dragonfly.

Рука нерешительно тянется к чужому напряженному даже зрительно плечу в попытке подарить успокаивающее тепло. Но не касается его. Под пальцами — та тонкая преграда, которой Сатору закрывается от всего мира. Включая Сугуру. Гето точно знает — несмотря на то, что Годжо стоит к нему спиной, а глаза его скрыты под плотной повязкой, он отлично его видит. Как на ладони. – Сатору. Не доверяешь мне? — хитрые лисьи глаза слегка щурятся, когда губы растягиваются в улыбке, но обманчиво ленивый взгляд внимательно следит за каждым действием напряжённого тела напротив. Он имеет право злиться — в конце концов, это Гето убивает невинных людей. Точнее, теперь чаще всего это делают его союзники, самому мараться не хочется, но факт остаётся фактом — из-за Гето гибнут люди. И Годжо с каждой встречей всё хуже удаётся скрывать от Сугуру и себя самого, насколько сильно его раздражение от того, что он не может и не хочет ничего с этим поделать. И просто позволяет увеличивать количество бессмысленных смертей, потому что его привязанность к Гето сильнее собственных моральных принципов и долга перед обществом. Сугуру уверен — если бы у Годжо были способные двигаться кошачьи уши (а он, если честно, с самого дня знакомства именно кота ему и напоминал — такого белого, пушистого, громко требующего внимания от всего мира), они бы через долю секунды после прозвучавшего имени повернулись назад. Но сам Сатору не подал и знака, что услышал чужой голос за спиной, только шагнул прочь от мужчины, рука которого осталась там же, где секунду назад пыталась коснуться крепкого плеча. На фоне нескончаемых «Эй, Годжо» и «Годжо-сенсей, прекратите», которые ежедневно летели со всех сторон, Сугуру всегда выделялся. С самого первого дня он называл его по имени. Потому что оно слишком естественно срывалось с губ. И, он уверен, если бы они жили в какой-то невероятной в своей логике другой Вселенной, то первым его словом было бы не «мама», а «Сатору». И все эти бесконечные «Сатору» пробирались куда-то под кожу, неимоверно зля и одновременно будоража каждую частичку души. — Сатору, пожалуйста, — вся показная хитрость и равнодушие раскалываются на глазах. Гето на самом деле плевать, если его беспечность по отношению к Годжо обернётся тем, что от его трупа не останется и следа, а сильнейший маг отправится дежурно отчитываться об уничтожении самой большой опасности магического мира. — Чего? — звучит равнодушно. И тлеет надежда, что голос не дрогнул. — Ты знаешь, — Гето делает пару шагов назад, когда Сатору всё же поворачивается к нему. Натыкается на стол, стоящий посреди комнаты — глупое дизайнерское решение, хотя «дизайнерское» звучит слишком громко для маленького двухэтажного домика в традиционном стиле. Только стол тут совсем не традиционный и абсолютно не в тему посередине помещения. Годжо делает пару таких же шагов навстречу, с видимым любопытством склонив голову в сторону. Руки тянутся к лицу и стягивают повязку, а волосы падают вниз, кончиками почти закрывая голубой лёд глаз. Ещё шагнув назад, уже совсем вплотную к столу, Гето озадаченно хмурится, когда чужие руки вместе с тканью тянутся к его лицу. И не сопротивляется, когда перед глазами темнеет, а ткань аккуратно обматывается вокруг головы раз, а затем второй и третий. Моргать, когда ресницы касаются плотно замотанного материала, некомфортно, поэтому остаётся только зажмуриться. Какое-то шестое чувство начинает шевелиться внутри, но Сугуру его затыкает — если вдруг что, умереть он давно готов. Из груди вырывается громкий вздох, когда руки бесцеремонно разворачивают лицом к столу. Сзади вплотную прижимается крепкое тело и приходится схватиться пальцами за столешницу — так надёжнее. Годжо молча дышит куда-то в затылок, а Гето теряется — он не ощущает на себе прикосновений, кроме чужой груди вплотную к своим лопаткам, и мелькает мысль — вполне возможно, что Сатору, например, оценивает риски раскрытия территории, чтобы прямо сейчас покончить с этим всем. А повязку нацепил на него, чтобы не смотреть в глаза в последний момент жизни Сугуру. Тут же приходит осознание, что расширение территории в данной ситуации — это лютый бред, гораздо проще убить его прицельным Красным, например. И Гето вздрагивает, поглощённый своими мыслями, когда обе ладони ложатся ему на бёдра, с нажимом поднимаясь выше. По бокам, на живот и грудь, а затем на шею, заставляя неконтролируемо передёрнуть плечами. — Что замер, страшно? — так насмешливо, что хочется пнуть в ответ по ноге и выбить коленную чашечку, например. Всё равно залечит. Но додумать не удаётся. Ладонь неожиданно ласково убирает длинные пряди с уха, к которому затем прижимаются сухие губы, опаляя и без того разгорячённую кожу горячим дыханием, а затем чуть ли не в голове звучит проникновенно: – Оттаскать бы тебя за твои патлы, Сугуру. Голова резко запрокидывается назад, а Гето не сопротивляется чужой руке, настойчиво тянущей за повязку на затылке. Глаза под тканью слегка слезятся — то ли от возбуждения, то от от лёгкой боли, потому что пальцы вместе с повязкой случайно захватили и волосы. А невозможность видеть окружение обостряет все остальные чувства, и касания Сатору посылают миллионы мурашек по коже. — Видела бы тебя твоя новая семья и новые друзья. Мигом бы ты перестал быть для них авторитетом, Гето-сама. Звучит грубо, почти так же грубо, как собственные действия с податливым телом, и Годжо сам слегка морщится. Но не прекращает, потому что знает — Сугуру это нужно. Нужно хотя бы на несколько часов отдать кому-то контроль над собой, потому что в остальное время контролировать всё вокруг приходится ему. Так недолго и с ума сойти. «Если ещё не», — губы кривятся в горькой усмешке от мыслей в голове. Иногда кажется, что крыша из них двоих поехала точно не у Сугуру. Сложно иначе объяснить, почему Сатору не чувствует себя предателем. Предателем кого, кстати? Всего магического мира, потому что вместо того, чтобы убить Гето Сугуру, он сейчас наклоняет его над столом, который скоро трещать начнёт от того, с какой силой бледные от перенапряжения пальцы Сугуру сжимают твёрдую столешницу? Или предателем своего единственного, потому что через пару часов он в очередной раз будет пожимать плечами на вопрос о местонахождении преступника перед старейшинами вместо того, чтобы остаться здесь навсегда? Пальцы снова тянут за повязку за затылке, выгибая спину Сугуру под неестественным углом. Приходится собрать всю силу воли, чтобы резко отпустить — хотя в данную секунду ему в самом деле хочется убить доверчиво повернувшегося к нему спиной мужчину, по плечам которого, словно нарисованные акварелью, разметались блестящие чёрные пряди. Убить просто за то, в какую ситуацию он ставит Сатору каждый раз — если вдруг совершенно случайно кто-то узнает об их встречах, казнят не только Сугуру, но и самого Годжо. Нет, конечно, какой-то его части хотелось бы посмотреть, как они попытаются это сделать. Да и на их попытку казни Гето он бы глянул — наверное, было бы весело. Но в данный момент жизни хотелось бы обойтись без подобных... ситуаций. Убить за то, какую несусветную глупость он совершил ещё тогда, в колледже. И если бы не она, жизнь явно сложилась бы иначе — у них был бы ещё один до невозможности сильный маг, а у самого Сатору был бы Сугуру открыто для всех. А не в никому не известном домике в пригороде Осаки. Но больше всего убить хотелось себя. За то, что ещё в колледже, ослеплённый собственным совершенством, не заметил, что с Сугуру что-то происходит. Резкий приступ злости заставляет довольно грубо толкнуть чужое тело вперёд, впечатывая его бёдрами в стол. На лопатки ложится широкая ладонь, придавливая грудью к столу, и Сугуру шумно выдыхает, понимая, что если Годжо вдруг решит выполнить свой гражданский долг прикончить его сейчас, он даже заметить и среагировать не успеет. Но плевать с Токийской башни, если честно. Сатору всем весом ложится сверху, придавливая, даже не пытаясь поберечь Сугуру — если уж он сам себя не бережёт, Годжо тем более этого делать не обязан. Мужчина снизу сдавленно выдыхает, почти через силу, когда щекой прижимается к гладкой поверхности столешницы. Из-за повязки не видно ни черта, но зато отлично чувствуется, как дыхание щекочет голую шею, а затем на ней смыкаются зубы. Конечно, не до кровавых гематом — Годжо не такой отбитый, но следы точно останутся. И он это понимает, оставляя дорожку укусов и засосов от уха до самой ключицы — знает, что Гето точно не хватит наглости заявиться в техникум и попросить Сёко, которая не видела его уже почти восемь лет, залечить его синяки. Это даже для него со всем его нынешним безразличием к собственной судьбе будет слишком. Зажатое между столом и Сатору тело медленно, но ощутимо расслабляется. Только чуть вздрагивает, когда очередной болезненный укус чувствуется на солоноватой от пота коже. Кажется, не отдавая себя отчета в собственных действиях, Сугуру чуть сильнее поворачивает голову (Годжо тихо хмыкает, поймав себя на мысли о том, что это, вероятно, непредумышленная попытка свернуть себе шею) и приоткрывает рот, облизывая влажным языком пересохшие губы. — Сугуру, мы же не какие-то влюблённые подростки, какие поцелуи? — верно читает этот сигнал Годжо, с внутренним удовлетворением подмечая, как чужие губы смыкаются и мгновение спустя злобно поджимаются. Гето снова отворачивается, почти утыкаясь лицом в стол, а Сатору почти не жалеет. В глубине души хочется поцеловать эти мягкие (уж он-то знает) губы, ласково смять их своими, а потом аккуратно разомкнуть и проникнуть языком в чужой рот, проводя им по ряду зубов, а затем попытавшись достать до глотки, ловя задушенные стоны — они у Сугуру тихие и нежные, подстать его волшебному голосу. А потом оторваться от покрасневших и опухших губ, утыкаясь своим лбом в чужой. Как было когда-то. Кажется, сто лет назад. Но стоит позволить себе один поцелуй — и пути назад не будет. В груди снова расцветут те чувства, которые он давил все прошедшие годы с тех пор, как Гето ушёл. Годжо больше не хочет любить Сугуру. Это больно. Лучше уж просто иметь нездоровую зависимость и привязанность. Снова и снова приезжать сюда, в небольшой тихий дом, где Сугуру поселился. Забирать у него контроль над телом и жизнью, а потом встречать рассвет на открытом балконе, наблюдая, как медленно природа озаряется солнечным светом, а мимо пролетают бесчисленные огромные стрекозы — их тут много, когда тепло. Он не отказывает себе в удовольствии медленно стянуть чужие штаны с трусами, дав телу под собой минутку отдохнуть от собственного веса — у себя дома Гето не носит то отвратительное монашеское одеяние, одевается нормально, как когда-то. Пояс штанов только-только оказывается под бледными ягодицами, как одна рука уже тянется между ними — скользит ниже на ощупь, касается сжатого колечка мышц — стянутые брюками ноги раздвинуть невозможно, а затем нагло нажимает, вставляя сразу два пальца на одну фалангу. Гето протестующе дёргается, молча проявляя недовольство. — Да шучу, — Годжо смеётся. Смеётся неестественно, фальшиво настолько, что даже не видя его лица можно это понять. Причина протеста ему понятна — кому будет приятно, когда пальцы без смазки в зад пихают. Но он не удержался. Когда ануса касаются уже смазанные пальцы, своим холодом заставляя дёрнуться от неожиданности, Сугуру снова расслабляется. Почти растекается по столу, своими руками стягивая одежду ниже и вытаскивая одну ногу из штанины и белья — теперь хотя бы можно расставить их пошире, позволяя проще скользнуть пальцами внутрь. Сатору не церемонится и пихает сразу два — нежничать тут смысла нет. Хочется уже закончить со всем этим и уйти. От самого себя мерзко. Сугуру, так и не раздетый до конца, прогибается в пояснице и скользит грудью по столу так, что кофта задирается выше, оголяя поясницу. Сатору ловит себя на мысли, что до невозможности хочется зацеловать эти ямочки над ягодицами и пройтись языком вдоль позвоночника снизу вверх, а потом зарыться носом в густые волосы на затылке, вдыхая их запах. Когда-то Годжо любил распускать тугой пучок и зарываться лицом в смоляные пряди. Там всегда пахло его Сугуру. Злость на самого себя за такие мысли заставляет добавить третий палец раньше, чем следовало бы. Гето глухо стонет, напрягаясь и сжимая длинные пальцы в себе, а Сатору морщится, будто это ему в задницу с озлобленностью запихали три пальца сразу, и замирает ненадолго, ожидая, пока мужчина расслабится. Когда мышцы перестают так сильно сжимать внутри, а спина расслабляется, пальцы выскальзывают наружу, чтобы затем снова вместе протиснуться внутрь, растягивая тугие стенки. Сугуру начинает рвано дышать, прогибаясь сильнее (Годжо едва сдерживается, чтобы не прокомментировать, кем бы ему подошло быть больше, чем главой сомнительной секты), а свободная рука Сатору сползает ему на живот и затем ниже, проверяя. У Гето встал. Ему никогда не нужно было тыкать пальцами или членом в волшебную простату, всё удовольствие он получал просто от самого факта того, что внутри него эти самые пальцы или член. Тянут плохо подающиеся стенки, распирают изнутри, погружаются на всю длину внутрь и снова выскальзывают оттуда. Вторая рука отпускает твёрдый член, с головки которого течёт предэякулят, наверняка капая на пол — совершать лишние движения, чтобы убедиться в этом, просто лень. Из кармана пальцы захватывают сразу два презерватива, один падает на пол, но плевать — Сатору не планирует второго раунда. Вытаскивает липкие от смазки пальцы из растянутого ануса, расстёгивает собственную ширинку, не заботясь о замаранной одежде, немного приспускает брюки с бельём — раздеваться полностью желания нет. Проходится по эрекции сжатой ладонью, затем пальцы быстрым движением раскатывают резинку по члену и проводит между ягодиц пару раз, издевательски скользя головкой по сжимающемуся кольцу мышц, надавливая, но не проникая. А когда надоедает (да и собственные яйца скоро звенеть начнут, честно говоря), настойчиво толкается внутрь, дождавшись, когда Сугуру этого меньше всего ожидает. Тот стонет, мягко, почти тем самым голосом, который когда-то срывал подростку Сатору крышу, но повзрослевший Годжо лишь сжимает зубы и пропихивает член ещё глубже, медленно, но не останавливается, пока не входит до самого основания, придерживая Сугуру где-то в области выпирающих тазовых костей. Почти сразу начинает двигаться, выдохнув сквозь зубы — Гето всегда тугой, обхватывает член так плотно, что кончить хочется сразу же. Податливо движется навстречу, подаётся к его бёдрам, так, что Сатору входит ещё глубже, когда казалось бы, куда ещё. И тому остаётся только закусить губу, чтобы самому позорно не застонать — свою слабость показывать не хочется. Как и заглушать в собственных ушах тихие стоны Сугуру, вырывающиеся почти с каждым толчком. Наверное, будь он хорошим и отзывчивым любовником, стоило бы помочь Гето кончить. Обхватить пальцами уже наверняка почти болезненную эрекцию, пройтись пальцем по уретре, пальцами второй руки сжать яйца, а потом размазывать по ладоням и обмякшему чувствительному члену мокрое, липкое и горячее. Но в голове мелькает злое и обиженное «обойдётся», и вместо этого он наклоняется, снова придавливая собой Сугуру. И не в состоянии удержаться, всё же зарывается носом в волосы, взмокшие у корней, докапывается до загривка и сжимает на нём зубы, вкладывая в укус всю свою обиду. Не ожидавший этого Гето болезненно шипит и рывком дёргается вперёд, пытаясь уйти от неприятных ощущений, но уходить некуда — он зажат между Годжо и несчастным столом. Зубы сжимаются сильнее, а потом Сатору понимает, что мужчина под ним кончил. Отпускает кожу со следами от зубов и толкается в чувствительное после оргазма обмякшее тело ещё и ещё, пока сам не замирает глубоко внутри, закусывая губу, чтобы не издать ни звука. Перебарывает желание лечь сверху, прижавшись так плотно, как только возможно, в попытке слиться телами на атомном уровне. И достаёт член, сразу стягивая презерватив, наморщив нос. Он ненавидит эти резинки, но Сугуру терпеть не может чужую сперму на себе и в себе настолько сильно, что не позволяет даже кончать ему в рот и на лицо. Сатору из чувства мести бросает использованный гондон на пол, оставляя уборку на Гето, и натягивает одежду обратно, застегивая ширинку. Грязный, но идти в душ тут не хочет, лучше уж до дома потерпит. Кидает взгляд на так и лежащего на столе Сугуру, приподнимая бровь. — Живой? В ответ доносится громкий вздох. Гето тянется к лицу и стягивает повязку, моргая от света. На улице уже рассвело — Годжо в этот раз приехал поздно. Удостоверившись, что с Сугуру всё в порядке (в глубине души Сатору уже начал репетировать рассказ для старейшин, что-то вроде «Гето Сугуру был уничтожен, затрахан до остановки сердца»), Годжо молча выходит на балкон. Оставаться в комнате откровенно нет желания — если с ним начнут говорить, кто-то тут точно умрёт, поэтому выбор падает на перспективу послушать пение птиц минут десять, чтобы пульс успокоился, а затем добыть свою повязку и уйти. Одиночество нарушается буквально через пять минут. Гето тоже беззвучно выходит на балкон, уже одетый в светло-голубую юкату. Кажется, второпях принял душ, чтобы застать Годжо, пока тот не ушёл. Волосы сухие и скручены на затылке, но кожа посвежевшая. Как бы абсурдно ни звучало, после изматывающего секса похож на человека больше, чем был до. Как будто даже синяки под глазами уменьшились, отмечает Годжо, мельком глянув на чужое лицо. Рука протягивает забытую в комнате повязку. Сатору молча кивает в знак благодарности, но вместо лица наматывает её на ладонь. И сверлит взглядом двух красных стрекоз — одна сразу села на перила балкона, а вторая покружилась рядом и улетела прочь, провожаемая взглядом двух пар глаз. — Осень скоро, — Годжо молчит в ответ, но понимает, о чём Сугуру. Красные стрекозы — признак приближающегося конца лета. Гето делает шаг к перилам, протягивает руку, и Сатору еле сдерживает крик: «Не трогай, пусть сидит, ты её спугнёшь». Но, на удивление, насекомое взлетает и садится на пальцы Сугуру. В голову закрадывается мысль, что это наверняка очередное проклятие Гето. Просто в образе настоящей красной стрекозы. «Что за бред», — отмахивается он от своих мыслей. А Сугуру снова говорит — его отсутствие реакции не смущает. — Ты знал, что самураи назвали стрекоз «насекомыми-победителями?» Годжо отрицательно мычит. Откуда ему это знать, он никогда в жизни историей не интересовался. В отличие от Сугуру. — Их приносили в жертву, чтобы победить в войне. Сатору снова неопределённо мычит. Так, чтобы это мычание нельзя было как-то конкретно трактовать. Но кое-что сказать хочется и промолчать не удаётся. — Предлагаешь мне принести стрекозу в жертву, чтобы победить в войне с тобой? — Если ты считаешь, что между нами война, — пожимает плечами Сугуру. А затем аккуратно пересаживает насекомое на ладонь Сатору. И стрекоза не улетает — кажется, она просто не проснулась ещё, в отличие от своей подруги, которая сразу улетела. Или же она просто умирает. Годжо подносит руку к лицу. Разглядывает ярко-красное насекомое. Оно такого же цвета, как кровь. И почти такого же, как отметины на шее Гето, которые хорошо видно благодаря собранным волосам. — Ты мне напоминаешь стрекозу, Сатору. — Такой же пучеглазый и кусаюсь? — иронию сдержать не удаётся, как бы ни старался Годжо. Сугуру закатывает глаза и продолжает: — Самураи называли их насекомыми-победителями, потому что стрекоза никогда не летит назад, только вперёд. — Боюсь, я вперёд не лечу. Застрял на одном месте уже восемь лет, — хочется укусить себя за язык, но поздно. Губы Гето растягиваются в слабой улыбке, когда стрекоза внезапно шевелит крылышками и взлетает, устремляется вниз с балкона туда, где мелькают ещё с десяток ярких насекомых. Годжо удивлённо моргает, медленно опуская руку, на которой только что сидел маленький крылатый дракон. — Видишь, казалось, что она тоже застряла на одном месте. Но она расправила крылья и полетела. Понимаешь меня? — Не очень, — Сатору прочищает горло и накрывает глаза тканью, прячась от чужого проницательного взгляда. Отточеным движением заматывает повязку и поворачивается к Гето. И тот знает — Сатору его отлично видит. До самой глубины души может рассмотреть. Через секунду перед Сугуру только пустой балкон. И очередная ярко-красная стрекоза на старых деревянных перилах.