Целься в голову

Мир замер, остановился, перестал существовать. Какое-то короткое мгновение не происходило ничего: они застыли, беспомощно пялясь друг на друга, взгляд Соупа был сосредоточен на кровоточащем следе зубов у Гоуста на руке. Чудовищно, омерзительно ярком следе, с уже намечающимся воспалением вокруг. А потом случилось сразу несколько вещей одновременно, Соуп в них потерялся, увяз, как в беспорядочных кадрах из фильма. Прайс, выкрикнувший что-то у него за спиной; приближающееся рычание взявших их след зомби, мчащихся теперь сюда; потемневшие глаза Гоуста, встретившиеся с его собственными; и, наконец… нетнетнетнетнет что ты Соуп сбил его с ног, стоило Гоусту приставить дуло автомата к собственному подбородку; навалился сверху, выроненная пушка покатилась по полу с громким лязганьем, и он заорал шёпотом, на грани всхлипа и скулежа: — Какого хуя ты творишь?! — Джон… — начал было Прайс, оставшийся позади, но Соуп предпочёл проигнорировать этот оклик. Что проигнорировать он не сумел бы даже при желании — так это руку, которую Гоуст сунул прямо ему под нос. Обнажившееся из-за задравшегося рукава куртки предплечье. И эту отметину — на пару дюймов выше запястья. — Нет… — пробормотал Соуп жалобно, как если бы это могло что-то изменить; его пальцы легли поверх раны, в горле застрял оборвавшийся вдох. — Нет, это… ты не… — Я — да, — процедил Гоуст с пугающим безразличием, которым обманулся бы кто угодно. Кто угодно, кроме Соупа. — Нам пора, — настойчиво проговорил Прайс, положив руку на его плечо, но Соуп дёрнулся, сбрасывая чужую ладонь, и прорычал: — Уходи. Гоуст под ним пошевелился. Попытался скинуть его с себя, но Соуп навалился всем весом, зафиксировал коленями его бёдра, вдавил подушечки указательного и среднего в одну из особенно глубоких вмятин, оставленных зубами зомби. Зная, что делает больно. Нуждаясь в том, чтобы видеть, что Гоусту всё ещё может быть больно. — Уходи, — повторил он, не отводя беспомощного взгляда от чернеющих глаз лейтенанта Райли. И вдруг сорвался на крик. — Проваливай, ну! Одному тебе будет проще добраться до сраной стены незамеченным. — Ты тоже должен уйти, — выплюнул Гоуст раньше, чем пошевелившийся Прайс успел издать хотя бы звук. — Я остаюсь, — в другое время, в других обстоятельствах, в другой жизни Гоуст ни за что не спустил бы ему с рук этот вызывающий тон. А сейчас только утомлённо поморщился и произнёс с какой-то такой интонацией, от которой у Соупа всё взвыло внутри: — Это самоубийство. Ты не можешь… — Хватит! — Соуп впечатал кулак в пол в дюйме от его головы; Гоуст даже не вздрогнул. — Заткнись и прекрати ебать мне мозг тем, чего я не могу и что я должен! Все выборы, которые я сделал, руководствуясь долгом, привели меня сюда! И, неожиданно выдохшись, закончил сдавленно: — Я хочу хотя бы раз выбрать без оглядки на других. Выбрать тебя. Прайс позади прокашлялся. Должно быть, завершение фразы, которое Соуп не сумел произнести вслух, оказалось слишком очевидным, не нуждалось даже в проговаривании. Соуп знал, что капитан попытается его уговорить; а ещё — что времени у него практически не оставалось. — Тринадцать минут, кэп, — прохрипел он, безотчётно выглаживая теперь пальцами запястье Гоуста. — Тринадцать грёбаных минут. Оставь их мне. Дай мне… попрощаться. Ему не хватило мужества договорить. Гоуст хранил молчание и не отводил взгляда от его лица. Даже не моргал. Под почти прозрачной кожей проступали сосуды и венки — с каждым мгновением всё отчётливее. — Я остаюсь, — повторил Соуп едва слышно, больше для себя, чем для кого-то из них. В глазах напротив стыла обречённость. — Я… ладно, — Прайс неожиданно зазвучал как старик, и Соуп знал, что, если обернётся, увидит в его лице бессильное отчаяние. — Я уведу от вас погоню. Дам… вам время. Тринадцать минут, Джон. — Теперь уже двенадцать, — шепнул Гоуст, и Соупу захотелось заехать ему по лицу, заставить завалить ебало. Чтобы он не озвучивал эту страшную истину, в которой Соуп не нуждался. — Я буду ждать в соседнем здании, — напряжённо проговорил Прайс. — Постарайся… сделать правильный выбор. Ты надеешься, что я пристрелю его, догадался Соуп с изумлённой злой болью. Думаешь, что я… Боже, кэп, да как ты можешь? Рядом раздались шаги. Соуп рефлекторно склонился ниже, проехался своим бронежилетом по бронежилету Гоуста, будто — какая нелепица — закрывая собой от возможной атаки. Но Прайс только похлопал его по плечу и прошептал, глядя в сторону: — Мне очень жаль, Саймон. — Да, — Гоуст звучал равнодушно. — Да, мне тоже. Соуп неуклюже поднялся с него. Подошёл вместе с Прайсом к окну и, когда тот перемахнул через проём, слабо улыбнулся: — Прощай, кэп. — До встречи, Джон, — ответил Прайс так, будто в самом деле ожидал, что они ещё увидятся, хотя оба они знали, что, если эта встреча и произойдёт, они окажутся по разные стороны баррикад. «…мы лишь отголоски умирающего вида», всплыло вдруг у Соупа в голове, и ему мучительно захотелось поверить в то, во что, похоже, верил сам Прайс — что обращение в зомби могло стать новым началом. Новой жизнью. Чем-то кроме точки невозврата. Когда Прайс затерялся в переулках, уводя за собой далёкий гул тварей, Соуп обернулся. Гоуст успел принять сидячее положение, привалиться спиной к стене. Его ладонь лежала на полу в нескольких дюймах от автомата, Соуп дёрнулся было, но Гоуст хрипло произнёс: — Я не стану. И Соуп догадался подспудно, что эта жертва — долгие и мучительные минуты обращения вместо быстрой смерти — предназначалась для него. А потом, после паузы, Гоуст выплюнул — пугающе равнодушно, так, будто это не означало конца всего: — Придётся тебе. — Я… — Соуп подавился воздухом. — Что?.. — Выстрелить, — Гоуст подтолкнул к нему автомат, блестящий приклад едва не столкнулся с его ногой; Соуп вовремя отступил на шаг. Гоуст следил за ним с чем-то до отвращения похожим на надежду. А когда Соуп нагнулся и поднял пушку, прикрыл глаза, точно всё уже было решено. — Выстрелить, — повторил Соуп с отчаянием. — Да, — в неподвижной фигуре напротив не было ни намёка на страх. — Одна пуля. Целься в голову. В этом читалось продолжение, которого Соуп слышать не хотел. — Да пошёл ты, — перебил его Соуп; от ярости голос дал петуха, и он отшвырнул пушку в сторону с такой силой, что та громко ударилась о пол. — Пошёл. Ты. Нахер. Думаешь, я этого боюсь? Думаешь, меня ебёт, что ты обратишься и захочешь обратить и меня?! — Меня — ебёт, — потрясающе сухо парировал лейтенант Райли. — Ты не понимаешь, — вибрирующее в каждой интонации Соупа напряжение можно было потрогать рукой. — Ты просто, блядь, не представляешь себе, что это такое — для меня. — Мы уже делали это, — ровно откликнулся Гоуст. — Ты. И я. С Ройсом. И с Газом. — Это не то же самое! — Почему нет? Спросил так, будто действительно не знал. Ублюдок. Соуп покачал головой. Хотел ответить, объяснить, а слова в нём вдруг кончились, сил и мужества не наскреблось даже на пару букв. Осталось только безнадёжное чувство, царапающееся внутри; чувство, похожее на измученный вой. Одно это горькое Господи, я ведь даже ни разу не сказал тебе, как я… Глупая, эгоистичная и неуместная мысль. На негнущихся ногах он приблизился к Гоусту. Хотел присесть на корточки, а вышло тяжело рухнуть на колени. Теперь их лица были на одном уровне. — Я сниму с тебя балаклаву, — предупредил Соуп едва слышно. — Хочу… посмотреть. Ладно? Гоуст снова прикрыл глаза, дрогнули удивительно светлые ресницы: должно быть, это означало «хорошо». Его лицо, обнажившееся, когда Соуп стянул с него маску, было мертвенно бледным. Рубец на щеке покраснел и вздулся, как если бы шраму было всего несколько дней. Соуп нерешительно дотронулся до него, погладил подушечками пальцев, и Гоуст шумно, с присвистом выдохнул сквозь зубы. — Больно? — вопрос прозвучал по-детски наивно, и Соуп рассердился на себя самого: будто тому, в ком уже шёл внутренний отсчёт до превращения в кровожадную тварь, могло быть дело до какой-то царапины. — Нет, — Гоуст улыбнулся ему одними глазами: неуступчивая линия рта не изменилась. Соуп знал уже, что это было его особенностью, одной из многих крошечных черт, составлявших Саймона Райли — неподвижное, невыразительное лицо с практически полным отсутствием мимики… и эти глаза — два бездонных ледяных озера, безразличных только для тех, кто не умеет правильно смотреть. — Я… — Соупа продрало дрожью, вместо продолжения вышел лишь сухой рыдающий вздох. — Блядство, это так несправедливо. Так… нечестно. Почему это не мог быть я? Почему, ну какого хера ты-то? — Иди сюда, — Гоуст привлёк его к себе, в короткое объятие, Соуп вжался носом в его шею и зажмурился. Он пах как обычно — мылом, потом, азартом сражения, ты всегда был для меня войной, которую я рад был проиграть но теперь к этому добавились новые нотки. Сладковатые, удушливые, страшные. Так пахла смерть, и Соуп оказался к ней не готов. Может, должен был быть. Стоило привыкнуть. Следовало держать у себя в голове, что каждый из них в любой момент может быть укушен, убит, обращён. Он потерял стольких друзей. Стольких боевых товарищей и незнакомцев. Он смотрел, как зомби раздирали тех, кто не успел спастись, на клочки; многие и многие десятки раз он сам оказывался на волоске. Но ему так сильно, так отчаянно хотелось верить, что с Гоустом этого не… — Джонни, — лейтенант Райли погладил его по спине — здоровой рукой, той, на которой не было укуса. — Посмотри на меня. Соуп поднял голову. Их взгляды встретились. Ему потребовалось усилие, чтобы не заскулить: Гоуст никогда не смотрел на него вот так, с этой измученной нежностью обречённого. — Ты ещё можешь передумать, — произнёс тот едва слышно. — У тебя… порядка десяти минут. Вдвоём у вас с Прайсом больше шансов добраться до стены. — А что потом? — резковато ответил Соуп. — Дивный новый мир уцелевших? Брось, элти, все мы знаем, что нам пиздец. Никто нас не услышит. Никто не станет нас спасать. Кэп просто… цепляется за последнюю соломинку. Я его понимаю. Я бы, может, тоже… Он замолчал и смог продолжить только несколько рваных выдохов спустя: — Но без тебя это не имеет смысла — для меня. Нихуяшеньки не значит, понимаешь? Ни моя жизнь, ни жизнь кэпа, ни чья угодно ещё. Ни-че-го. Я бы пожертвовал ради тебя миром — но у меня остался только я сам. Глаза Гоуста — две этих бездны — чуточку расширились. — Ты выбираешь смерть из-за меня, — констатировал он с чем-то похожим на горечь. — Я выбираю смерть с тобой, — поправил его Соуп. И, обхватив чужое лицо ладонями, вжался своим лбом в чужой. Сейчас Гоуст был холоднее чёртовой стены. — Эй. Послушай, я… это моё желание, ладно? Мой эгоизм, моя глупость, считай чем хочешь. Просто… просто я не в силах повторить то, что делаю в своих снах. Я… устал убивать тебя. Я не могу. Это ведь и моя смерть тоже, каждый грёбаный раз, продолжил он мысленно, и если уж мне суждено здесь подохнуть, то хотя бы дай сделать это рядом с тобой. Гоуст успокаивающе погладил его по загривку, и Соуп только теперь осознал, что его трясёт. — Это неправильно, — в голосе лейтенанта Райли были печаль и что-то похожее на сожаление. — Через несколько минут я обращусь, и тогда… ты ведь знаешь, что случится с тобой. — Знаю, — тихонько ответил Соуп. — И что мог бы свалить, знаю тоже. Но я уже сделал выбор, ясно тебе? Гоуст покачал головой, и Соуп неожиданно для себя самого пришёл в ярость от того, с какой лёгкостью тот готов был от него отказаться — от всего, чего Соуп хотел и на что мог пойти ради него. Он вытащил из кармана брюк складной нож, продемонстрировал Гоусту, выплюнул: — Ладно, раз так, то вот тебе доказательство серьёзности моих намерений. Чиркнул по ладони — острое лезвие пропороло кожу, оставило кровоточащий надрез. Незначительную царапину, которой оказалось бы достаточно для того, чтобы привлечь внимание любого зомби. Чтобы оставить тебе возможность найти меня, элти. Найти — даже когда ты перестанешь быть человеком. — Твою мать, — глаза Гоуста, эти мёртвые глаза смирившегося со своей участью, наконец чуточку ожили, взгляд обжёг бешенством и какой-то звериной тоской. Он накрыл руку Соупа своей, зажал порез пальцами, прорычал: — Да ты совсем ополоумел. — Уже давно, — согласился Соуп, дыша через рот: одной этой крошечной близости было достаточно для того, чтобы у него глупо и по-дурацки запершило в горле. — Ну, примешь моё решение или вытолкаешь взашей на улицу, на радость голодающим дружкам? Гоуст смотрел на него так, будто собирался ударить, целую вечность. А потом… Поцелуй вышел смазанным, торопливым, жадным. Почти наказанием — если, разумеется, наказания способны были быть настолько приятными. Соуп снова опустился Гоусту на колени, вжался, вплавился, сраные бронежилеты мешали почувствовать чужое исчезающее тепло, но расстёгивать их значило тратить бесценные секунды. П о с л е д н и е секунды, в которые у меня есть ты. Губы у Гоуста тоже были холодные, и Соуп касался их снова и снова в бессмысленной попытке согреть. А потом чужие ладони легли на его бёдра, привлекли — ближе, Соуп сам, первым толкнулся навстречу, прохрипел, давясь смесью из глупого восторга и оглушительного ощущения потери: — Есть идея, как провести оставшееся время. — Девять минут? — усомнился Гоуст, впрочем, уже расстёгивающий его брюки. — Вам хватит, сэр. Руки у него дрожали так, что расправиться с чужим ремнём вышло не сразу; на пряжке остался смазанный алый след. Гоуст обхватил было его член ладонью, но Соуп привстал, путаясь в штанинах, и прохрипел: — Нет. Я хочу… по-настоящему. — Ты не готов, — хрипло возразил лейтенант Райли. — Я уже никогда не буду достаточно готов для этого, — грубовато выплюнул Соуп. — Так что заткнись и… с-сука… помоги мне. Почувствовать тебя — что ты жив, что ты настоящий, что ты реален. Что ты ещё не стал тварью, способной испытывать только неутихающую жажду плоти. Что мы… Что мы можем успеть — хотя бы одно это. Эту мизерную часть всех тех вещей, на которые нам не хватило времени. Когда он сплюнул на собственные пальцы и завёл руку за спину, Гоуст не стал его останавливать. Не пошевелился, не дёрнулся, даже не моргнул — только в бедро его впился до боли и наверняка до россыпи синяков. То ли помогая удержаться вот так, на коленях, то ли просто… да Соуп нихрена не знал, зачем. Но ему нравилось. Ему хотелось, чтобы на его теле остались отметины от пальцев, губ и языка Гоуста, чтобы это было чем-то, что будет сопровождать его последние минуты. Чтобы у Соупа было о чём помнить, когда он… Когда они оба перестанут быть людьми. Приятного было мало. Соуп в жизни не баловался с пальцами в заднице и, по большому счёту, не особенно-то и задумывался всерьёз о том, как оно будет; не то чтобы до Гоуста его привлекали мужики и — уж тем более — перспектива подставить жопу. А теперь… Теперь он стоял на коленях, неудобно выворачивая руку в запястье, и торопливо, неуклюже, болезненно растягивал себя под немигающим взглядом мужика, за которого отдал бы жизнь. Было в этом что-то нелепое. Настолько, насколько вообще может быть нелепой подобная ситуация. То есть — охренительно. Соуп торопился, зажимался и нервничал, а из стремительно высыхающей слюны и ещё сочащейся из пореза крови вышла откровенно паршивая смазка, но Гоуст смотрел на него не отрываясь, выглаживал подушечками выступ тазобедренной кости, и одного этого было достаточно для того, чтобы он продолжал, чтобы к дискомфорту, сухости и жжению в заднице примешивались отголоски возбуждения, чтобы… — Хватит, — выдохнул вдруг Гоуст, дёрнув его на себя. Соуп не удержал равновесия и навалился сверху всем весом, но лейтенант Райли даже не вздохнул — только взглянул голодно, жутко, страшно, так, как смотрели зомби, и Соуп успел испугаться, успел подумать, что они неверно рассчитали время, успел допустить чудовищную мысль о том, что этот новый, мутировавший хиллингдонский вирус уничтожал в людях людей значительно быстрее, чем уже известный им по другим боро паразит… А потом взвыл, и его исступленный вопль милосердно заглушило чужое плечо: Гоуст приставил головку к дырке, надавил, проминая сопротивление неразработанных мышц, Соуп рефлекторно дёрнулся в сторону, но ему не дали и шанса соскочить — в бёдра впились пальцы, теперь чужая хватка причиняла ощутимую боль, но боль эта не шла ни в какое сравнение с тем, как пылало и тянуло всё у него внутри, Соуп заскулил, а Гоуст прошептал, теперь перемежая выдохи с рычанием: — Прости. Я. Не. Могу. Ты теряешь контроль, понял Соуп, подняв голову и заглянув в чужое лицо — вены разбухли, проступили под кожей ручейками мазута, нижняя губа оказалась прокушена, и из неё сочилась густая вязкая кровь. Оно… побеждает. Чем бы оно ни было. Их глаза встретились, у Гоуста они были чёрными, затопивший радужку зрачок спрятал под собой каре-золотые всполохи. На мгновение выражение этих страшных глаз сделалось осмысленным, Гоуст попытался отпрянуть, но теперь Соуп не позволил ему, удержал на месте, обняв за шею и пробормотав: — Всё в порядке. Всё хорошо, мне… — …не больно? — отрывисто закончил за него Гоуст; на чужих скулах плясали желваки. — Джонни, ты с ума сошёл, дай мне прекратить это, пока не… — Нет! — Соуп вжался в него так торопливо, что поневоле опустился ниже, принял член на всю длину, и перед глазами у него всё поплыло, а в горле застрял скулёж, но он всё равно прохрипел: — Я хочу. Не останавливайся. Этих двух слов — «не останавливайся» — оказалось достаточно. Для Гоуста — или для того, что теперь им управляло. Соуп понял это по тому, как расслабилось тело, на котором он почти лежал, по тому, как пальцы на его бёдрах сжались ещё сильнее, по тому, как Гоуст толкнулся — резко, безжалостно, до шлепка, до скулежа, до… Его глухой всхлип утонул в новом поцелуе, во рту было солоно и вязко, лицо было мокрым, и в какой-то момент чужие губы — эти ледяные губы, теплеющие только когда Соуп согревал их своим дыханием — сделались на вкус как слёзы и кровь, как отчаяние, как поражение. Ему не хватало кислорода, он задыхался, Гоуст двигался в нём на пределе скорости, по ощущениям это было всё равно что пытка: огненная лава, пожар, ножевое ранение. Но в какой-то момент стало легче, по бедру потянулась липкая струйка, удивительное дело, раз была кровь, значит, всё было совсем хреново, но боль словно бы приглушилась, затихла, затаилась в пояснице тупой непроходящей пульсацией; а может, помогла новая череда поцелуев, один, второй, десятый, от них уже саднило губы, но Соуп ни за что не попросил бы перестать. Даже понимая — Гоуст остановится, Гоуст сможет, одного его слова будет достаточно для того, чтобы Гоуст его услышал, как странно, осознавать свою власть над тем, кто раздирает тебя изнутри, кого тоже раздирает изнутри что-то куда более страшное, чем всё, что когда-либо изобретали люди, абсурд, безумие, остановка. — Как… — Соуп мог только хрипеть; ему не сразу удалось вырваться из цепочки кусачих и жалящих поцелуев, чтобы суметь произнести хотя бы что-то. — Как… это… ощущается? — Обращение? — Гоуст больше не звучал как человек; нежность и вина мешались в его взгляде с яростью. — Или. Внутри. Тебя? — В-всё, — выдавил Соуп, всхлипнув на особенно мучительном — и неправильно, невозможно, немыслимо сладком — толчке. — Всё… б-блядь… вместе. — Хорошо, — взгляд у Гоуста поплыл, он ткнулся носом Соупу в шею, повернул голову, вцепился зубами в ремешок бронежилета. Чтобы не кусать меня, подумал Соуп с глухой тоской. — Очень. Хорошо. И очень. Страшно. Соуп не успел спросить, почему ему было страшно: из горла Гоуста вдруг прорвалось глухое утробное рычание, он сорвался на бешеный темп, вколачиваясь в Соупа резко, рвано, с оттягом, стало невыносимо больно, стало мучительно и изумительно прекрасно, стало — так, что и сдохнуть не жаль, Соуп надеялся, что Гоуст тоже ощущал это так, что Гоуст тоже считал, что оно того стоило. Его продрало волной бесконтрольной дрожи, Гоуст толкнулся снова, ещё и ещё, с силой надавил ему на поясницу, вынудил опуститься ещё ниже, Соуп заорал, лихорадочно сжимаясь вокруг его члена… И в тот момент, когда он готов был то ли кончить, то ли отъехать, на его горле сомкнулись чужие зубы.