Не сегодня

Когда-то давно сахён рассказывал ему, что люди играют с котами, чтобы расслабиться, перевести дух, порадоваться чему-то, хотя сам Чхон Мун предпочитал собак (и он взрослый человек, он не дулся по этому поводу и не рычал на каждую собаку поблизости следующие тридцать лет, нет, нисколько). Тогда, спустя столько лет, он задаётся вопросом, почему же он так хочет придушить особо пакостливого кошака? Чхон Мён перекидывает надоедливого ублюдка через плечо с раздражением, игнорируя его возмущения и крики; чёртов старый мудак. Мощной хваткой он вцепился в чужую шею, придавливая посмевшего напасть со спины наглеца грудью в пол. Тонкий извилистый хвост замахнулся и ударил его по лицу, а пойманный преступник зашипел, стараясь отчаянно выбраться: — А ну отпустил, сопляк! — и этот крик болезненно резанул его по чувствительным волчьим ушам, которые он на мгновение прижал ближе к голове. Бровь Чхон Мёна дёрнулась в раздражении. Он определённо ненавидел кошек. Гибкое тело извивалось под ним, как вода, отталкивая его ногами и пытаясь когтями достать до держащей шею руки. А с острого языка вылетали лишь одни проклятия, хотя всё это — и все разы до — начинал именно этот наглый кошачий ублюдок. Когда Чхон Мён отпустил его шею, тот уже приподнялся на руках, собираясь рвануть вперёд и сбежать только для того, чтобы вернуться через минуту, возмущаясь, что он не пошёл за ним. С него этих долбанутых кошачьих прелюдий на сегодня достаточно. Стоило коту попытаться сдвинуться, он схватил худощавые бёдра, сдирая чёрные штаны одним движением; скорее всего, он порвал одежду — плевать. В ответ он получил брошенный через плечо взгляд идентичных ему красно-розовых глаз так и говорящих: скотина. Чхон Мён усмехается; кто бы говорил. Он поднялся на колени, придвинув чужие бёдра ближе и заметив, как кошачьи уши ублюдка опустились, а его спина выгнулась, хотя тот, готовясь бежать при любой возможности, теперь смотрел исключительно вперёд, прямо на закрытую дверь, которую, если он откроет, тот, конечно же, проигнорирует. «Чёртов непостоянный ублюдок». Чхон Мён не может поверить, что он в следующей жизни станет котом. Лучше умереть дважды, чем быть котом. Он усмехнулся, опуская лицо вниз. И кошачья истерия началась вновь, когда вместо того, чтобы сразу войти, как это предпочитал делать этот кошак, оставляя его скулить под собой, а потом бросая его, не доведя до пика, он начал вылизывать. — Чёртов волчий ублюдок, прекрати! — старший он вновь стал резво вырываться, мельтеша хвостом и пытаясь вырвать бёдра из его цепкой хватки. Каждый раз, как в первый, — невольно думается ему. Цокнув в раздражении, Чхон Мён схватил раздражающий чёрный хвост, получая за это удивительно тонкий кошачий писк, вновь возвращая руки на его бёдра и с силой поднимая их. — Хн… с-сопляк… В отличии от этого грубого наглого старика, который просто берёт от него всё, что хочет, а потом оставляет самому со всем разбираться, только чтоб потом вернуться и взять его ещё раз, когда он больше не может вынести, доводя его до слёз, снова и снова — он всё ещё находит в себе силы быть джентльменом. Хотя это сложно; иногда Чхон Мён хочет просто взять его так же беспардонно, как тот всегда берёт его, никогда не извиняясь; ублюдок сделал его зависимым от своей грубости. Он проводит языком по щели, слегка сжимающейся, красноватой, когда ему приходится разводить ягодицы в разные стороны, а кончик кошачьего хвоста всё ещё мечется в его частичной хватке пальцами. Ублюдок издаёт тот протяжный кошачий стон, который не должен заводить его так сильно, как есть на самом деле. — Ха-а… Пр-прекрати… — повторяет ублюдок уже не пытаясь сбежать, а просто растекается на деревянном полу. Хлюп!.. Но он лижет и лижет, вверх и вниз, проникая внутрь так далеко, как может, слушая сладкие стенания ублюдка и добавляя всё больше и больше слюны, что, как он полагает, оставляет чужую кожу холодной и мокрой, когда он отстраняется. Обычно он тратит время, чтобы растянуть его пальцами; каждый раз; даже если они делали это вчера. Сегодня он не чувствует в себе такой милости. Кошачий ублюдок уже выглядит разбитым, когда оборачивается на него со злобой и недовольством, перекрываемыми румянцем на щеках и сильно опущенными ушами; он отпускает чужой хвост из захвата и тот стукает его по груди, прежде чем добровольно обвиться вокруг его левого предплечья, как змея. — Долго я буду ещё тебя ждать, сопляк?! — кричат на него, переменив своё мнение в секунду, как и всегда. Чхон Мён чувствует, как его раздражение берёт верх, когда он с большей злостью стягивает свои штаны до колен, один раз проводя по своему члену влажной от слюны рукой, чтобы одним движением врезаться в этого непостоянного мудака, который издаёт настолько громкий визг, будто он кошка, а не кот. — Кха!.. С чего бы ему жаловаться? Он всегда так поступал с ним, не озаботясь и половиной того, что сделал он. Чхон Мён не стал ждать, не стал давать привыкнуть, как обычно — не сегодня. Он лишь сжимал белые бёдра и двигал их вместе со своими, получая каждый раз звонкий шлепок кожи об кожу. Шлёп! Шлёп! Шлёп! Кошак стонал, визжал, снова пытался дёрнуться от него в сторону и снова в беспомощности растекался в бескостную кучу на полу, когда только он держал его нижнюю часть так, как ему угодно. Мудак кончил первым, сжимаясь вокруг него, становясь болезненно тесным, что ему пришлось сжать зубы, но, опять же, ему было плевать на него сегодня. Когда он почувствовал себя особенно мстительным, то наклонился, чтобы укусить его сзади за шею, как тот всегда делал с ним (на его шее всё ещё есть следы укусов, которым никогда не дают много времени, чтобы зажить), и кошак издаёт тихий мяукающий звук, прогибаясь в спине с невозможной для него, волка, гибкостью, отчего он может войти ещё глубже. Внутри этого ублюдка тепло, даже жарко, а чужой хвост на его руке отчаянно дрожит, когда кошак кончает во второй раз, и ему всё ещё плевать, когда он слышит всхлип. Он впивает острые зубы сильнее, слыша жалобный скулёж и чувствуя кровь на языке, когда ублюдок весь дрожит под ним, уперевшись лбом в пол, пока он двигается, наполняя его снова и снова, от лица всего того раздражения, что ублюдок заставлял его пережить, когда у кота снова встаёт и он снова вымученно изливает сперму на доски, даже ни разу не притронувшись к себе. Забавно, что в такие моменты ему никогда не говорят остановиться. Чхон Мён почти начинает чувствовать боль от того, насколько тяжело трётся об сухие несмазанные стенки, и от досады отпускает шею ублюдка, чтобы выйти из него до конца, оставив только головку члена, и тут же резко придвинуть его к себе, заставив издать снова тот восхитительный жалкий высокий писк. — Ч-что ты!.. Он смотрит на него с высоты: на худощавую спину, всё ещё одетую в чёрную форму третьего поколения, на открытую поясницу, на голые бёдра с темнеющими синяками в форме его отпечатков пальцев, на всё ещё низко прижатые к голове кошачьи уши, на дрожащий хвост, обвитый вокруг одной из его рук, на свежий укус, который он оставил на чужой шее; он смотрит на это всё и слышит полустоны-полувсхлипы, чувствуя, как мучительно напряжение поднимается из его тела с кончиков пальцев ног, как напрягаются мышцы его живота, когда он с рычанием врезается в уже, наверное, пятый раз ставшего излишне тесным старшего себя, чтобы кончить с таким облегчением, которого не испытывал последний год. Он всё ещё может слышать, насколько громкий вой издаёт этот ублюдок, когда он глубоко изливается в него, а тот прогибает спину, разъезжаясь коленями в сторону, чтобы он мог затолкнуть свою сперму ещё глубже в него.

Через десять минут, когда он чувствует себя намного спокойнее, получает лишь: — Мне не понравилось. Ты плохо старался, сопляк. Чхон Мён вздыхает, скорее, от усталости, чем от раздражения.