***
После того, как все пребывающие в сознании члены команды привели себя в порядок, решено было собраться на нижнем этаже, устроить что-то вроде празднования. У них ещё оставалось несколько банок пива, раздобытых на прошлой вылазке; когда жрать было совсем нечего, глушили его, алкоголь притуплял чувство голода и помогал забыться сном. Сегодня, правда, у них в кои-то веки была и закуска. — Ну, за нас, — добродушно произнёс Прайс, первым подняв свой импровизированный бокал. — За то, что все мы живы, а Газ скоро будет в строю. Чокнулись. Пиво было горьким, и Соупу каждый раз казалось, что вот теперь-то он уж точно его возненавидел и больше в жизни не будет пить — а сейчас вроде как и хорошо было. Оно ощущалось как умиротворение, как воссоединение команды. Того, что от неё осталось. Футболка липла к мокрой груди. Куртка осталась лежать рядом с Газом; Роуч впихнул ему в рот таблетку, заставил запить супом из банки и оставил отдыхать. Соуп надеялся, что через пару дней тот окрепнет и начнёт приходить в себя — не только потому, что Газ был его старым боевым товарищем и другом, но и потому ещё, что выведенный из строя солдат был лишней нагрузкой для всей команды. Якорем, удерживающим их от перемещений. Смена дислокации в этом мире победивших мертвецов была необходима — если, разумеется, не хочешь пополнить их слюнявые ряды. Со временем даже до самых неприступных укрытий дорывались оголодавшие злобные твари, а кроме того, остановка означала потерю смысла. Они только и делали, что искали этот чёртов смысл: смысл оставаться живыми, смысл держаться, смысл идти вперёд. Придурок, сказавший, что надежда умирает последней, определённо не брал в расчёт вопрос «почему» и необходимость каждый раз находить хоть какое-нибудь «потому что». Сидели в тишине. Изредка Роуч или Прайс вбрасывали какую-то фразочку, в случае Роуча — нелепую хохму, в случае Прайса — очередной тост, но в основном молчали. Соуп даже не смог бы сказать наверняка, было это последствием всего, что они увидели и пережили, или обязательным условием сосуществования с теми, кто рыскал по пустым улицам в поисках жертв. Он сам не заговаривал из-за малопонятного кома, встававшего ему поперёк горла всякий раз, когда он бросал неосторожный взгляд на Гоуста. Проклятый лейтенант Райли закатал свою грёбаную балаклаву до уровня верхней губы и цедил пиво, изредка небрежно обтирая для разнообразия лишённой перчатки ладонью рот. И Соуп залипал на этом, и застревал, и увязал, как в зыбучем песке, безжалостном и смертоносном. На одном из этих его взглядов Гоуст повернул голову и посмотрел ему в глаза — и это был удар под дых, выстрел в спину, огонь на поражение. Соуп поперхнулся пивом, закашлялся и прогнусавил: — Пойду проверю Газа, парни. Ни в какой проверке мирно спящий Газ, естественно, не нуждался. Проверка была нужна самому сержанту МакТавишу — его мозгу, перестающему функционировать поблизости от Саймона Райли; его члену, функционирующему с удвоенным рвением. Соуп смял в кулаке опустошённую банку и поднялся на ноги. На втором этаже было тихо и прохладно. В закутке у лестницы деловито копошились насекомые. Тараканы были меньшим злом из возможных — по крайней мере, по скромному мнению Соупа. Зато крыс не наблюдалось: те могли не только провизию попортить, но и стать прямой угрозой для их жизни. — Хотя бы что-то хорошее делают эти мрази, — произнёс голос в его голове, голос, звучащий как Ройс, которого давно с ними не было. — Крыс жрут. Санитары леса типа. Иронично что пиздец. Да уж, мрачно подумал Соуп, иронично. Жизнь вообще напоминала чью-то злую шутку с того ноябрьского дня. Газ был в порядке. Соуп заглянул в его комнату, подошёл к нему, привычно проверил его температуру. Всё было в норме, настолько, насколько могло быть в ней — жар спал, и, хоть Газ по-прежнему выглядел дерьмово, за одно это незначительное улучшение Соуп продал бы обе своих почки. — Давай, приятель, тебе надо выкарабкаться, — пробормотал он, похлопав Газа по укрытой одеялом руке. Поднялся — и глухо выматерился: в дверном проёме обнаружилась высокая широкоплечая фигура. — Элти, твою мать! — шёпотом чертыхнулся Соуп. — Угробить меня хочешь? Гоуст не ответил. Соуп малодушно подумал о том, что это вполне могло бы стать сценой из низкобюджетного слэшера — жуткий угрюмый мужик в балаклаве, следующий по пятам за главным героем и не произносящий ни слова. Впрочем, в его голове этот вариант с равным успехом соседствовал и с отрывком из порно. Соуп покачал головой, обозлившись на себя, мечтательно подумал, что непременно передёрнет, когда все вырубятся. Приблизился к Гоусту, заслонившему собой весь проём, и тот не пошевелился, чтобы пропустить его. — Слушай, — зачем-то ляпнул Соуп, — если хочешь что-то сказать, вытащи уже язык из задницы. Глаза Гоуста — два чёрных провала, темнее самой ночи — сверкнули неясной эмоцией. На мгновение Соупу показалось, что Гоуст сейчас ему вмажет, он почти ждал этого, практически хотел, чтобы чужой кулак впечатался в его лицо, разбил губы, сломал переносицу… Но секунда прошла, и Гоуст лишь посторонился. Соуп протиснулся мимо, испытывая необъяснимое разочарование, ещё более нелепое оттого, сколько в нём было от животной тоски.***
Дежурить он вызвался не только потому, что — объективно — был единственным из дееспособных членов отряда, который хоть немного поспал за последние двадцать четыре часа, но и потому ещё, что Соупу очень не хотелось присоединяться к команде в комнате, негласно окрещённой спальней. Дрыхли они все вместе, плотно прижимаясь друг к другу, чтобы сохранить тепло; одеяло было всего одно, и оно по праву принадлежало Газу, а остальные довольствовались собственными куртками. И, ясен хрен, вырубались в обнимку с пушками. Постоянная бдительность, вот как это называл Прайс. Или не Прайс, а ёбнутый мужик из фильма о мальчике со шрамом. Соуп не был уверен. Так или иначе, ему просто хотелось одиночества. Дежурство означало пост на крыше, с которой обозревались все близлежащие дома и улочки, а ещё… А ещё — да, мать вашу — долгожданную разрядку. Не зря же он захватил салфетки. Дело было житейское, все они этим грешили: если у вас в отряде пять здоровых мужиков, а в округе и на десять миль не найдётся никого, кто мог бы предложить руку или горло помощи, сбрасывать напряжение придётся самостоятельно. Даже если лежите вы в нескольких дюймах друг от друга, и любой не вовремя проснувшийся товарищ сумеет различить в тишине чужое сбитое дыхание. Все, естественно, хранили молчание на тему подобных происшествий. Ну, существовала ещё опция для любителей затолкать хер в мертвечинку, но Соуп к ним не относился. Стояло у него только на одного Призрака. Ночь была тёплая и свежая, после дождя дышалось полной грудью, легко и сладко. Соуп устроился на крыше, у низенького деревянного настила, подложил под голову куртку. Звякнула пряжка ремня, вжикнула ширинка. Бёдрам стало прохладно, а шее и щекам горячо. На тёмном, как глаза лейтенанта Райли, небе виднелись редкие звёзды — бог знает, когда в последний раз можно было различить их за лондонским смогом, а теперь поди ж ты, будто за город выехал. Тяжёлой промышленности больше не было, заводов и фабрик — тоже. Удивительно, какие неожиданные плюсы могли обнаружиться у апокалипсиса. Соуп подумал об этих проклятых карих глазах, сдавленно ругнулся и сплюнул на ладонь. Обхватил пальцами твердеющий член, длинно, с оттягом прошёлся по всей длине. Вспомнил руку Гоуста на своём лице, мокрый отпечаток прикосновения, о котором его никто не просил. Это глухое «теперь сойдёт». Что сойдёт, чуть не заорал он в безмолвное небо, что сойдёт-то? А вместо этого только длинно, с присвистом выдохнул и пережал член у основания, до взрыва тягучей лавы, до тяжести в животе, до сладкой боли. Так, как, должно быть, сделал бы Гоуст. Так, как я хотел бы, чтобы ты меня потрогал, элти, мысленно прошелестел Соуп. И вывернул руку в запястье, прокручивая, скользя, размазывая по стволу подсыхающую слюну и собственную смазку. Задыхаясь, скуля, кусая губы. Открывая глаза — всполох безразличного неба с крупинками звёзд. Зажмуриваясь — золотистое на карем, подрагивающая кайма удивительно светлых ресниц, крошечные алые змейки полопавшихся капилляров. Соуп был в дерьме по самые помидоры. Соупу совсем не хотелось, чтобы его спасли. Соуп представил как ты склонился бы надо мной как слизал бы с моих губ собственное имя которое я осмеливаюсь произнести вслух только когда ты этого не слышишь как стиснул бы моё горло перекрыл бы мне кислород выжег бы меня изнутри безжалостным пламенем которому я раз за разом бегу навстречу кончил, раззявив рот в беззвучном крике, прогнувшись в спине до боли, с мелко дрожащими бёдрами и исцарапавшим язык «Сай…», которое никогда не доходило до «…мон». Ещё пару минут он лежал неподвижно, часто и тяжело дыша, и тело ощущалось чужим — ватным, непослушным, неповоротливым. Потом у Соупа нашлись силы сесть, обтереться салфетками, морщась от косметической отдушки. Натянуть штаны. Подняться на ноги, взять отложенный в сторону автомат, проверить окрестности. Ни следа зомби поблизости, только в соседнем квартале, кажется, наметилось какое-то движение; это была уже не их забота, они не открывали огонь по врагам, не подобравшимся вплотную, и не поднимали тревоги без надобности: слишком велик был риск привлечь ещё больше тварей. Соуп повернулся к лестнице, ведущей с крыши вниз… И столкнулся нос к носу с Гоустом. — Какого хрена ты здесь делаешь? — прохрипел он не своим голосом, застигнутый врасплох. Гоуст пожал плечами: — Не спится. — Не спится, — подозрительно повторил Соуп; ему в голову вдруг пришла чудовищная мысль о том, что Гоуст мог торчать у этой лестницы не первую минуту. — После нескольких суток без сна. Гоуст снова пожал плечами. — Дерьмо… — Соуп стиснул переносицу двумя пальцами: сердце колотилось тяжело и нервно, а колени дрожали, и это определённо было той реакцией, которая могла его выдать — если только Гоуст уже не был в курсе того, чем именно Соуп здесь занимался. И кого представлял, трахая собственный кулак, ехидно вякнуло подсознание. — Ладно, — буркнул Соуп, кое-как заставив его замолчать и вернув себе самообладание. — Погнали встретим рассвет. Он первым плюхнулся на край крыши, свесив ноги с парапета. Гоуст присоединился к нему спустя краткий миг, полный неловкости, замешательства и чего-то ещё — невысказанного, щекочущего рецепторы, как далёкий аромат. Почти напоминающего поцелуй.