ходить по неизвестной (неозвучиваемой) причине, потому Достоевский его и любил, но теперь пришлось поделиться с безымянным звездой. — Теперь созвездие Скорпиона снова пустует? — Верно. Этот люмен-протектор вам знаком? — что-то не дало договорить «был» и это отозвалось внутри Достоевского раздражением. Эквилибрум все же перевел взгляд на Федора. Хоть звезды и были бледнее остальных рас, его кожа изнутри отливала мертвым сиянием, белые (но не седые как у дэларов) волосы обрамляли контур лица. Оно не исполосовано в калейдоскопе сражений рытвинами шрамов, только правая бровь аккуратно была рассечена. Внешность говорила сама за себя: этот эквилибрум выделяется среди других. Стоило это Федору отметить, безымянный звезда обратился к нему: — Я прихожу сюда на каждую похоронную церемонию, слушаю мысли, даже не зная, кому они принадлежат. Кто-то скорбит, кто-то напуган пониманием, что и его это настигнет, но я никогда не слышу того, что хотел бы. Узнать, о чем думает приземленный перед лицом смерти. Хоть после кончины этого тела я восстановлюсь, но однажды мое эфирное хранилище иссякнет, тогда о чем мне следует думать? Сожалеть? Прощаться? Я всегда умирал, зная, что это не конец. Потому ответ хотел бы услышать от тех, кому Бесконечность дала меньше всего времени, чьи тела настолько уязвимы, что смерть оболочки — итог без права на возвращение. Дымка замешательства легла на лицо эквилибрума, он продолжил: — Предвосхищая вопрос, да, я умею слышать мысли. Не читать. Это дар моего генума, как у генума ат Анимера видеть души, только мы имеем возможность слышать осколок Разума. Наверное, мне сначала стоило представиться… и не говорить так откровенно. Все время, что звезда говорил, Достоевский не отводил от него взгляда. Эквилибрум ожидал увидеть удивление, страх, стыд… но никак не тень радости, тем более удовлетворения. Показалось, воздух в Соларуме стал холоднее. — Незнакомцам всегда проще доверить тайны. Но раз уж так вышло, могу представиться первым, если, конечно, вы еще не «услышали» моё имя. Федор Достоевский, люмен-протектор из круга Тринадцати под знаком Весов. Боюсь представить, как тяжело этот дар нести. Хоть последние слова и были выражением сожаления, но звучали они с патиной азарта. — В обычной обстановке еще терпимо и контролировать можно, но на поле битвы становится невыносимо… Скорее всего, среди протекторов меня мало кто знает, я вернулся из сомниума только недавно, хотя для звезд «недавно» еще более расплывчатое понятие... — Эквилибрум осекся, по движению губ читалось желание сказать что-то еще, не то, что он выдал позже, — можете обращаться ко мне «Сигма», только обойдемся дальше без «луц». И без «вы». От Сигмы хоть и смердило аурой возвышенности, перед которой надо бы испытывать благоговение, сейчас он забылся, даже по привычке начал говорить что думает. Издержка дара. Когда слышишь других, кажется, что и они слышат тебя, а Достоевский создавал впечатление человека, на такое способного. — На самом деле, многие из нас в глаза не видели звезд, под чьим предводительством находятся. Скажу честно, кто-то даже знать не желает. — Могу их понять. — Нет, не можете. Ведь вы не протектор. Сигма нахмурился. — Не в обиду…тебе. Может, ты хочешь поговорить о чем-то конкретном? Виноватая улыбка Федора ничуть не была извиняющейся. — Разве что об Обливионе… смерти. У приземленных ведь есть представления о том, что ждет после? — На самом деле много, но все они в чем-то похожи. Рай, ад, хороших людей в одно место, плохих — другое. — А кто это определяет? — Как ты живёшь, а потом — боги или бог. — Это похоже на анимезис? — В чем-то. Но я бы сказал: это одно и то же, но разными словами. Сигма по-кошачьи наклонил голову, словно пытался вслушиваться в слова и мысли одновременно. Федор думал начать издалека, подбираясь поступью, но, благо, этот собеседник не нуждался в вводных абзацах. — Смерть никому не к лицу, но в самом Обливионе я не вижу ничего, что можно бояться. В каком-то смысле каждый из нас, людей, несет в себе крупицу звездной пыли, доставшуюся с зарождения планеты, если не галактики. Я предпочитаю равнять Бога и саму Вселенную. Одновременно ничто, ungrund, и одновременно всё. Если так посмотреть, то фотоны света, проникающие сквозь витражи — молитва, попытка запечатлеть образ бога и соприкоснуться с ним, сделать видимым и понимаемым. Необозримая бездна скрыта от людей с мороком, но даже так мы бессознательно тянемся к миру, который недоступен. И если после смерти наша душа последует в Обливион, это лишь означает, что мы вернемся в объятия Бога. Молчание Сигмы перебило Федора. Звезда будто только сейчас увидел лицо Достоевского, будто неразборчивый рой голосов из осколка Разума Федора теперь пролился полифонией. — Ты сам ищешь смерти. Не вопрос, не робкая догадка. Громкая тишина повисла между ними, лишь нерешительный шорох листвы здесь казался живым. В глазах Федора застыли искры облегчения, когда-то застывшая в вежливом изгибе улыбка теперь ничего не скрывала. Во вселенной каждый находился в войне. Войне с тьмой, войне с подобными себе, войне с самим собой, бесконечный цикл жертв, череда выборов, которые приходится делать, никто никогда не будет идти по ровной дороге, всегда будет развилка двух, трех, а то и больше троп — какую ни выбери, Судьбу не обмануть. И каждое одушевленное создание, втянутое в этот цикл, у которого не должно быть конца, вопреки пытается строить жизнь, даже если она с самого начала определена в армию Света или Тьмы, чтобы затем вернуться в ничто, породившее когда-то всё. Фёдор понял, что Сигма собрался уходить, когда тот набросил накидку и его созвездие наконец гордо заблестело на плече. — И давно в созвездии Большой медведицы есть звезда «Сигма»? — Нелепица, кто-то перепутал строчные дельта и сигма. Ни на что это не повлияло, но кто-то успел подхватить. Я не против, новое спектральное имя, лишь условность. Повалил шквал голосов со стороны Усыпальницы, это объяснило, почему Сигма решил так скоро покинуть собеседника. — Но можешь все-таки назвать настоящее имя? — Мегрец ат Церебрема дель Ума. Спектральное — Блуждающий. Одно из. Если не запомнишь, можешь продолжать называть Сигмой. — Запомню, но продолжу. Кивком они попрощались, Федор остался на своем месте и, пока эквилибрум еще не ушел слишком далеко, бросил вслед: — Пусть Свет озаряет твой путь. — Fiat Lux!***