История о нас других

— Там был корабль с эмблемой КММ, — сообщает Олег, когда они все: Сееле, Наташа, Лука, — встречают его с поверхности и собираются вместе на втором этаже клиники. Наташа протягивает Сееле хлеб — взгляд отсутствующий, мыслями она внизу, со своими пациентами, — и Сееле вгрызается в корочку с нестерпимой яростью. Одно только упоминание КММ вызывает у нее головную боль. — Пятый раз за месяц? — тон у нее острый, как лезвие косы. — Зачастили что-то. Опять та? Олег пожимает плечами, но Сееле ответ и не нужен. Она знает, что увидит, если ворвется в форт Клипота, зайдет в кабинет Брони как к себе домой — светлые волосы и холодно-насмешливый взгляд. Это проходной двор или кабинет верховной хранительницы? Госпожа Броня занята, у нас важный разговор. Госпожа Броня занята — Сееле разрывает хлеб на части, — госпожа Броня, госпожа Броня… Чертова канцелярская крыса! У Топаз всегда: вопрос, предложение, возможность. Предлагаю обсудить наедине; хотелось бы увидеть, не будете ли столь любезны? — С каких пор ты стала гидом по Белобогу? — спрашивает Сееле зло, дерево стола трещит под пальцами. Броня поворачивается — полубоком, заходящее солнце высвечивает ее красоту как лучший из возможных художников (таких картин в музее не водится, а жаль, может, Сееле бы полюбила искусство). Смотрит мягко, мягко улыбается — не понимает. — Мне не сложно показать нашей уважаемой гостье то, за что мы боремся. — Ты так старательно показываешь, что скоро она будет знать город лучше, чем половина его жителей. Сееле язвит и колет, ведь это все, что ей остается. — Ты преувеличиваешь. В чем дело, Сееле? Она уже не раз извинилась за случившееся ранее и теперь пытается нам помочь. Будь к ней чуть снисходительнее. Тебе она настолько не нравится? — спрашивает Броня позже. Тебе она настолько нравится? — отвечает Сееле, и Броня не сразу находится с ответом. Сееле уходит, чувствуя, как желчь разъедает пищевод, и долго сидит на скрипящих, заржавевших качелях у старого приюта в Ривет-тауне. Когда-то они стояли здесь — вместе, — говорили о совместном будущем, и ей казалось, что это что-то значит. Она впервые ощущала себя так странно, глядя на кого-то. Тогда она была почти счастлива. Сейчас ей почти больно. Топаз прилетает снова и снова, тратит деньги (свои), время (свое) и нервы (Сееле) — ее люди больше не бесчинствуют, ведут себя подчеркнуто вежливо, но в этой вежливости совсем нетрудно разглядеть превосходство и насмешку. — Запрети им спускаться в Подземье, — говорит Сееле, скрещивая руки на груди в позиции непримиримой борьбы. — Мы им не рады. Если увижу их снова, буду драться — предупреждаю сразу. И эта — хочется сказать ей как можно более едко, потому что на входе они вновь столкнулись, и мягкая улыбка на чужих губах, тут же сменившаяся деловито-искусственной, отпечаталась в памяти клеймом, — и эта пускай тоже не показывается в единственном месте, которое ею еще не успело пропахнуть. Подземье — дом Сееле, немногое, что у нее осталось; двери этого дома всегда будут заперты для той, кто не уважает его правила. Для той, кто пытается отобрать кое-что не менее важное. — Топаз хочет посмотреть на… — Нет. — Сееле! Они спорят — в очередной раз, но теперь, Сееле чувствует, все иначе: Броня не пытается смягчать углы, не пытается привести все к компромиссу — она злится, открыто и искренне, не прячет под красивыми словами. Это задевает; но еще больше задевает тот факт, что ссорятся они, по сути, из-за кммской девчонки, которая ни капли этого не стоит. Раньше, думает Сееле горестно, ты спорила с другими из-за меня. Теперь ты готова разругаться со мной из-за нее. Это ощущается предательством — от той, от которой меньше всего ожидалось, которая успела влезть и в сердце, и в голову, и в эту какую-то там метафорическую, или метафизическую, или какую там эонам одним известно душу, в наличии которой Сееле сомневается со свойственным ей прагматизмом. — Я устала тебя уговаривать! — говорит Броня в сердцах. — Я верховная хранительница, и мое слово — решающее. Подземье не твое — оно подчиняется мне, и решать, кого туда пускать, буду я. В этот момент она пугающе похожа на свою мать, и Сееле чувствует, что ее сейчас стошнит — настолько все это горько. — Подавись своими решающими словами! — желает она, вылетая прочь и обещая себе никогда больше сюда не возвращаться. Они приходят к ней сами — не совсем к ней, конечно. Спустя несколько дней всеведущие Кроты доносят, что Верховная хранительница спустилась в компании гостьи, и, видимо, что-то отражается такое на ее лице, раз смотрит почти сочувствующе даже Хук, вследствие возраста не слишком разбирающаяся в психологии человеческих отношений. — Мне плевать, — говорит Сееле. — И некогда. Не отвлекайте от работы. Разумеется, спустя полчаса она стоит, скрытая тенями, неподалеку от заброшенного рынка, прислонившись спиной к каменной кладке стены, и наблюдает сверху за двумя неспешно шагающими фигурами. Слишком близко — плечом к плечу, то и дело соприкасаясь руками, смеясь над чем-то. Вид того, как Броня откидывает за спину волосы таким родным и знакомым жестом, как наклоняет голову к собеседнице, безмолвно высказывая интерес, режет Сееле изнутри хуже ножа. Она знает, что такое физическая боль — ее ранили столько раз, что можно сбиться со счета — но эта куда хуже. От этой боли не спасут никакие таблетки Нат. Когда-то так же шли они. Конечно, она понимает — не дура. Та — красивая очень, этого не отнять; умная — не чета ей, прочитавшей за жизнь, может, одну книжку, сможет поддержать всякие эти разговоры, на которые иногда развозит Броню. И, что немаловажно, у нее есть деньги и связи — драгоценный ресурс для потерянной в огромной вселенной мёрзлой планеты. Сееле понимает, правда. Но принять — не может. Не хочет принимать. Они с Броней мирятся — ожидаемо. Она вытаскивает ее из форта, ведет за собой, пытается найти темы — раньше разговор лился сам собой, но сейчас каждое свое слово Сееле кажется нелепым (та наверняка смогла бы лучше… ее снова тошнит от этой мысли). Они гуляют по городу, как когда-то раньше, словно в прошлой жизни, затем спускаются вниз — стоя на площадке у приюта, опираясь на хлипкую загородь, она ощущает, как все меняется. Она все еще готова сделать ради Брони что угодно — но Броня больше не смотрит нежно, как тогда, не касается едва-едва ее пальцев; она задумчива и рассеяна, то и дело тянется к телефону, отдергивает руку, смотрит почти виновато. Иногда между ними пролетает то имя — «Топаз сказала», «Топаз считает, что», «Топаз тоже так думает». Сееле не помнит, когда плакала в последний раз — может, в день, когда еще ребенком вместе с Олегом впервые оказалась наверху и познала горечь несправедливости, — однако сейчас ей хочется заплакать, схватить Броню и просить ее прекратить эти мучения; хочется вернуться обратно во времени и взорвать чертов корабль вместе с Топаз до того, как та впервые увидит ярильский снег — но она не эон, и вообще не уверена, что даже эоны подобное могут. — Скажи мне честно, — просит она на выдохе, боясь и желая услышать это. — Что сказать? — Броня клонит голову, вскидывает брови, но в глазах ее — понимание. Осознание. — Ты знаешь. Они молчат — час, день или вечность. Броня больше не смотрит на Сееле — и со взглядом своим забирает все ее дыхание. — Я… знаешь, я… Пожалуйста, нет… пожалуйста, не надо… — … я люблю ее. И, кажется… это взаимно? Вечером пятницы, в свете фонарей, сердце Сееле рассыпается на части.