I'll go easy on you

      Под ногами все плыло: люди, улицы, птицы. Самолет больше не трясло — Эрик остывал также быстро, как и вспыхивал. Но от этого твердого знания в груди никак не становилось легче. Мыслимо ли, столько лет провести в бессловесной борьбе. А то, что она была именно такой, сомневаться Чарльзу не приходилось: его уверения для Эрика не несли той силы, что он в них вкладывал.       Год за годом скрытое добро затиралось в бегущих строчках новостей, пулеметных очередях и — куда большую часть времени — в оглушительной тишине пластмассовой тюрьмы. Плененный Эрик был немногословен, пьяный Чарльз — убийственно горделив и эгоцентричен. У этих десяти лет не было бессчетного потока мыслей, у них тогда остались только захороненные, истерзанные чувства.       Как оказалось, друг от друга им не убежать: судьба подкинула Апокалипсис, целый скоп нуждающихся мутантов и Логана. Впервые за долгое время пришлось говорить. Впервые за долгое время они сказали друг другу то, о чем молчали там — в их собственном безмолвном мирке затертого дыханья и мерного стука двух сердец. Сказали, нет, разошлись громом и молниями, стараясь перекричать чужую боль, и вдруг оказалось — десять лет прошли впустую.       Чарльз привык просыпаться, чувствуя холод простыней и серую массу чужих мыслей в голове. Привык к двойному вкусу еды и удивительной практичности чужих одежд. У прошедшего времени был терпкий привкус и странный запах. У стоящего перед ним мужчины — только огромный пульсирующий комок боли и гнева, приправленный щепоткой вины и нелепой, абсурдной нежности.       Они привыкли обманываться годами, будто у этого нет конца, будто у них в запасе еще парочка жизней. Будто бы это не может прекратиться завтра. Сегодня.       У Эрика дрожит все тело, когда злость прошивает его, будто иглой, и Чарльз не в силах отвести взгляд. Эта злость резонирует внутри него самого, пробивая любые барьеры, разрывая на части самообладание и запрятанную куда подальше бесконечную, невообразимо тяжелую ношу за все человечество, за все пресловутое homo sapiens. Каждая мысль в его голове, каждый голос — все ранит его тысячей разгневанных игл, прошивающих тело Эрика Леншерра. И Чарльз спасается бегством, немыслящий себя без этого — чувства непомерной ответственности и вины. Будто бы он действительно обязан всему миру. Будто бы он — Алиса этой искаженной Страны Чудес.       В этой стране вместо чая шахматы и всегда без пяти минут мировое господство мутантов. Без пяти минут конец света.       Чарльз чувствует усталость во всем теле, и унылую, привычную тяжесть в ногах — этого не очистить, не отделить ни одной сыворотке. Тяжесть с ним постоянно. Эрик сидит напротив, обнажив свой больной, острый взгляд. Он отдает себя на растерзание, на рассмотрение. Это жертвенность, это дань, это подношение, и Чарльз принимает его с опаской.       — Давненько я не играл, — произносит он, переводя взгляд на шахматные фигуры.       — Я поддамся, — отвечает ему Эрик, и внутри все сжимается жгутом, ожиданием, предвкушением новой победы.       Он проигрывает. Не в игре, нет, в жизни. Эрик уходит, снова и снова, сейчас, через десять лет, десять лет назад, уходит, бросая напоследок взгляд побитого щенка. Тоже знает. Неизбежно. Покуда между ними пропасть из несовпадения и непринятия — их счастливый конец невозможен.       В другой жизни, другими людьми, они сцепляют руки, умирая, замирая в мгновении навсегда.       И это тоже — не счастливый конец.