Если надо умереть
на наших надгробиях выгравировать
Что наш смех
Высмеял
Смерть и время
Мы снова увидимся, мы снова увидимся Там, где ничто приобретает смысл Мы поймем, откуда мы пришли
Жить, чтобы умереть от жизни
Гениальность. Это дар природы, данный рукою Бога избранным? Почему таланты не раздаются направо и налево, а лишь каким-то единицам, которые своим золотым светом выделяются из серой массы? Будь больше одаренных людей, мир стал бы намного чище, кристальнее. Почему кто-то только родился на свет и у него уже на лбу написано, что тот будет знаменитым? Чем отличается один ребенок от другого? Или все-таки влияет среда? Главное — развивать способности с раннего детства, как со своим сыном это сделал отец Леопольд? Но ведь даже с помощью раннего развития далеко не всем удается стать таким… таким… таким как Моцарт! У Сальери разболелась голова от гнетущих мыслей. Он каждодневными трудами старался добиться хоть толику известности, какая была у чертова Моцарта, что родился под счастливой звездой. Сальери злился на самого себя. Уступать этому взбалмошному мальцу-творцу ему не позволяла собственная гордость. Но вот, перечитывая написанные им ноты, он яростно разорвал листы в мелкие клочья, что разлетелись по всему его кабинету. Так больше не может продолжаться! Пульсирующая вена проступила на лбу, покрытым каплями пота. Струны души Антонио были натянуты, готовые надорваться ежеминутно. — Я величайшая бездарность! — истязал, винил себя Сальери. Он выдвинул верхний ящик стола и достал оттуда клинок. Рассматривая своё отражение, он молился, чтобы хотя бы он принес ему облегчение души. И вот уже поднеся оружие к запястью, он услышал в своей собственной голове наисладчайшую, светлую и прекрасную мелодию. Она подействовала невероятно точно — попала в горячее сердце. Сальери вздрогнул, лихорадочно поправляя жабо, он вслушивался в каждый звук. Сладкая боль растеклась по его венам. Он сильно зажмурил глаза, пытаясь отделаться от этого чувства, которому так не хотел поддаваться. Но мелодия, раздающаяся теперь в его душе, становилась только громче. Сальери до боли стискивал кинжал, но потом рука сама разжалась и он, звякнув, упал на пол. Это его персональный Реквием. Судьба скоро будет разгадана; сбросив карнавальную маску, она обнажит Сальери свою ехидную, устрашающую улыбку. Он чувствовал, как эта коварная женщина играла с ним, заставляя ходить по лезвию ножа. И скоро Антонио сорвется вниз, потому что уже не в силах держать равновесие перед тем, что происходит у него внутри, а все потому что… Стук в дверь. Сальери широко распахнул глаза и не полностью открыл дверь. Перед ним стоял он. Тот, кто принёс погибель его спокойствию. — Сальери, — (Антонио вздрогнул), — я получил письмо, — уведомил юноша, помахивая им, словно веером. Непревзойденный великолепный Моцарт на пороге его дома. Мальчик, которому Сальери вместе с Розенбергом вставлял палки в колеса. «Слишком. Много. Нот» — так отзывался Розенберг на произведения музыканта. «СЛИШКОМ МНОГО ЧУВСТВ» — кричал Сальери, слыша божественную мелодию, созданную очаровательным дарованием. И сейчас он стоял с открытым сердцем нараспашку. Лохматая шевелюра и искренняя улыбка, что ранила острее ножа. Почему? У Сальери на это несколько причин. Первая и основополагающая — это Моцарт. Вторая — это всё, что к человеку, приведенному выше, прилагается. А собственно: талант и творения. Третья — это новоявленное чувство самого Антонио. Помимо зависти, которая могла рассматриваться в первых двух пунктах, тут было и то, что можно назвать катарсисом. Он помнил, как первый раз заплакал от наивысочайших эмоций, испытанных при прослушивании симфонии Моцарта. Которую тот играл сам. Для него. Тогда Сальери, разразившись ругательствами о бездарности, оставил непонимающего Моцарта, а сам почувствовал, как предательские горячие слезы катались по щекам. В тот миг он соприкоснулся с божественным. И сейчас ему улыбалось это божество, ожидая, пока Сальери выпорхнет из своих мыслей. По спине прошла дрожь, когда Антонио посмотрел в эти чистые, без толики привычной наглецы, глаза. Словно замороженный он кивнул и жестом пригласил его пройти в гостиную. — Сальери, вы сказали, что это срочное и безотлагательное. Что же произошло? — вопрошали наивные уста. Их обладатель не догадывался, какие фантазии берег Сальери в чертогах разума. Но тот говорить не торопился. — Вы больны? — обеспокоенно спросил Вольфганг. — У вас очень бледная кожа. Такое ощущение, что вы не выходите из дома и ведёте вампирский образ жизни. Сальери усмехнулся. — Было бы так, если бы моё сердце действительно не билось и не чувствовало весь спектр эмоций, какой мне открыт. А так, вы правы, мой… друг. Я действительно сижу днями напролет в своем кабинете, чтобы написать что-то стоящее, что приблизит меня к вам. Осечка. — Но вы же говорили, — взмахнул руками Моцарт, — что я совершенно не обладаю навыками… — Вы слишком хороши, черт возьми, непозволительно хороши. Как я могу сказать в лицо своему главному противнику о его превосходстве? — Сальери переменил голос с приятного бархатного тембра на более злой и громкий. Он был похож на закипающий чайник. — Я?! — Моцарт подскочил. — Вы сами сказали, что я… Да вы!.. Только что назвали меня своим противником, а до этого утверждали, что я ваш друг. — Не придирайтесь к словам, это не имеет значения сейчас. — А что тогда имеет? Для вас значение? — То, что я на самом деле без ума от вашей музыки. Моцарт округлил глаза. — И? — И от вас я тоже. Без ума. Сальери вынул огромный нож из своего сердца. Замалчивание своих чувств прекратилось. Теперь он может выдохнуть. Выдохнув, он, не глядя на Моцарта, молча и благоговейно достал из шкафчика бутылку вина и два фужера. Поставил на столик перед задумчивым Вольфгангом, что смотрел в одну точку, положив ногу на ногу. Вино было разлито по бокалам. Сальери поднес к губам свой, но пить не стал. Задумчиво повертел и произнес: — Знаете, у меня две ассоциации на это вино. Вы попробуйте, оно вкусное. Вкусили? Хорошо, теперь слушайте. Для полноты картины не хватает яда, чтобы описать то, что я чувствую. Ваша музыка, Моцарт, это вино. Безусловно, с годами будет только лучше. Оно пьянит мой разум уже сейчас, даруя фантазии, скрытые от меня. Кажется, я начинаю понимать, что мне нравится. И знаете, возможно, мне нравилось не просто вино. А вкус яда в нём. С ним оно слаще. Я чувствую, как расцветает ваш талант, и именно от этого мне становится не по себе. Сладкая боль. Кажется, из-за вас я понял, что страдания и наслаждение неразлучны. И по иронии судьбы, я — обречен страдать от любви, а вы быть наслаждением, усладой многих ушей. Вы бы не хотели сделать свою жизнь ярче, испив яду? Моцарт внимательно внимал разговорившегося Сальери. Но концепцию, которую тот пытался донести, понять было нелегко. — Вы предлагаете мне отравиться? — изумился Моцарт. Раздался тихий, мягкий смех. — Ох, нет, что вы. Я предлагаю вам дружбу. — А точнее? — А если точнее, то себя? — В качестве чего? — В роли вдохновения. — Вы хотите стать моей музой? — А если так? — То я буду с вами посмертно.